Глава 18. Батуринские леса 2 страница

Майор вернулся часа через два и разбудил меня:

— Быстро поднимай роту! — сказал он.

— Через два часа приказано быть на месте!

Стрелковая рота на стыке полков, расположенная на скатах высоты 245 после массированного удара артиллерии подверглась танковой атаке противника. В результате удара стрелковая рота понесла большие потери. В обороне дивизии образовался прорыв. Командир дивизии Добровольский приказал немедленно вывести на склоны высоты пулеметную роту с двумя противотанковыми пушками.

— Давай бери роту и веди ее на высоту.

Майор достал карту и показал мне место, где мы должны будем занять оборону.

— Отметка на карте сверена с противотанковым дивизионом. Пушки подойдут на рубеж самостоятельно, ты их не жди.

Пулеметчики были подняты по тревоге. Командир роты старший лейтенант Столяров строил своих солдат на дороге. После того, как солдатам зачитали приказ, мы вывели роту и пошли по снежной дороге.

В лесу было совсем темно. Когда мы дошли до опушки леса мы увидели чистое ночное небо, обсыпанное бесконечным количеством звезд. День обещал быть солнечным, а погода летной. Отойдя от опушки леса с километр мы увидели батальонную землянку торчащую под снегом несколько в стороне от тропы. До переднего края, подумал я, еще километра два три. Успеем затемно выдвинуться на исходное положение?

Командир роты, старший лейтенант Столяров был обстрелянный офицер. Солдатскую службу и технику он знал, но не любил по карте на местности разбираться. Он имел небольшое образование и сам признавался в этом.

— А чего стесняться! — говорил он, — Вон в полках сидят капитаны, дай бог имеют четыре класса церковно-приходской! Они конечно куражатся перед нами, делают умный и серьезный вид, копни его по карте, он сделает вид, что ему заниматься этим делом некогда. Даже выступить перед строем солдат без бумажки не научились. Профаны и все!

Если Столяров по-хорошему и честно признался, что не сможет вывести роту по снежным буграм в указанную точку, то майор Малечкин делал при этом умный и сосредоточенный вид.

— Я не выйду точно на место! — сказал Столяров.

— Ничего! — ответил Малечкин, — Начальник штаба тебя туда выведет.

— Вот точка на карте. Я ее перенес с карты штаба дивизии. Бери азимут по компасу и топай напрямую!

— А где мы стоим?

— Ну брат! Это уж ты должен сам сообразить!

Столяров был дотошным командиром, он не переставал задавать вопросы майору.

— Ладно кончай свою болтовню! Есть приказ дивизии и ты с ротой должен выйти куда надо. И потом, чего ты здесь разглагольствуешь? Тебя поведет начальник штаба! Он как-нибудь найдет куда тебе нужно идти! Кончай разговоры!

Столяров посмотрел на меня и сразу успокоился. А я заглянул в карту майора и попросил его собственной рукой поставить точку на моей карте, куда нужно было роту вести.

— Это для порядка! — добавил я, — если с отметкой будет какая ошибка, то чтобы потом мне не вешали лапшу на шею.

Майор охотно нарисовал мне жирный кружочек и провел дугу, в направлении которой пулеметная рота должна занять оборону. Отступив немного в сторону, он поставил дату и время выхода роты на рубеж.

Когда я взглянул на карту Малечкина, понял, что сам Малечкин роту на место не привел бы. Собственную стоянку, где находился обоз батальона, он отметил с ошибкой в два с лишним километра.

Я ему ничего не сказал, я видел, что Столяров в него сразу же вцепится. Вернусь назад, потом с ним вдвоем разберемся.

В лесном массиве все одинаково и однообразно, зацепиться глазами за характерный объект на местности не за что. Майор, вероятно, взял за ориентир небольшую поляну, которая проглядывала за постройками тылов полка. Я же за привязку взял изгиб дороги, по которой водил пулеметную роту на Бельский большак. От этой точки на дороге я посчитал обратное расстояние. Они не могли сидя в лесу правильно взять отправную точку. Меня удивило другое. Когда я был командиром роты меня никто не водил на передовую. Во время наступления я сам ориентировался на местности. А здесь одни прикидывались умниками, а другие, как Столяров откровенно непонимающими профанами. Столяров, тот откровенно волновался и переживал, а майор втирал ему очки.

— Послушай майор! Отойдем в сторонку! — сказал я вмешавшись в разговор.

— Я пришел в батальон с передка. Никогда ни перед самым плохим солдатом не лицемерил. Все что ты пытаешься ему здесь внушить, для меня слишком прозрачно. Зачем ты наводишь тень на плетень? В топографии ты не уверен и всегда чего-то боишься или совсем не хрена в ней не понимаешь.

Если нужно посадить роту в назначенное место, я могу это сделать с ошибкой в десять-двадцать метров. Но скажи об этом прямо. Зачем человеку голову морочить? Он все равно тебя не поймет.

И потом, на кой черт я должен за полковых начальников работать. У них в полку прорвало оборону, пусть присылают офицера, забирают роту и ведут ее на высоту. У меня есть обязанности по штабу, а я бегаю с поручениями как посыльной. Получается смешно. Я должен пойти к командиру роты и напомнить ему, чтобы он не забыл поесть и поспать. У нас майор должно быть полное понимание, в темную воевать нельзя. Я готов сделать все и в любых условиях, но ты должен со мной быть откровенным, иначе тогда подучиться срыв. Ты знаешь, что я передовой не боюсь. Я даже буду скучать сидя за бумагами. Но не делай из меня безучастного связного. Я по характеру не уживчив, когда мною начинают помыкать.

— Все! Договорились — ответил майор.

И с того дня у нас установились дружеские и нормальные отношения. Малечкин перестал куражиться передо мной.

Мы вышли по тропинке из леса. Солдаты сильно растянулись. При переходе это не имеет значения. Вот мы пересекли большак. По ту сторону большака протоптанных тропинок не было. Мне нужно было выбрать направление по снегу.

Вся рота была одета в новые маскхалаты, кожухи пулеметов были замотаны чистыми бинтами. Мы не хотели подвергать солдат неожиданным обстрелам, мы выбирали обратные скаты и придерживались низинок.

Мы поднимались все выше, обходя открытые места и избегая пряного обзора со стороны немцев. Белое пространство медленно уходило назад. Покрытые снегом поля и бугры меняли свое очертание.

Я иногда останавливал роту, выходил по нехоженому снегу вперед, поднимался на гребни и перевалы высот и осматривал впереди лежащую местность. Я проверял наш путь и заданное направление, по которому нам нужно было идти.

Каждый раз, когда я смотрел в открытое пространство, картина снежных высот представлялась в совершенно новом виде. Только гребни дальних высот, где сидели немцы, неподвижно белели, освещенные утренним солнцем. По их размытому очерку и не очень четкому горизонту я проверял и сличал с картой свое место нахождения.

Кое-где на снегу стали попадаться черные воронки от снарядов и бомб. По свежим следам обстрела можно было заключить, что передовая была недалеко.

Вот на нашем пути попалась утоптанная тропа, уходящая куда-то вправо. Узкая, извилистая стежка петляла куда-то в сторону. Куда она вела? Где она брала начало? По ней можно уйти совсем в другую сторону.

Все пути к передовой обычно жмутся в низины, идут вдоль кустов, петляют в складках местности. Их прокладывают методом проб и ошибок. Солдаты стараются не попасть под прямой обстрел и эти тропы иногда кружат окольным путем, чтобы подобраться к передовой. Но сколько они не петляли по складкам местности, они выползали на снежные перевалы, на прямую видимость, здесь солдаты и попадали под огонь.

Знаю по себе, когда приходиться преодолевать открытое место. Каждую секунду ждешь встречного выстрела, очереди из пулемета, или минометного обстрела.

Вот и наша лощина кончилась. Впереди бугор, который нам нужно преодолеть. Мы были все одеты в чистые маскхалаты. При переходе открытого места я приказал не махать руками, идти медленно, пригнувшись к земле. Но солнечный свет выхватил наши фигуры светлыми пятнами на фоне снега, и немцы заметили нас, когда половина роты перешла перевал.

Несколько разрывов мин последовали тут же. Я крикнул остальным, чтобы перебежкой преодолели высоту. Мы скрылись в лощину, но немец продолжал обстреливать нас не видя. Он пускал одиночные мины то туда, то сюда. Едва мы поднялись на очередную седловину, немецкий минометчик стал нас обкладывать минами со всех сторон. Разрывы мин следовали чаще и ближе. В любую секунду мина могла разорваться у кого-нибудь в ногах.

Немец бьет, а мне нужно следить за местностью, чтобы не сбиться с пути. Когда идешь, нужно все время держать в голове весь маршрут. Важно не потерять нить, начальную и конечную точку в пространстве, учесть все извилины, углы и повороты. А тут по мозгам бьет миномет.

При близких разрывах мин солдаты лезут на край лощины. А что это даст? Мина может ударить и там, по самому краю.

Мы ложимся и ждем. Что будет дальше? Разрывы мин уходят в перед. Кругом все бело и голо. Миномет вскидывает снег впереди. Сколько не лежи, нужно вставать.

|Мысленно я нацелился на избранную точку местности.| Крупномасштабной карты у меня нет. Местность зимой принимает новые, совсем другие очертания. Дороги и ручьи, овраги и низины, засыпанные снегом, перестают быть характерными ориентирами. Сличать карту с голой бугристой местностью дело не легкое. А тут еще бьет миномет. Каждый взрыв отвлекает и сбивает с мысли.

Выйти по карте в намеченную точку в открытом, заснеженном пространстве не так-то просто. На протяжении всего вертлявого пути нужно выдержать точно взятое направление.

Я иду впереди, за мной следует мой ординарец |Ваня| Парамошкин*, Столяров метров в двадцати сзади ведет своих солдат по нашим следам.

По моим расчетам где-то впереди за перевалом должен находиться наш исходный рубеж. Через некоторое время рота выходит на рубеж. Солдаты ложатся в снег. Они довольны что здесь не стреляют. Ошибка в расстоянии может быть не более двадцати метров. Я беру азимуты вершин высот. Сюда на этот рубеж должны подойти артиллеристы. Где их теперь искать? Может где рядом сидят.

Я зову ординарца и мы идем назад по снежным холмам. Артиллеристы без нас на исходный рубеж не пойду. Мы лезем по глубокому снегу с перевала на перевал и ни где никаких свежих следов. Они с двумя пушками сидят где-то в сугробах.

Им и нам отдан приказ. Все остальное мы должны сделать сами. Никто нас за руку навстречу друг другу не поведет. Ошибка в расстоянии при выходе с двух сторон может составить и не один километр.

Поднявшись еще на один бугор, замечаю впереди сизый дым от костра. Мы ходим, ищем их битый час по буграм, а они развели костер и греются в низине.

Подхожу ближе, заглядываю в снежный овраг, повсюду вдоль него копошатся люди. Отдельные кучки солдат. Две пушки. Зеленые ящики со снарядами валяются на снегу. Два небольших костра, у которых сидят солдаты.

Спускаемся по снежному скату, на нас никто не обращает внимания. |Как будто нас вовсе нет или мы свои. Повсюду в низине сидят и стоят одетые в маскхалаты солдаты.|

Передков и лошадей около пушек нет. Их отцепили и отогнали в сторону. Артиллеристы при выходе на рубежи стараются всегда рассредоточится. В этом они молодцы!

|Солдаты в низине болтались без дела. Одни ходили размахивая руками. Другие сидели на корточках у костра. Таяли снег в котелках, для чая.|

Костры на фронте вообще разводить не разрешали. А здесь вблизи передовой солдаты были себе хозяева. Засечет ненец дым, ударит по огню, им же самим и достанутся мины. Причем здесь начальство. Оно сидит в лесу, а здесь передовая.

На передовой эти вопросы решали просто — разводили костер, отходили в сторону, и если немец по костру не стрелял, шли гурьбой, садились к огню, сушились, грелись, курили и чай кипятили.

Я подошел к группе солдат сидевших около снарядных ящиков. Они резались в карты. Играли четверо, остальные смотрели. Кто молчал, кто |подначивал| поделдыкивал, а кто давал деловые советы. Им сейчас было не до нас, ни до немцев и ни до войны. Их внимание было сосредоточено на картах, они были заняты исключительно важным делом. Я посмотрел на них и решил сам отыскать, кто среди них лейтенант — командир батареи.

Все они были одеты в белые маскхалаты, на головы накинуты капюшоны, поверх шапок каски, знаков различия не видать.

Я сел рядом с солдатом сидевшем поодаль от группы, достал кисет, свернул папироску и прикурил.

— Командир батареи вон тот, что сидит растопыря ноги?

— Он самый! — ответил солдат.

— Я, я! — Командир батареи!

— Вы от пулеметчиков? За нами пришли?

— Ну чего ты сидишь? Ходи! Твой ход! — обратился он к игравшему в карты солдату. И посмотрев в мою сторону добавил:

— Покури! Я сейчас!

Но не дождавшись конца игры, он бросил карты, поднялся и подошел ко мне. Мы поздоровались. Фамилию лейтенанта я не запомнил.

— А пулеметная рота где?

— Пулеметчики впереди. Метрах в трехстах отсюда. На исходном рубеже в снегу лежат. Вас ожидаем!

— Пушки сейчас тащить нельзя! — ответил лейтенант, — Слишком светло!

— Возьми связных и пойдем к пулеметчикам. Там на месте все и решим. Где пушки ставить, где пулеметы в снегу окапывать! — сказал я.

Я хотел еще что-то сказать, но в это время услышал гул немецкой авиации. Самолетов была целая группа. Они шли вдоль линии фронта в направлении нас. Зениток у нас на переднем крае не было. Истребители наши не летали. Немцы были хозяевами в небе.

Самолеты переваливаясь с крыла на крыло бросали бомбы и постреливали из пулеметов. Никто никаких команд солдатам не подавал. Вот самолеты вышли на нашу лощину и от серебристых крыльев оторвались черные бомбы. Каждый видел куда они падают. Солдаты шарахнулись в разные стороны и мгновенно уткнулись лицом в рыхлый снег. Теперь каждый ждал своей собственной бомбы. С десяток бомб неслось сверху в лощину. Десяток взрывов взметнулось над снегом и все кругом заволокло белой пылью. Самолеты сбросили бомбы, отработали и отвернули в сторону.

Когда смотришь снизу на летящие бомбы, точно не скажешь куда они именно ткнутся. Кажется, что они летят именно в тебя. Хотя можно и в такой момент определить их направление. Нужно только заметить, где находиться нос и хвост самолета, который бомбит. Если они на одной линии с тобой, то нужно немедленно рывком уйти куда-либо в сторону.

Снег и куски мерзлой земли взметнулись в грохоте еще раз. Мы дрогнулись телом и замерли приготовясь к смерти. Но вот тишина и гул самолетов уже в стороне.

Время зимой бежит очень быстро. Не успел оглянуться — уже вечереет! Не знаю, видели немецкие летчики припавших к земле людей. Мы поднялись на ноги и огляделись.

Пушки стояли целы. Раненых и убитых не было.

Только что эти солдатики резались в картишки, сидели на снарядных ящиках и посмеивались промеж собой, а теперь лица у них были вытянуты и от пережитого страха угрюмы. Они никак не могут осмыслить убиты они или остались живы?

— Подумаешь бомбежка! — скажет иной кто сидит в лесу.

— Побухало! Погремело! И никого не убило!

Но если бы этот иной прилег рядом с солдатом, когда на него сверху сыпались бомбы! Он бы узнал — убьет его прямым попаданием или нет? Попытался бы пережить вместе о солдатом завывание летящих к земле бомб.

Мы все смертны, все когда-то подойдем к своей последней черте. Но мы думали, почему человек хочет жить, хочет, чтобы это случилось не сейчас, не сегодня, а потом, после, когда-нибудь потом!

Одному судьбой дана долгая жизнь, а он хныкает. Другой знает, что конец близок и с сожалением смотрит на мерцание серого дня. Это и есть его последняя отрада жизни и надежда. Что поделаешь, когда большего не дано. Это последнее и малое стало так ценно и дорого. Обидно до слез, что среди серого дня приходится умирать.

Солдат лежит вдавив свое тело в сугроб, а сверху сыпятся бомбы. Они ревут и все живое ждет последнего вздоха. Это надо пережить, почувствовать каждой жилкой, натянутой и налитой теплой алой кровью.

У кого нет сомнений, кто легко, не задумываясь, судит о бомбежке, тому не мешает однажды сделать над собой усилие и представить только один кошмар. Один из тех, тысяч, которых пришлось пережить солдату на войне. И именно такой, когда у человека застывает кровь в жилах от страха, когда перехватывает дыхание, когда мороз по коже от позвонка и до затылка ползет. Не все с простых слов способны представить переживания человека. Но это быстро проходит, когда опасность ушла.

Сейчас я лежу на больничной койке, пишу, тороплюсь, зачеркиваю и снова пишу. В палату заходят люди. Они с любопытством посматривают в мою сторону и удивляются:

— Сколько можно писать!

Другие спрашивают меня:

— Что вы все время пишите?

— Мемуары, знаете, надоели всем! Там одни восхваления, сплошные победы и крики ура!

— Я пишу письма о смерти. Я пишу о тех, кто на моих глазах умирал.

— Письма с того света! Вам это не понятно? Да! Вы этого не пережили! Вам этого не понять! Что поделаешь — добавляю я. А сам думаю.

Царь хотел, чтобы солдаты отдавали жизнь за царя. Все хотят чужой кровью свои дела поправить. А мы за что воюем? За русскую землю! За наш свободный народ. Но перед смертью всегда нужно разобраться за кого ты стоишь.

Вернемся к бомбежке.

После рева и грохота в висках стучит. Сердце куда-то торопится.|

Но вот бомбежка кончилась. Грохота нет. Он прошел, как шелест листвы. Встаешь и ни каких ощущений. Мало-помалу начинаешь понимать, что ты остался жив. Идешь по снегу вперед, запнулся за труп, нагибаешься, смотришь, это не тот солдат что сидел с тобою рядом, у которого ты прикурил. Мертвый лежит на спине. Глаза у него открыты. Перешагиваю труп, делаю два шага, передо мной пожилой солдат. Лежит на боку. Ему осколком оторвало руку. Он скулит придерживая ее.

Дальше несколько оглушенных. Они сидят в снегу, крутят головой, после тупого удара. Что это за жизнь? То умирай, то воскресай! Вот так всю войну! Что там Христос! Я сам воскресал не одну тысячу раз. И каждый раз снова. Пора и меня записывать в святые!

Живой человек переносит раны с болью и стонами. А смерть легка, она безболезненна! Она коснулась тебя, и ты потерял сознание. За сотую долю секунды увидишь вспышки цветистой радуги, а потом сверху навалится беспросветный черный бархат и наступит бесконечность. Я однажды видел его. Вот когда ты познаешь истину. Вот когда ты постигнешь бесконечность.

Морозный колючий снег хлещет тебе в лицо. На ресницах налип белый иней. Постепенно начинаешь ощущать озноб и холод. Медленно оживаешь. В нос ударяет едкий запах взрывчатки. Ни боли, ни крови, только чувствуешь, что вши грызут. Вот так постепенно возвращается к тебе сознание.

Закусишь зубами варежку, сдернешь её с руки, засунешь руку за пазуху, поскребешь, погоняешь вшей и считай, что ты жив и тебе стало легче. Вот так наверно и Христос наш воскрес!

Сядешь в рыхлый сугроб, вдавишь его под собой, оторвёшь от газеты листок для закрутки, разровняешь щепоть махорки, завернёшь, послюнявишь газетный край, чтобы прилип, затянешься голубым дымком и выпустишь его через ноздри. Хорошо!

Тебе говорят что-то, кричат даже, а ты сидишь, дымишь махоркой и не |хрена| не слышишь. Тебя оглушило немного. Вот так и приходишь в себя после бомбежки.

То, что тебя оглушило и ты получил контузию, то это ровно ничего! На это не обращай особого внимания. А кто здесь не контуженный, если не раз и не два бывал под бомбежкой? Все здесь на передке трехнутые, пристукнутые и контуженные. Умные люди на передовой не сидят. Они при орденах и медалях в тылах полка ходят. А если с такой контузией эвакуировать на лечение в тыл, тогда кто будет воевать?

Контуженный это тот, у которого изо рта кровь течет, из ушей и из носа хлещет, руки и ноги отнялись. А ты такой контуженный, как я по их мнению просто пристукнутый.

Вы получили приказ закрыть в обороне брешь! Дали две пушки и четыре пулемета, вот вы и действуйте! Командир дивизии провёл на карте красную черту. Считает дыра заткнута. А они сидят в снегу и ни как не очухаются.

У немцев отличная связь. Возможно, что самолёт пролетая сообщил на землю координаты нашей лощины. Не успели мы придти в себя, как по лощине ударил миномет.

Огонь он вел вслепую. Но нам от этого было не легче. Вот несколько мин рядом брызнуло снегом, оставив на земле вонючий след черного дыма. Миномет прошелся по лощине взад и вперед. Солдаты затаились. Но вот стало темнеть. Миномет пустил еще две мины и прекратил стрельбу.

Один солдат сидел, растопырив ноги и опершись руками в снег. |Голову он откинул несколько назад и| смотрел куда-то в небо. Солдата толкнули, он замотал головой. Этот жив.

Вечер надвинулся как-то сразу. Командир батареи послал за упряжками. До рубежа оставалось немного. Вот и гряда, на которой должны окопаться в снегу пулеметчики.

Через ложбину напротив должны быть немцы. Хоть бы пустили ракету или очередь трассирующих! Все было бы ясно, где они тут сидят!

|Пулеметчиков развели, место для пушек оставили в середине.| Вскоре лошади подтащили пушки. Лошадей отцепили, пушки развернули, обкопали снежным бруствером.

Я, Столяров и лейтенант артиллерист обговорили план обороны. Наметили сектора обстрела и взаимодействие на случай появления пехоты и танков противника.

— Завтра, я постараюсь добиться, чтобы вам прислали саперов и взрывчатку, — сказал я.

— В снегу не усидишь! Против танков нужно зарываться в мерзлую землю!

— Не понимаю одного! В дивизии прекрасно знают, что с этого нужно начинать. Саперы без дела сидят в лесу. А людей против танков сажают прямо на снег.

|Попрощавшись,| я позвал ординарца. Столяров посмотрел мне в глаза. Тоскливо и с натянутой улыбкой он сказал мне:

— Может останешься до завтра? Явишься к Малечкину, он тебя опять куда-нибудь пошлет. А нам здесь поможешь во всем разобраться.

— Нет Столяров не могу! Малечкин ждет меня! Наказывал поскорей вернуться. В дивизии требуют его доклада. Им тоже нужно в армию сообщить, что участок закрыт, прорыв ликвидирован. Майор Малечкин должен сегодня явиться с докладом в дивизию. Пару дней подожди. Освобожусь, — обязательно встретимся!

Но со Столяровым мне не пришлось больше встретиться. Позиции роты были атакованы. Немецкие танки подошли к ним вплотную с двух сторон. Люди, пулеметы и пушки были в упор расстреляны. Бежать по глубокому снегу было некуда. Да и куда убежишь? Танки стояли и били в упор. В довершение всего, наши видя что танки могут прорваться в глубину обороны, ударили из реактивных установок. Немецкие танки попятились назад, а раненные на снегу были добиты.

Из всей роты живыми выбрались трое солдат. Они, получив ранения, пролежали до ночи среди убитых и выбрались к своим.

Попав на перевязку, они рассказали о том, что случилось. Столяров был убит из танка в упор, солдаты были расстреляны из танковых пулеметов[166].

Вот как бывает! Ночью пулеметная рота с двумя пушками и пулеметами вышла на рубеж, а утром, когда рассвело, ни людей, ни пулеметов не стало.

Я спросил Малечкина, — Почему по танкам не ударили сразу, пока они ползли к рубежу? Потом наверно стали искать виновных?

— Нет! — ответил Малечкин.

— В дивизии проморгали?

— Да, нет! Тут другое!

— Как это понимать?

— А так! Если бы двумя пушками остановили танки, то ракетами не стали бы стрелять. В этом все и дело!

— Ну, и ну! — промычал я. Второй год воюю, а истину войны до сих пор не усвоил. Подумаешь полсотни солдат, когда ракет не хватает.

Через два дня я получил персональный приказ отправиться в расположение 45-го гв. полка, на передний край, где стояла наша пулеметная рота на дороге Белый — Причистое. Приказ передал мне майор Малечкин и у меня с ним по этому поводу состоялся разговор:

— Комбат Белов просил, чтобы ты находился у него на КП батальона. Командир сорок пятого лично ездил в дивизию и добился от начальника штаба такого распоряжения.

— Рота Столярова погибла. Теперь все они в штаны наложили.

— Ничего другого сделать для тебя не могу! Понимаешь — поздно! Я бессилен!

— Я понимаю майор, что меня суют туда, как затычку. Комбат сам всего боится. Я за него должен там порядок наводить? Получил пулеметную роту — пусть сам организует систему огня. Он что? Не может сообразить где поставить пулеметы? Как организовать систему огня? Где отрыть для пулеметов окопы? Сколько нужно взрывчатки, чтобы мерзлую землю взорвать? Что-то у нас за комбаты пошли? Ничего не знают, ничего не умеют! Боевой приказ на оборону получили они. У них там целый штаб умников. А я, — зачем им нужен?

Знаю я этого бывшего учителя начальных классов Белова и его зама Грязнова. На одном пробы негде ставить, а другой отъявленный трус, известный на всю дивизию.

— Я конечно пойду туда, коль есть распоряжение дивизии. Знаю почему они хотят, чтобы я сидел на дороге. Но что я смогу там сделать, если мне там никто не подчинен? Артиллеристы сами по себе. Стрелки в подчинении комбата. Всю оборону я должен взвалить на пулеметчиков?

— Зря ты старший лейтенант кипятишься. Я не знал, что у тебя в сорок пятом полку были стычки и неприятности. Посиди у комбата недельку. Страсти пройдут, все уляжется. Я тебя отзову.

— Твою работу по штабу будет вести писарь под моим наблюдением. А ты отправляйся. Нам нельзя сейчас портить отношения со штабом дивизии.

Я встал с широкой лавки, на которой сидел, мне стало жарко и душно. Я вышел на воздух и закурил.

— Да! — подумал я. Они хотят мне повесить на шею свой участок обороны. |Какая-то здесь мышиная возня? Хотят жар загребать чужими руками.| Приду на КП, лягу на нары, сделаю вид, что они добились своего.

Я разыскал на кухне своего ординарца, он сидел и беседовал со старшиной. Старшина налил мне в котелок черпак мутного хлебова и протянул кусок оттаянного черного хлеба.

— Товарищ старший лейтенант надо поесть! Вы сядьте вот здесь на дрова и спокойно поешьте! А я буду собираться. Я вас подвезу до передовой.

— Как в роте с кормежкой сейчас? — спросил я старшину.

— Никто из ребят сейчас не в обиде. Сегодня порции больше. Остались продукты от погибшей роты. Так что солдаты сейчас довольны.

— Печально! Но с едой повезло!

— Кормежку на нас с ординарцем будешь завозить на КП, в батальон. Мы наверно будем сидеть там всю эту неделю.

— Ну, что удалец! Поел, попил, швык и полетел! Иди собирайся!

— Нам с тобой сначала надо в пулеметную роту зайти.

Ординарец набил диск автомата патронами, положил в мешок пару гранат раздельно с запалами, и пошел в зад саней стуча пустым котелком по оглобле.

Сначала нужно заехать в пулеметную роту, побывать в пулеметных расчетах, посмотреть как устроились и живут там солдаты. Переговорю обо всем с командиром роты Самохиным, а потом покажусь и на батальонном КП.

У комбата Белова был определенный заскок. Он имел привычку разговаривать с подчиненными нагло и высокомерно. Перед начальством он у всех на виду гнул свой хребет, боязливо дрожал, находился, так сказать, в божьем страхе. Ничего он так не боялся, как недовольного взгляда командира полка.

— Этот, — говорил командир полка, — будет землю рыть рогами, если я прикажу или рыкну.

— Бестолков, но старателен!

Вернувшись из роты, мы дошли с ординарцем до батальонной землянки, отдернули занавеску и ввалились во внутрь.

На столе стояла сплющенная снарядная гильза. От нее к потолку шел мигающий, яркий свет. Комбат сидел на лавке заложив ногу на ногу, подергивая носком начищенного до блеска хромового сапога.

Он считал, что блеск начищенных сапог положительно действует на психику подчиненных. Связные, посыльные, телефонисты сидевшие в блиндаже были обшарканы и замусолены. А он в сияющих до блеска сапогах на фоне их выглядел по генеральски.

На дорогах и в поле снег и зима. Когда Белов с дороги заходил в блиндаж, он садился на нары, выставлял вперед ноги и ординарец стаскивал с него валяные сапоги, ставил их сушить и подавал носки и начищенные хромовые сапоги.

Блиндаж был просторным. Его когда-то построили немецкие саперы. По середине блиндажа висела железная печка с регулятором для поддува воздуха при горении. В углу стоял деревянный стол. Вдоль стены — широкая струганная лавка. По другую сторону блиндажа были оборудованы и покрыты соломой просторные нары. Над головой потолок из толстых, в обхват, сосновых бревен. Над блиндажом был в четыре наката потолок.

Увидев меня комбат велел телефонисту соединить его с пятой стрелковой ротой.

Пятая рота! — вспомнил я. Я глубоко вздохнул. У меня даже екнуло сердце. Когда-то я начинал здесь служить и именно в этой пятой! Теперь, от той пятой, никого не осталось. Остался только номер один.

Закинув ногу на ногу и держа телефонную трубку в руке, комбат орал на командира роты зычным голосом.

— Ты слышь! — кричал он ему.

— Намордник для тебя припас!

— Что, что? Окромя маво приказа ты совсем без понятия!

— Ты меня понял, чего я тебе говорю? Чего молчишь? Я за вас должон думать? Сниму с роты! Слышь! Все забываю, как твоя фамилия!

Я подошел к столу, сел на лавку. Комбат бросил трубку, театрально всплеснул руками, как будто только что увидел меня. Он посмотрел на меня вскинув бровью. Вот мол и ты голубчик по моему настоянию явился сюда! Взглянул решительно, но тут же спохватился.

— Здравствуй старший лейтенант!

— Привет! — ответил я.

— Слушай не сердись! Ты нужен здесь для общего дела. Я просил командира полка, чтобы он поехал в дивизию и договорился на счет тебя.