Глава 24. Смерть финансового инспектора города Полудня
Финансовый инспектор города Полудня проснулся рано утром первого августа. Вечером он завёл старинные часы в холле, так как часы, доставшие ему когда-то от отца, замерли, и он ещё не успел отнести их к мастеру-часовщику. Он специально завёл механизм в холле на час раньше, чтобы успеть сегодня всё, что не сделал вчера. Но предусмотрительность инспектора оказалась напрасной. Мария кашляла в эту ночь особенно сильно, заходясь в надсадных приступах до рассвета, инспектор спал какими-то урывками, среди снов была только одна отчётливая сцена – с Круглой площадью, кровавой печатью и гибелью самой дорогой ему женщины. Остальное время сон инспектора рвался и распадался на составные элементы, сцены и реплики, где актёры перепутали все слова и теперь пытались выкрутиться на сплошной импровизации и сюрреалистических приёмах. Сквозь невнятные сюжеты проступали очертания комнаты, шифоньера, спинки стула с висящим на ней лифом жены. Адель застал бледное утро с поличным.
Инспектор лежал в постели на дне черно-белых сумерек. Оставалось десять минут до официального взрыва, что таился в тяжёлом часовом саркофаге этажом ниже. Адель ощущал себя за скобками обычных причинно-следственных цепочек, словно приехавший по ошибке раньше и заставший курортный особняк не в сезон. Мысли его текли свободно, словно тёплый поток в сердцевине Великого Оу.
Адель лежал в темноте.
Он думал о кашле жены, рассматривая тёмный профиль в призрачном свете, и находил его таким же прекрасным, как в молодости, пока очередной приступ не заставлял её губы вытянуться по-рыбьи, а шею покрыться сетью напряжённых жил. Адель взял жену за руку, но кисть Марии выскользнула: она перевернулась на другой бок. Адель лежал в темноте. Мысли его текли свободно.
Он думал о том, что она умрёт в течение года, если они не переедут на Океанское побережье, где живёт верный Густав, где есть больница и санаторий, способный спасти её от смерти, где соли и йода в воздухе ещё больше, чем на берегу здешнего Королевского залива, и где можно купить дом, где цены не завышены в десятки раз из-за глупых законов Здания. Потом он подумал, что она так кашляла ночью из-за сильного западного ветра, который, дуя днём, стих к вечеру, и жена инспектора, ранее чувствовавшая себя совсем здоровой, теперь словно мучилась похмельем.
Потом он подумал, что его сбережений, накопленных за пятнадцать лет службы в Здании, и денег, полученных с продажи их комнаты, вряд ли хватит на сносный дом на Океанском побережье, что ему придётся мучительно увольняться, что его не будут отпускать, что всё это точно затянется больше, чем на год. И ещё он думал, что, переехав, он больше не увидит никогда прекрасную женщину со светло-русыми волосами. И это тревожило его больше всего, хотя он был не в силах себе признаться. Мысли его текли свободно.
Он подумал, о том, каково будет тому, кто сменит его на должности. Он подумал сначала, что новому человеку будет тяжело, но потом понял, что он приспособится, как и все до него. И сбор налогов опять превратится в задаривание должностного лица самыми лучшими обедами, вещами, услугами, не желаете ли вина, господин инспектор, право, лучший сорт. А иногда и просто деньгами, чтобы тот закрыл глаза на деньги гораздо большие, уходящие подводными течениями под лёгкой рябью цифр подложных деклараций и документов. Попробуйте эти сигары, они бесподобны. Что вся работа, проведённая инспектором, окажется напрасной. И даже если у него получится сделать то, к чему он так долго шёл, всё будет уже ненужным. И никакой благодарности ни от кого. Осетрина, господин инспектор, осетрина! Феерия!
«Глупо надеться на стопку листков в портфеле. Их не поменять», – подумал инспектор. Мысли его текли свободно.
А потом он вспомнил, как повесился в камере разорившийся конторщик Леон, потому что ему нечем было кормить детей и жену, и Леон с синим лицом вошёл в комнату и сел на стул, деликатно стараясь не касаться лифа Марии. А потом он вспомнил, как ударил тростью в висок и убил бросившегося на него рабочего, что потерял работу в мастерской, закрытой за долги. И этот рабочий, мокрый от предсмертного жара, встал рядом с Леоном, совсем нескромно положив грязную руку прямо на кружева на спинке стула, а инспектор вспоминал и вспоминал, и все они входили, мёртвые, разорившиеся, безмолвные, входили и смотрели на Аделя и Марию. «Ничего нельзя исправить, – думал задыхающийся Адель, пока призраки прошлого наполняли комнату. – Ничего нельзя исправить», – думал он, и сердце ему сдавливало сильнее, а они входили, и входили, один за другим, и было тесно, и нечем было дышать…
И среди входящих была Мария, с сухим желтоватым лицом после долгой болезни и похорон, и она спрашивала у Аделя: «А теперь? А теперь твои принципы важнее, чем я, важнее, чем я? Посмотри, сколько умерло и пострадало от них, посмотри Адель», – и Адель боялся, что проснётся живая Мария, и искал в толпе вошедших отца, ведь отец говорил всегда, что к смерти лучше прийти с пустыми руками, но руками чистыми, и не находил его, а находил только какого-то толстяка с прострелянными животом, а призраки входили один за другим, и Жермен, и зеленоглазый мальчик, и Сюзанна в одной туфле с мужем под руку, и мама, и Анна, господи, как душно, и Адель пытался дотянуться до тумбочки, зачем – непонятно, то ли за пустой коробкой из-под пилюль, что когда-то выписывал ему Густав, то ли за замершими часами, то ли за чем-то ещё, но никак не мог дотянуться и с каким-то ледяным спокойствием думал, что вот сейчас должны зазвонить часы, но он не поднимется с постели, а будет слушать их звон, в комнате полной воспоминаний, и умрёт ещё до последнего из шести ударов, и часы зазвонили, и финансовый инспектор города Полудня, Адель Вличкий, умер на сорок шестом году жизни, и эхо часов оседало где-то за обоями медной пылью, и только испуганная мебель застала эту некрасивую…
Инспектор встал с постели, спустился в холл и за оставшуюся минуту, не дав часам пробить шесть раз, предотвратил взрыв грядущего дня, словно освободив себя от всех его последствий. Как бы инспектор ни хотел смерти, жизнь продолжалась, несмотря на все уловки воображения.
А пятнадцать минут спустя он шёл на службу, ощущая возникшую между лёгких необъятную вседозволенность оттого, что это совсем не он, не инспектор идёт по пустынной улице, опираясь на трость, а он, он будто лежит совсем мёртвый рядом с не проснувшейся Марией. Мысли его текли свободно.
Глава 25. Море кормит
Аврора сидела в хижине и плела новую сеть. Она знала, что не продала пока и предыдущую пару, но ей надо было как-то отвлечься от пустого горизонта, голубого неба, белых облаков. Шторма не было, дул ровный западный ветер. Рыбаки в такую погоду могут поймать много рыбы. Аврора плела новую сеть.
Когда Даяна ушла, Аврора в сердцах попросила у моря бури, рваных сетей, лопнувших парусов. Она прокляла Даяну и рыбаков, прокляла деревню и инспектора, она готова была проклясть и его, но гнев выкипел, ей стало всё равно. Она медленно опустилась на песок хижины и сидела так молча какое-то время. Волны накатывали на побережье, кричали чайки, дул западный ветер.
«Море кормит», – подумала Аврора.
«Аврора не покинет море», – подумала Аврора.
«Аврора верит», – подумала Аврора.
Аврора встала на колени и помолилась.
Она помолилась за Риккардо, за рыбаков, за Даяну и Дарио, за полные сети рыбы, за целые паруса, за спокойное море и попутный ветер каждому моряку, она даже помолилась за инспектора и только в конце, смирённая и чистая от слёз и шёпота, она попросила, попросила почти беззвучно, одними пересохшими губами, попросила заветное. После Аврора села плести новую сеть.
Аврора плела новую сеть и думала, что всё ведь не так уж плохо. У неё есть соль, и она переживёт зиму, даже без угля. Сети рвутся не только в шторм, и не каждая жена нынче умеет плести сети, и у Риккардо, например, нет жены, вообще. Значит, деньги будут. Кто-то к ней обязательно да зайдёт, и деньги будут, а пока у Авроры есть соль, питьевая вода и ракушки по утрам, она будет жить. Мелькала толстая игла в коричневых сморщенных пальцах. Аврора плела новую сеть.
Так прошёл час или два, и как бы Аврора ни боялась этого, но голод, привычный и тупой, снова настиг её. Аврора отложила нити. Она отложила моток нитей, подошла к верёвке, на которой сушилось несколько рыбин, и посмотрела сквозь дверной проём на побережье. Серебряный блеск на песке привлёк её внимание. Аврора прищурила стареющие глаза. У кромки воды лежала мёртвая рыба. Её выбросило волнами на берег.
«Море кормит», – подумала Аврора и вышла из хижины.
Аврора подошла к морю и наклонилась над рыбой. На вид рыба была здоровой. Она погибла совсем недавно. Аврора бережно взяла рыбу в руки.
«Тяжёлая», – подумала Аврора.
Аврора внимательно осмотрела рыбу, аккуратно ощупав её скользкое тело, потом понюхала её от головы до хвоста. Рыба была свежая. Ещё недавно она была жива. Мясо не успело испортиться.
«Тяжёлая», – подумала Аврора. Аврора никогда бы не купила такую большую и жирную рыбу – таких рыбин даже моряки не оставляют себе, а продают сухим у порта, чтобы после купить соли, ниток, специй, спичек.
«Море кормит», – подумала Аврора.
Она пошла к хижине, бережно держа рыбу в полусогнутых руках.
«Её надо засолить, иначе она испортится. Одной мне её за раз не съесть, да и угля нет, чтобы из неё что-то приготовить. Хорошо, что есть немного пресной воды, я смогу засолить рыбу в кадке».
Аврора вошла в хижину и положила рыбу на маленький стол. Аврора смотрела на тело рыбы на столе.
– Я просила у тебя другого, милое море. Я просила другого. А ты дало мне рыбу. Что ж. Я благодарна и за это.
Аврора смотрела на рыбу.
«Какая ты красивая, – подумала женщина, – моя рыба. Я благодарна».
Аврора отошла в угол хижины и присела на корточки. Она разбросала песок и достала коробку. Когда Аврора подняла коробку, за той протянулась тонкая белая струйка от днища, которую женщина не заметила. Аврора поняла, в чём дело, только открыв коробку. Железо на днище проржавело насквозь. Большая часть соли была безнадёжно утеряна, намокнув и растворившись в сыром песке побережья.
«Так», – подумала Аврора.
Она смотрела на опустевшую коробку с растворившейся солью.
«Я так долго не трогала соль, так хотела сохранить её на потом, что не успела заметить, как проржавела коробка. Теперь у меня нет соли, чтобы засолить рыбу. И нет угля, чтобы разжечь огонь. У меня есть целая сырая рыба. Я могу пойти к деревне и попытаться продать рыбу. Правда, продавать рыбу рыбакам не лучшее занятие. Я могу пойти к порту и попытаться продать рыбу там. Правда, сухие боятся Ло Оуш. Боятся и ненавидят. Многие не знают, что я Ло Оуш. Никто не знает, что я Ло Оуш. Я не покидала эту хижину слишком долго. И не покину её. По той же причине, что и раньше».
Аврора посмотрела на начатую сеть. На моток нитей на песчаному полу. На рыбу на столе. «Нет у меня ничего, – подумала она. – Ничего».
Аврора услышала трель звонка со стороны города и затихающий лепет спиц.
«А вот и инспектор, – подумала Аврора. – Ну, так даже лучше».
Аврора вышла из хижины, чтобы его встретить. Но это был не инспектор.
Аврора смотрела на алую коляску и выбирающуюся из неё женщину в шикарном платье.
«Роза».