Ноябрь, 1975 Джон и Элизабета Шерил. 2 страница

Ни в коем случае отец не хотел взять и одного цента не заработанных честным трудом денег. В начале столетия в Америке были в ходу еще золотые монеты, которые своим размером равнялись пятачкам. Однажды покупатель газеты второпях положил в руку отца монету и получив три цента сдачи быстро направился вдоль по улице. Отец был готов опустить монету в карман его синего фартука, на котором поперек было написано: Лос Анжелос Тайме, но взглянув еще раз на "пятачек" он заметил, что это был пятидолларовый червонец.

"Господин!" крикнул отец, но покупатель уже был на растоянии доброго квартала.

Отец приложил газеты гирей и быстро побежал за покупателем в догонку. В это время мимо проезжал трамвай. Отец вскочил на трамвай, уплатил проезд из своего небольшого заработка и начал искать покупателя газеты. Он его нашел после того, как сошел с трамвая.

"Господин!" Наконец человек повернулся в сторону отца. "Господин, это не пятачек", сказал он медленно по-английски. Отец протянул ладонь, на коротой лежала сверкающая на солнце монета.

Я часто думаю об этом человеке, который взял обратно свои деньги почти без благодарности. Если бы он видел голодные лица, ждущие вечера у двери 919 на Бостонской улице, он сказал бы мальчику задержать эти деньги.

Десяти долларов в месяц было недостаточно для пропитания всей семьи.

Вечером после работы отец обходил наемные места в поисках работы, как когда-то делал его отец. Но если не было работы для мужчин, то для мальчиков было еще меньше. Наконец отец услыхал, что фабрика упряжи нанимает на работу людей. Здесь заработная плата была весьма низкой, всего пятнадцать долларов в месяц, но даже эта сумма была больше выручки от продажи газет, поэтому отец принял эту работу.

Одного дня в 1908 году, когда отцу было всего шестнадцать лет, вернувшись с работы он был поражен словами бабушки.

"Исаак, у меня есть такая добрая весть", сказала бабушка.

"Нам не помешает добрая весть", ответил отец через платочек, которым он часто прикрывал свои уста. Мелкая кожаная пыль на фабрике падала на его легкие и вызывала постоянный кашель.

"Я нашла работу", сказала бабушка. Отец не мог поверить своим ушам. Никто из армянских женщин не шел на заработки.

В старом свете мужчины заботились о содержании семьи, он напомнил бабушке из кухни, вымывая кожаную пыль из своих волос.

"О Исаак, разве ты не видишь, как эта забота действует на тебя? Ты стал похож на шкварку в жарком. Я вчера слыхала твой острый разговор с твоей сестрой Хамас".

Отец устыдился, но настаивал на своем. "Вы не пойдете на работу".

"Я уже работаю в доме очень приятной семьи в Холен-бек Парке. Стираю, глажу и делаю небольшую чистку дома".

"Если так, то я пойду собираться". Отец проговорил эти слова в полголоса и вышел из кухни.

Он направился в свою комнату, а бабушка пошла вслед за ним. Она стояла у двери и смотрела, как он укладывал свои немногие вещи в узел. "Так как вы теперь работаете, то во мне больше не нуждаетесь дома", сказал он.

На другой день бабушка сообщила своим хозяевам в Холенбек Парке, что она больше не придет на работу.

Кашель отца, захваченный в фабрике упряжи, ухудшался. Его состояние здоровья не поправилось даже после того, как в следующем году его сделали старшим рабочим и освободили от работы. Бабушка рассказывала мне, как она проводила бессонные ночи, слушая кашель моего отца. Когда она, наконец, убедила его пойти к доктору, доктор подтвердил все то, что вся семья уже знала, что если отец не оставит работы в фабрике, то он не доживет до двадцати лет.

Перед ним теперь стоял вопрос, каким другим способом он сможет зарабатывать на содержание матери и сестер? И в данном случае, как и во многих других трудных переживаниях семьи, отец обратился к общине.

Армянские пятидесятники не собирались больше в передней комнате на Бостонской улице. По мере того, как мужчины находили то там, то сям работу, они немедленно принялись за постройку своего молитвенного дома. Это было небольшое деревянное здание на Глез улице, размером 20 на 10 метров, со скамьями без спинок, которые можно было отодвинуть к стенке, когда радость в Господе нисходила на общину, чтобы радеть в Духе. В переднем конце помещения всегда стоял традиционный стол.

Я себе часто представляю моего отца, идущего к столу, подобно тому, как и его отец во многих случаях ходил к столу. Он склонял свои колени на темно-красном коврике и высказывал свою нужду Богу. Вокруг его и позади стояли старцы, включая Магардича и его сына Арама Мушегана, о котором говорят, что он был таким сильным, что сам поднимал телегу, на которой чинили колесо. В этом случае Арам положил свой палец на Библию и прочитал странные, но прекрасные слова:

"Благословен ты в городе, и благословен на поле. Благословен плод чрева твоего, и плод земли твоей, и плод скота твоего, и плод твоих волов, и плод овец твоих".

Поле? Удивился отец! Скот? И прекрасные слова из 28 главы Второзакония продолжались:

"Пошлет Господь тебе благословение в житницах твоих и во всяком деле рук твоих; и благословит тебя на земле, которую Господь, Бог твой дает тебе". Слушая чтение, отец пришел к убеждению, что лишь одним в своей жизни он хотел заниматься, о чем он ежедневно мечтал у закройной машины. Он хотел заниматься скотоводством и свежим, зеленым огородничеством. Но для начала такого предприятия нужно было много денег, чтобы купить землю, напоминал он себе, когда ближе приходил к такому решению. А теперь при помощи

Божьих обетовании, звучащих в его ушах, он сделал свое решение. Отец заявил в фабрике расчет и через две недели был без работы.

Внимание отца было захвачено некоторыми наблюдениями. Он начал замечать, что фруктовые и овощные продукты в лавочках по всему городу были не только дорогими для пропитания семьи, как его, но и весьма плохого качества, очевидно сорванных незрелыми. А что бы случилось, думал он, если бы я собирал их свежими и зрелыми, прямо с огорода и сада и продавал их в городе от дома к дому.

Вот таким образом отец начал свою торговлю овощными и фруктовыми продуктами.

На юге и на востоке от Лос Анжелоса были расположены малые фермы-огороды.

Владельцами многих из них были армяне. Они выращивали самые наилучшие сорта сочных фруктов и овощей. У отца было небольшое сбережение денег, которое он ежемесячно откладывал на приданное своим сестрам и за эти деньги сделал две покупки. Он купил плоскодонную телегу и двухлетнюю рыжую лошадку, прозванную.

Джеком. На следующий день отец поехал своей лошадкой и возиком к маленькой железнодорожной станции, называемой Довней. В то время Довней не была пригородом, а отдельным маленьким городком на расстоянии 20 километров от Лос Анжелоса. Отец провел добрую часть дня в этой поездке - по три часа в каждом направлении, но ему нравилась каждая минута этого дня. Он дышал свежим чистым воздухом, укрепляющим его легкие. Мечтаниям отца не было предела. Он думал: придет время и я стану фермером. Я даже заведу своих коров. Я стану молочником и моя молочная ферма будет наилучшей во всей стране.

Но еще нужно много поработать. В этот первый день в Довней отец ехал от фермы к ферме, собирал салат в одном месте, грейпфрут в другом, апельсины и морковку еще где-нибудь - где только он находи фрукты и овощи зрелыми и свежими. Он нагружал свой возик наилучшим товаром и возвращался в Лос Анжелос. Лошадка - Джек равномерно постукивала своими копытами по мостовой города, а отец выкрикивал свои товары. "Свежая клубника, сладкие апельсины! Только что собранный свежий шпинат!" Все продукты были свежими, цены умеренные и когда он вторично подъезжал, то домохозяйки уже ожидали его. Так прошел целый год. Отцу было девятнадцать лет. Он отрастил модные для того времени усы. Вскоре он возместил деньги, которые сберегались на приданное сестрам и еще больше добавил к ним.

Обосновавшись в торговле, и поправив свое здоровье отец начал думать об обзаведении своей семьей.

Он уже заметил девушку, на которой хотел бы жениться. Это была черноглазая, черноволосая, пятнадцатилетняя девушка, по имени Зароуги Ессиян. Лично с Зароуги он еще не был знаком. По обычаю армян юноша и девица не имели права говорить между собой о супружестве до согласия по этому делу между родителями.

Отец мой только знал, что когда он проезжал мимо дома Ессиян на шестой и Глез улице, его сердце трепетало в груди.

Так как отец моего отца был покойным, то один из старцев церкви сделал формальную просьбу руки Зароуги для отца. Для семьи Ессиян он сделал следующее объяснение намерений моего отца: как только он соберет необходимую сумму денег на задаток, он продаст свою торговлю овощами и купит землю для обзаведением молочным хозяйством. После этого молодой человек заявил, что только.

Калифорнийские небеса будут пределом его стараний. Итак, отец женился. Скоро после того они с матерью смогли купить в Довней несколько гектаров земли, на которой росла кукуруза, эвкалиптовые деревья и было место для пастбища. А что было радостней всего, то это то, что у них было три дойных коровы. Отец и мать своими руками построили небольшой домик из необработанных досок. Мать всегда говорила что чистить и убирать этот домик было весьма легко, потому что сор всегда падал в щели между 30 сантиметровыми досками пола и вода стекала на землю под полом.

Сидя и размышляя в старом кресле в передней комнате, я заметил, что небо стало розоветь за оранжевым садом. А мысли мои не переставали блуждать в прошлом.

Июля 21-го 1913 года, прежде чем мои родители закончили постройку своего дощатого домика в Довней, у них родился первый ребенок. Не так, как дедушке пришлось долго ждать сына, первым ребенком моих родителей был сын. Они назвали меня Демос.

На столе около меня стоял большой медный самовар, который дедушка на своих плечах принес из Кара Кала. На нем отражались первые лучи утреннего света. Я повернулся, чтобы посмотреть на его помятые бока, блестящие золотом на рассвете. Я подумал, что, назвав меня по дедушке, разгадали ли мои родители тайну и ту далеко простирающуюся роль моей жизни, которую пророчество сыграло в моей жизни.

Соединенная Пасифик Авеню

Хотя мои родители поселились в Довней когда мне было восемь месяцев, но они не переставали посещать маленький молитвенный дом на Глез улице. Отец говорил, что их армянские церкви были им источником духовной силы. Двум ремеслам научил меня мой отец почти в одно время. Как только мои руки были достаточно крепки, он научил меня доить коров и как только, становясь на апельсиновый ящик я мог достать головы Джека, он научил меня надевать упряжь. Немного позже, я припоминаю случаи, когда я сам запрягал Джека в легкую повозку и мы всей семьей, (к этому времени у меня уже было две сестры: Руфь и Люся), мы направлялись в церковь.

Поездка эта занимала три часа в каждую сторону, а богослужебное собрание с обеденным перерывом продолжалось пять часов и каждая минута проведенного времени мне весьма нравилась Я любил наблюдать мускулистых фермеров и поденщиков, которые поднимали свои руки вверх, когда Дух побуждал их, с лицами поднятыми к небу до такой степени, что их бороды равнялись параллельно столу. Мне нравились их сильные, глубокие голоса, поющие армянские псалмы.

Даже проповеди были захватывающими в этом маленьком деревянном помещении на Глез улице, потому что в них таилась та прошлая живучесть. Проповедующие часто напоминали, что Армения одна из старейших христианских стран в мире и больше всех других пострадала за свою веру. Недавняя турецкая резня была последней из жестоких попыток турок уничтожить меленькую, упрямую страну Армению.

Постоянные рассказы этих исторических событий вошли в плоть и кровь нашей жизни.

"В 287 году", начинал свой рассказ проповедник, "молодой святой Георгий раздумывал вернуться ли ему в его дорогую Армению". Георгий впал в немилость перед царем и был выселен из страны, но в ссылке он услыхал христианское учение.

Наконец рискуя своей жизнью, он решил вернуться на родину и поделиться доброй вестью со своими соотечественниками.

Царь очень скоро узнал о его возвращении, схватил его и бросил в глубокую темницу в замке и приказал морить голодом. Но перед этим сестра царя, слушая проповеди Георгия, стала сама верующей. Проповедник в собрании рисовал перед нами картину молодой женщины, крадущейся по сырым ступеням в смрадную темницу с булкой хлеба или кувшином козьего молока под развевающимся плащем. Четырнадцать лет она смогла таким образом сохранить жизнь святого Георгия.

Внезапно весьма ужасная болезнь постигла царя. В беспамятстве он бросался на землю и ревел как зверь. Когда же он приходил к памяти, то просил своих врачей вылечить его, но те не могли помочь ему.

"Человек по имени Георгий может помочь тебе", сказала ему его сестра.

"Георгий умер давным-давно", возразил царь. "Его кости давно сгнили под этим дворцом".

"Он жив", нежно ответила сестра и рассказала царю о ее четырнадцатилетней заботе о Георгии.

Скоро после этого Георгий был приведен из тюрьмы к царю, его волосы были белыми как снег на горе Арарате, но со светлым умом и в добром настроении духа. Именем Иисуса Христа он запретил демону удручать царя и в тот же момент царь излечился.

В 301 году царь и Георгий занялись обращением в христианство всей Армении. На пути домой, в этой длинной дороге, я заново переживал этот рассказ. Я видел терпеливого Георгия в темнице, заброшенного на многие годы, но никогда не потерявшего веры и надежды, ожидая Божьего избавления.

Когда последняя из шести дочерей моего отца вышла замуж, то бабушка перешла жить с нами в маленьком дощатом домике. Я помню ее очень хорошо, беловолосую маленькую женщину. Ее темные глаза светились гордостью ее единственного сына. У нее было лишь одно сожаление, как она говорила, что дедушка Демос не дожил видеть Шакариянов опять на их собственной земле. Бабушка Гулисар умерла в этом маленьком домике, счастливой и насыщенной днями женщиной.

Прежде чем я достиг десятилетнего возраста, наше молочное предприятие было весьма успешным. Из трех коров оно выросло в тридцать, потом в сто, а затем в пятьсот и из первоначальных 4 гектаров земли стало в 70. Отец мечтал теперь завести наибольшую и наилучшую молочную ферму в Калифорнии. Если все это зависело от труда, то мечта эта могла стать реальностью, так как отец умел трудиться и поощрял к усердному труду всех нас.

Кроме меня, как работника, у нас был рабочий барак, заселенный мексиканскими американцами, которые рядом с нами работали в коровнике, что дало возможность отцу и мне научиться говорить по-испански.

Трудно сказать, кто находил больше удовольствия в рассказах, которые они рассказывали нам о Мексике или вспоминания отца о жизни в Армении. Они не могли наслушаться о Ефиме, юноше-пророке или о том, как Магардич Мушеган предсказал рождение отца. Всякий раз, когда нанимались у нас новые рабочие, отец должен был рассказать об этом наново.

Отец очень часто рассказывал о похоронах Ефима в 1915 году, которые были самыми многолюдными в Лос Анжельском районе Флетс. Ефим не посещал церкви на улице Глез, где богослужения проходили по-армянски, а русскую, где говорили по-русски, несколько кварталов дальше от армянской. В день этого великого погребения не только эти две общины сошлись вместе, но устранив свои возражения против "диких занятий пятидесятников" пришли армянские и русские православные люди, потому что многие из них приехали в Америку в результате его пророчества.

"А что слышно о втором пророчестве?" спрашивали мексиканские американцы. "То, которое еще должно исполниться?"

"Оно еще хранится у Ефимового сына".

"А если его открыть, то что, можно умереть?"

"Разве только вы предназначены для этого Богом".

"Кто, вы думаете, будет этим человеком?"

Никто не имел ответа на эти вопросы.

Где-то в это время, когда умер юноша-пророк, я пережил несчастный случай, который причинил мне много неприятности. Я даже сам не припоминаю, как я повредил себе нос. В десятилетнем возрасте, работая на ферме, мальчик не раз ушибается. Когда я заметил, что я не мог так хорошо слышать, как другие ученики в пятом классе, мать моя отвела меня ко врачу.

"Я могу сказать вам, Зароуги, в чем состоит трудность", сказал доктор, "но не знаю, как этому помочь". У Демоса поломан нос и он сросся неправильно. Оба носовых и слуховых канала забиты. Мы можем попробовать их оперировать, но такая операция не всегда удачная".

И в моем случае операция не была удачной. Казалось, что каждый год я ходил в госпиталь на операцию, и каждый год ушные проходы продолжали закрываться. В школе я всегда сидел в первом ряду, чтобы лучше слышать учителя.

Никогда в моей жизни не было момента, когда бы ( Иисус не был моим близким Другом, но я особенно почувствовал Его близость в эти месяцы ухудшения моего слуха Мне казалось, что Он теперь ближе ко мне, чем когда либо раньше. Я не мог больше участвовать в групповых играх мальчиками в школе. "Не принимайте Демоса, он плохо слышит".) Поэтому я часто проводил мое время в одиночестве.

Меня это не очень беспокоило. Моим любимым занятием на ферме было полоть кукурузу. Здесь я мог отходить в поле и беседовать с Господом. В двенадцатилетнем возрасте темноватые кукурузные ряды казались мне зелеными соборами, с зелеными опущенными листьями, как сводами крыши. Здесь я мог поднять мои руки вверх в молитве, как наши старцы поднимали в собраниях и молиться: "Иисус! Исцели мой слух. Не дай мне слушать врачей которые говорят, что мой слух не поправится..."

О, как хорошо я помню каждую деталь воскресного дня в 1926 году, когда мне исполнилось тринадцать лет. Я припоминаю, как я проснулся и оделся в моей комнате на втором этаже нашего нового дома. У отца тогда было одна тысяча голов дойных коров и он смог построить двухэтажный дом в испанском стиле с белыми штукатуренными стенами и красной черепичной крышей. Одеваясь в церковь, я чувствовал себя как-то странно. Это странное чувство было в добром направлении.

Мне казалось, что всем моим телом я переживал высокое духовное настроение. Я сошел вниз по длинной извилистой лестнице к завтраку, напевая гимн. Мои родители и сестры уже были за столом. К этому времени в нашей семье еще добавилось три девочки. Самой меньшей из них Флоренс было всего два года, остальные из них, четыре старших, возбужденно щебетали о нашей еженедельной поездке в город. Я пробовал участвовать в разговоре, но скоро замолк. Как можно говорить с бормочущими?

Наша старая лошадка Джек больше не возила нас 20 километров каждое воскресенье в церковь. Год перед тем, как Джеку исполнилось 16 лет, отец выпустил его на пастбище доживать остальные годы на хорошо заслуженный отдых. Вместо Джека у нас теперь была длинная черная машина марки Студебекер с полотняной крышей и ящиком запасных осей под задним сиденьем, для езды по ухабистым фермерским дорогам.

В это воскресенье маленькая церковь гудела от возбуждения. Здесь не было и единой души, которая не помнила бы случившегося на прошлой неделе. Мать одной женщины в общине выехала из Армении к своей дочери в Америку. Прошло два месяца, и о ней не было никакого известия, поэтому ее дочь весьма убивалась горем. Когда церковь молилась о ней, тетки Эстер муж, дядя Георгий Степаниян, внезапно поднялся со своего места и направился к двери. Он долго стоял и смотрел на улицу, как бы видя дальше горизонта. Наконец он заговорил: "С вашей матерью все обстоит хорошо", сказал он. "Через три дня она будет в Лос Анжелосе".

Ровно через три дня старушка приехала.

Атмосфера ожидания была весьма высоко поднята. Каждый ожидал в какой форме выразится следующее Божье благословение. Возможно, что кто-нибудь исцелится.

Возможно, последуют новые указания...

Когда я об этом думал, нечто странное стало твориться не с кем-то другим, а со мной.

Еще сидя на задней скамейке с другими мальчиками, я почувствовал нечто, подобное тяжелому шерстяному одеялу, ложившемуся на мои плечи. Я оглянулся и удивился, что ко мне никто не прикасался. Я пробовал двинуть рукой, но мои руки мне не покорялись, как будто бы я двигал ими в воде.

Внезапно мои челюсти задрожали, как бы от холода, хотя "одеяло" казалось теплым.

Мускулы позади моего горла сжались. У меня появилось сильное желание сказать Иисусу, что я люблю Его, но когда я открыл мои уста, чтобы сказать это - из моих уст выходили слова, которых я не понимал. Я знал, что они не армянские и не испанские или английские, но они текли из моих уст, как будто бы я пользовался ими всю мою жизнь. Я повернулся в сторону мальчика, сидящего со мной рядом, а он с улыбкой смотрел на меня.

"Демос получил Духа", закричал мальчик и все присутствующие в церкви повернулись в мою сторону. Кто-то спросил меня о чем-то и хотя я понял вопрос, но отвечал я ему новыми радостными звуками. От радости вся церковь начала петь и хвалить Бога, а я поклонялся Богу моим новым языком.

Позже, на пути домой, всякому, кто заговорил ко мне, я отвечал новым языком.

Поднявшись на второй этаж, я вошел в мою комнату, закрыл дверь, а необъяснимые звуки все еще продолжали течь из моих уст. Надев ночную рубашку, я закрыл свет и в это время сознание Божьего присутствия излилось на меня еще больше прежнего.

Мне казалось, что невидимая одежда оставалась на моих плечах весь вечер и становилась для меня невыносимо тяжелой, хотя и приятной. Я свалился на ковер на полу и лежал совершенно беспомощным, бессильным подняться и лечь в кровать. В этом переживании я не чувствовал страха, но приятное, освежающее чувство, как бы перед сном. Мне казалось, что время, проведенное мною в комнате, стало вечностью и из этой вечности услыхал голос. Я очень хорошо опознал этот голос, потому что я часто слыхал его в моем зеленом, кукурузном соборе.

"Демос, можешь ли ты сесть?" прозвучал ко мне голос.

Я попробовал, но моя попытка была безуспешной. Какая-то невыразимо крепкая и бесконечно нежная сила держала меня там, где я находился. Я знал, что я был крепким мальчиком. Возможно не таким силачем, как Арам Мушеган, но все же сильным для тринадцатилетнего мальчика. Но мои мускулы не были сильнейшими новорожденного теленка.

Тот же самый голос проговорил ко мне опять. "Демос, долго ли ты будешь сомневаться в Моей силе?"

"Нет, Господь Иисус".

Вопрос этот повторился трижды. Три раза я дал на него ответ. Затем внезапно сила, которая была вокруг меня, казалось мне вошла в меня. Я почувствовал прилив сверхъестественной силы, которая, казалось мне, уносила меня из дома в небеса.

Мне казалось, что я смотрю с неба на землю с проницательностью Бога и вижу нужды человечества с точки зрения Бога. И все это время я слышал Его голос, который шептал моему сердцу: "Демос, сила является наследственным правом всякого христианина. Прими эту силу, Демос".

И внезапно сила сошла на меня. Я мог слышать пение птиц за окном.

Я поднялся, полный удивления. Что, я могу слышать? Ведь уж долгое время я не слышал пения птиц.

Я вскочил на ноги, полный жизни и начал одеваться. Было уже после пяти часов утра, и мы с отцом должны уже быть в коровнике, чтобы с половины шестого часа начать доить коров. В это чудесное утро, приоткрыв мою дверь, я слыхал жарящиеся яички на кухне.

Звон тарелок, пение птиц, топот моих ног на бегу вниз по лестнице, выложенной красной клеенкой - это были звуки, о которых я даже не думал. Я ворвался в кухню.

"Папа, мама, я слышу!"

Мое исцеление не было полным. Когда мы с матерью опять пошли к врачу, он сказал, что у меня 90 процентов нормального слуха. Почему у меня осталось 10 процентов глухоты, я не знаю и это меня не весьма беспокоит. Я припоминаю, что в тот же понедельник утром, когда мы закончили доить коров, я ушел в мой зеленый собор.

Кукуруза уже была высокой и готовой к жатве. Я сел между рядков, сорвал кочан кукурузы и начал кушать белые зернышки, наполненные сладким молочком.

"Господи," - сказал я, - "я знаю, что если Ты исцеляешь людей, то это для того, что Ты хочешь использовать их для Своего дела. Укажи мне, Господи, труд, приготовленный для меня".

В начале, когда другие мальчики в моем классе мечтали стать бейсбольными звездами, я мечтал стать пророком. Я был немного старше летами юноши-пророка, когда он видел видения.

Время шло, но я не получил этого чудного дара. Пророчество будет занимать важное место в твоей жизни, как будто говорил мне Господь, но ты не будешь пророком.

Однажды со мной произошло нечто, что внушило мне мысль: не буду ли я исцелителем.

Моей младшей сестре Флоренс было шесть лет, когда она упала в коровнике и расшибла себе правый локоть. Врач костоправ был уверен, что Флоренс сможет свободно пользоваться рукой. Но локоть остался согнутым и неподдающимся разгибанию. Когда был снят гипс, тогда началась терапия. С большим трудом она могла пользоваться своей рукой и более 10 или 20 процентов ничего нельзя было Ожидать. В одно воскресенье, после этих сведений, в церкви я почувствовал особую сенсацию и теплоту, как бы тяжелое одеяло облегало мои плечи. Я не нуждался в том, чтобы спрашивать от кого это и что мне делать. Я почувствовал необходимость перейти через комнату и молиться об исцелении руки моей сестры Флоренс.

Во время пения гимна я тихонько поднялся с места и перешел на женскую сторону. Я склонился к Флоренс, которая сидела на последней скамейке с большой гипсовой повязкой на правой руке. Теплота одеяла пошла вниз по моим рукам и пальцам.

"Флоренс", я сказал вполголоса, я буду молиться об исцелении твоего локтя". Ее большие черные глаза внимательно посмотрели на меня. Я положил мои руки на гипсовую повязку. В сущности, я почти и не молился. Я стоял и чувствовал огненный поток, текущий через мои руки в локоть моей сестры Флоренс.

"Я чувствую", прошептала Флоренс. "Что-то горячее". Этим все закончилось. В одну секунду сенсация прекратилась, и я вернулся на свое место. Вряд ли кто заметил происходившее между нами.

Через несколько недель сняли гипс с локтя. За ужином в тот вечер мать рассказала нам, как специалист положил свою руку на белую поморщенную кисть руки сестры и сложив с другой кистью нежно пробовал немножко разогнуть локоть. Протянув всю руку взад и вперед, затем широкими кругами с локтя, на его лице появилась приятная улыбка.

"Вот так, - сказал врач. "Да, да!" Гораздо лучше, чем я ожидал. Много лучше! Гм, почти как и не был локоть разбитым".

Итак, в кукурузном поле того лета я спрашивал у Господа, если дар исцеления был моим даром и призванием. И вновь я получал ответ: "Конечно Я хочу, чтобы вся Моя церковь совершала это служение. Ты увидишь много прекрасных исцелений и некоторые из них твоими собственными руками. Но, Демос, у Меня есть для тебя особое призвание".

В семнадцатилетнем возрасте в высшей школе я был второкурсником. Мне надлежало быть старшим, но я утратил два года по причине моей глухоты. В то время отец мой купил другую ферму. У нас теперь хватало места поставить наш силос, и были средства, чтобы завести машины доить коров. Отец начал и другие торговые предприятия. Большой трудностью для нас и наших соседей молочников была доставка молока с фермы в разливочную фабрику.

Отец занялся поставкой молока. Заметив, что цены в Лос Анжелосе на ветчину были высокими, отец начал разводить свиней. Потом он занялся упаковкой мяса. "Господь благословил тебя во всех делах твоих рук..." Казалось, что всякое предприятие, которое Исаак, сын обетования предпринимал, было обречено на успех.

Успех этот был еще очевидным и потому, что это было время застоя ранних тридцатых годов. К этому времени отец назначил мне в управление мое небольшое стадо. Припоминаю учителя, который помог мне завести бухгалтерию и с завистью сказал, что мой заработок тридцатью коровами гораздо больше заработка большинства учителей высшей школы в Довней.

Наш дом стали наведывать политические деятели, торговцы, районные руководители и моя мать, застенчивая маленькая, эмигрантская женщина из Армении, вынуждена была еженедельно принимать гостей и устраивать обеды для сильных и знатных. Она была прекрасной поварихой и ее долмас, куфтас и катас скоро стали известными по всей южной Калифорнии.

Но что особенного осталось в моей памяти о кулинарных способностях моей матери, то это то, что она прилагала к этому особое старание, кто бы ни был гостем.

Бродячие путники были честными гостями в нашем доме, и к ним у нас было такое же отношение, как и к майору города Довней. Они ели с наилучшей посуды, серебряными вилками и ножами и на красивых скатертях. Если горячие блюда не были готовы, то мать приготовляла мясо, овощи и домашнее печенье, и все время упрашивала на своем ломанном английском языке: "Садитесь! Садитесь! Не торопитесь, кушайте!"

Между тем, я все больше и больше интересовался одним адресом. При всякой поездке, которую я делал в интересах наших торговых дел в Ист Лос Анжелос. Я всегда находил причины, чтобы проехать мимо Сиракана Габрилеяна выстроенного дома под номером 4311 на Юнион Пасифик улице, в надежде увидеть внезапное появление его дочери во дворе. Не то, чтобы я мог заговорить к ней, или она со мной, как обычно говорят молодые люди с девушками, разве оба уже были заручены, но такого еще не случилось в армянской колонии. Но лишь обычное сознание, что я был вблизи нее, наполняло меня невыразимой радостью.