Февраля 1982 года. Нью-Йорк. Если не ошибаюсь, мы познакомились в шестьдесят четвертом году
Если не ошибаюсь, мы познакомились в шестьдесят четвертом году. То есть
вскоре после моей демобилизации из лагерной охраны. А значит, я был
ужесложившимся человеком, наделенным всякого рода тяжелыми комплексами.
Не зная меня до армии, вы едва ли представляете себе, как я изменился.
Я ведь рос полноценным молодым человеком. У меня был комплект любящих
родителей. Правда, они вскоре разошлись. Но развод мало повредил их
отношениям со мной. Более того, развод мало повредил их отношениям друг с
другом. В том смысле, что отношения и до развода были неважными.
Сиротского комплекса у меня не возникло. Скорее - наоборот. Ведь отцы
моих сверстников погибли на фронте.
Оставшись с матерью, я перестал выделяться. Живой отец мог произвести
впечатление буржуазного излишества. Я же убивал двух зайцев. (Даже не знаю,
можно ли считать такое выражение уместным.) То есть использовал все
преимущества любимого сына. Избегая при этом репутации благополучного
мальчика.
Мой отец был вроде тайного сокровища. Алименты он платил не совсем
регулярно. Это естественно. Ведь только явные сбережения дают хороший
процент.
У меня были нормальные рядовые способности. Заурядная внешность с
чуточку фальшивым неаполитанским оттенком. Заурядные перспективы. Все
предвещало обычную советскую биографию.
Я принадлежал к симпатичному национальному меньшинству. Был наделен
прекрасным здоровьем. С детства не имел болезненных пристрастий.
Я не коллекционировал марок. Не оперировал дождевых червей. Не строил
авиамоделей. Более того, я даже не очень любил читать. Мне нравилось кино и
безделье.
Три года в университете слабо повлияли на мою личность. Это было
продолжение средней школы. Разве что на более высоком уровне. Плюс барышни,
спорт и какой-то жалкий минимум фрондерства.
Я не знал, что именно тогда достиг вершины благополучия. Дальше все
пошло хуже. Несчастная любовь, долги, женитьба... И как завершение всего
этого - лагерная охрана.
Любовные истории нередко оканчиваются тюрьмой. Просто я ошибся дверью.
Попал не в барак, а в казарму.
То, что я увидел, совершению меня потрясло.
Есть такой классический сюжет. Нищий малыш заглядывает в щелку барской
усадьбы. Видит барчука, катающегося на пони. С тех пор его жизнь подчинена
одной цели - разбогатеть. К прежней жизни ему уже не вернуться. Его
существование отравлено причастностью к тайне.
В такую же щель заглянул и я. Только увидел не роскошь, а правду.
Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко
может пасть человек. И как высоко он способен парить.
Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие. Я увидел
свободу за решеткой. Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие,
обыденное, как сырость.
Я увидел человека, полностью низведенного до животного состояния. Я
увидел, чему он способен радоваться. И мне кажется, я прозрел.
Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными
рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом
мире убивали за пачку чая.
В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим
и трагическим будущим.
Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей.
Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись
обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости -
оставалось неизменным.
В этой жизни было что угодно. Труд, достоинство, любовь, разврат,
патриотизм, богатство, нищета. В ней были люмпены и мироеды, карьеристы и
прожигатели жизни, соглашатели и бунтари, функционеры и диссиденты.
Но вот содержание этих понятий решительным образом изменилось. Иерархия
ценностей была полностью нарушена. То, что казалось важным, отошло на задний
план. Мелочи заслонили горизонт.
Возникла совершенно новая шкала предпочтительных жизненных благ. По
этой шкале чрезвычайно ценились - еда, тепло, возможность избежать работы.
Обыденное становилось драгоценным. Драгоценное - нереальным.
Открытка из дома вызывала потрясение. Шмель, залетевший в барак,
производил сенсацию. Перебранка с надзирателем воспринималась как
интеллектуальный триумф.
На особом режиме я знал человека, мечтавшего стать хлеборезом. Эта
должность сулила громадные преимущества. Получав ее, зек уподоблялся
Ротшильду. Хлебные обрезки приравнивались к россыпям алмазов.
Чтобы сделать такую карьеру, необходимы были фантастические усилия.
Нужно было выслуживаться, лгать, карабкаться по трупам. Нужно было идти на
подкуп, шантаж, вымогательство. Всеми правдами и неправдами добиваться
своего.
Такие же усилия на воле открывают дорогу к синекурам партийного,
хозяйственного, бюрократического руководства. Подобными способами
достигаются вершины государственного могущества.
Став хлеборезом, зек психически надломился. Борьба за власть исчерпала
его душевные силы. Это был хмурый, подозрительный, одинокий человек. Он
напоминал партийного босса, измученного тяжелыми комплексами...
Я вспоминаю такой эпизод. Заключенные рыли траншею под Иоссером. Среди
них был домушник по фамилии Енин.
Дело шло к обеду. Енин отбросил лопатой последний ком земли. Мелко
раздробил его, затем склонился над горстью праха.
Его окружили притихшие зеки.
Он поднял с земли микроскопическую вещь и долго тер ее рукавом. Это был
осколок чашки величиной с трехкопеечную монету. Гам сохранился фрагмент
рисунка - девочка в голубом платьице. Уцелело только плечико и голубойрукав.
На глазах у зека появились слезы. Он прижал стекло к губам и тихо
выговорил:
- Сеанс!..
Лагерное "сеанс" означает всякое переживание эротического характера.
Даже шире - всякого рода положительное чувственное ощущение. Женщина в зоне
- сеанс. Порнографическая фотография - сеанс. Но и кусочек рыбы в баланде -
это тоже сеанс.
- Сеанс! - повторил Енин. И окружавшие его зеки дружно подтвердили:
- Сеанс!..
Мир, в который я попал, был ужасен. И все-таки улыбался я не реже, чем
сейчас. Грустил - не чаще.
Будет время, расскажу об этом подробнее...
Как вам мои первые страницы! Высылаю следующий отрывок.
Р.S. В нашей русской колонии попадаются чудные объявления. Напротив
моего дома висит объявление:
ТРЕБУЕТСЯ ШВЕЙ!
Чуть левее, на телефонной будке:
ПЕРЕВОДЫ С РУССКОГО И ОБРАТНО. СПРОСИТЬ АРИКА...
Когда-то Мищук работал в аэросъемочной бригаде. Он был хорошим пилотом.
Как-то раз он даже ухитрился посадить машину в сугроб. При том что у него
завис клапан в цилиндре и фактически горел левый двигатель.
Вот только зря он начал спекулировать рыбой, которую привозил из
Африканды. Мищук выменивал ее у ненцев и отдавал дружку-халдею по шесть
рублей за килограмм.
Мищуку долго везло, потому что он не был жадным. Как-то радист ОДС
передал ему на борт:
- Тебя ждут "вилы"... Тебя ждут "вилы"...
- Вас понял, вас понял, - ответил Мищук. Затем он без сожаления
выбросил над Енисеем девять мешков розовой кумжи.
Но вот когда Мищук украл рулон парашютного шелка, его забрали. Знакомый
радист передал друзьям в Африканду.
- Малыш испекся, наматывается трояк...
Мищука направили в ИТК-5. Он знал, что, если постараться, можно
ополовинить. Мищук стал передовиком труда, активистом, читателем газеты "За
досрочное освобождение". А главное, записался в СВП (секция внутреннего
порядка). И ходил теперь между бараками с красной повязкой на рукаве.
- СВП, - шипели зеки, - сука выпрашивает половинку!
Мищук и в голову не брал. Дружок-карманник учил его играть на
мандолине. И дали ему в лагере кликуху - Пупс.
- Ну и прозвище у вас, - говорил ему зека Лейбович, - назвались бы
Королем. Или же - Бонапартом.
Тут вмешивался начитанный "кукольник" Адам:
- По-вашему, Бонапарт - это что? По-вашему, Бонапарт - это должность?
- Вроде, - мирно соглашался Лейбович, - типа князя...
- Легко сказать - Бонапарт,- возражал Мищук, - а если я не похож?!..
В ста метрах от лагеря был пустырь. Там среди ромашек, осколков и
дерьма гуляли куры. Бригаду сантехников выводили на пустырь рыть
канализационную траншею.
Рано утром солнце появлялось из-за бараков, как надзиратель Чекин. Оно
шло по небу, задевая верхушки деревьев и трубы лесобиржи. Пахло резиной и
нагретой травой.
Каждое утро подконвойные долбили сухую землю. Затем шли курить. Они
курили и беседовали, сидя под навесом. Кукольник Адам рассказывал о первой
судимости.
Что-то было в его рассказах от этого пустыря. Может, запах пыльной
травы или хруст битых стекол. А может, бормотание кур, однообразие ромашек -
сухое поле незадавшейся жизни...
- И что вы себе мыслите - делает прокурор? - говорил Адам.
- Прокурор таки делает выводы, - откликался зека Лейбович.
Конвой дремал у забора. Так было каждый день. Но однажды появился
вертолет. Он был похож на стрекозу. Он летел в сторону аэропорта.
- Турбовинтовой МИ-6, - заметил Пупс, вставая. - Е-е! - лениво крикнул
он.
Затем скрестил над головой руки. Затем растопырил их наподобие крыльев.
Затем присел. И наконец повторил все это снова и снова.
- О-е-е! - крикнул Пупс.
И тут произошло чудо. Это признавали все. И карманник Чалый. И
потомственный "скокарь" Мурашка. И расхититель государственной собственности
Лейбович. И кукольник Адам. И даже фарцовщик Белуга. А этих людей трудно
было чем-нибудь удивить...
Вертолет шел на посадку.
- Чудеса, - первым констатировал Адам.
- Чтоб я так жил! - воскликнул Лейбович.
- Зуб даю, - коротко поклялся Чалый.
- Сеанс, - одобрительно заметил Мурашка.
- Феноменально, - произнес Белуга, - итс вандерфул!
- Не положено, - забеспокоился конвоир, ефрейтор Дзавашвили.
- Зафлюгировал винт! - надсаживаясь, кричал Мищук. - Скинул обороты!
О-е-е... (Непечатное, непечатное, непечатное...)
Куры разбежались. Ромашки пригнулись к земле. Вертолет подпрыгнул и
замер. Отворилась дверца кабины, и по трапу спустился Маркони. Это был пилот
Дима Маркони - самонадеянный крепыш, философ, умница, темных кровей человек.
Мищук бросился к нему.
- До чего ты худой, - сказал Маркони.
Затем они час хлопали друг друга по животу.
- Как там Вадя? - спрашивал Мищук. - Как там Жора?
- Вадя киряет. Жора переучивается на "ТУ". Ему командировки опротивели.
- Ну, а ты, старый пес?
- Женился, - трагически произнес Маркони, опустив голову.
- Я ее знаю?
- Нет. Я сам ее почти не знаю. Ты не много потерял...
- А помнишь вальдшнепную тягу на Ладоге?
- Конечно, помню. А помнишь ту гулянку на Созьве, когда я утопил
бортовое ружье?
- А мы напьемся, когда я вернусь? Через год, пять месяцев и шестнадцать
дней?
- Ох и напьемся... Это будет посильнее, чем "Фауст" Гете...
- Явлюсь к самому Покрышеву, упаду ему в ноги...
- Я сам зайду к Покрышеву. Ты будешь летать. Но сначала поработаешь
механиком.
- Естественно, - согласился Мищук.
Помолчав, он добавил:
- Зря я тогда пристегнул этот шелк.
- Есть разные мнения, - последовал корректный ответ.
- Мне-то что, - сказал ефрейтор Дзавашвили, - режим не
предусматривает...
- Ясно, - сказал Маркони, - узнаю восточное гостеприимство... Денег
оставить?
- Деньги иметь не положено, - сказал Мищук.
- Ясно, - сказал Маркони, - значит, вы уже построили коммунизм. Тогда
возьми шарф, часы и зажигалку.
- Мерси, - ответил бывший пилот.
- Ботинки оставить? У меня есть запасные в кабине.
- Запрещено, - сказал Мищук, - у нас единая форма.
- У нас тоже, - сказал Маркони, - ясно... Ну, мне пора.
Он повернулся к Дзавашвили:
- Возьмите три рубля, ефрейтор. Каждому по способностям...
- Запрещено, - сказал конвоир, - мы на довольствии.
- Прощайте, - сунул ему руку Маркони.
И взошел по трапу. Мищук улыбался.
- Мы еще полетим, - крикнул он, - мы еще завинтим штопор! Мы еще плюнем
кому-то на шляпу с высоты!
- В элементе, - подтвердил Мурашка.
- Зуб даю, - однообразно высказался Чалый.
- Оковы тяжкие падут! - закричал фарцовщик Белуга.
- Жизнь продолжается, даже когда ее, в сущности, нет, - философски
заметил Адам.
- Вы можете хохотать, - застенчиво произнес Лейбович, - но я скажу. Мне
кажется, еще не все потеряно...
Вертолет поднялся над землей. Тень от него становилась все прозрачнее.
И мы глядели ему вслед, пока он не скрылся за бараками.
Мищука освободили через три года, по звонку. Покрышев к этому времени
умер. О его смерти писали газеты. В аэропорт Мищука не допустили. Помешала
судимость.
Он работал механиком в НИИ, женился, забыл блатной язык. Играл на
мандолине, пил, старел и редко думал о будущем...
А Дима Маркони разбился под Углегорском. Среди обломков его машины
нашли пудовую канистру белужьей икры...