Западный Берлин, 1990 год. 3 страница

Переговорный пункт уже закрылся. Я спросил у женщины в «Информации», сколько будет стоить, если я позвоню с ее телефона в Петербург. Названная цифра меня устроила. Не устроило то, что, выдав мне телефонный аппарат, женщина по пояс высунулась из окошечка и внимательно слушала, о чем я разговаривал.

Я пытался встать к ней боком, отодвинуться как можно дальше. Но у аппарата был короткий провод.

Там, куда я звонил, стояли белые ночи. Трубку жена взяла почти сразу.

– Привет. Это я.

– Я не пропал.

– Так вышло. Пойми, просто так вышло.

– Нет… Нет… Я не оправдываюсь. Нет… Нет…

– С Сахалина. Это остров, около Японии… Я тоже не знаю, как меня сюда занесло…

– Нет, до этого я неделю был не на Сахалине. Расскажу, когда приеду… Скоро… Я приеду уже скоро…

– Мне наплевать, кто звонил… Тем более мне наплевать на голландцев.

– На тебя – нет. На тебя – не наплевать. – Я поэтому и звоню.

– НО ВСЕ ВЕДЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НЕ ТАК!

– Прости. Честно – прости. Я скоро буду.

– Помнишь вечер, когда я уезжал? Тебе не хотелось готовить, на ужин у нас была всего одна куриная нога, а нас было двое, и ты сказала, что не голодна, чтобы отдать ее мне… помнишь?…

– Да ни к чему. Просто вспомнилось.

– Я тоже тебя люблю. Сильно.

Я положил трубку и заплатил за разговор. Через полтора часа женщина в синей форме проверила у пассажиров билеты, велела подождать, а потом пешком отвела в самолет.

На поле стояли всего три самолета. В крошечный «Ил‑18» нужно было взбираться по приставной железной лестнице. В нескольких метрах от самолета начинались заросли желтой травы.

Разбег перед взлетом был короткий и сильный, как удар в нос, вдребезги разносящий очки.

Уши закладывало, но стюардесса принесла мне минеральной воды. В проходе между креслами бегали сразу три собачки: пудель и две дворняги. Хозяева дремали в креслах.

Потом я заснул.

Чита – Иркутск (Расстояние: 800 километров)

Вы когда‑нибудь заходили в туалет петербургского клуба «Хали‑Гали»? Стена, на которой там висят писсуары, сделана прозрачной. Ровно за ней находится раздевалка стрипизерок. То есть, писаете вы практически на девушек. А в динамиках вздыхает и завывает немецкое порно.

Туалет железнодорожного вокзала города Читы был похож на сортир в деревенском кинотеатре. Проржавевший сток общего на всех писсуара. Цементированные дыры в полу, и по бокам – металлические упоры для ног.

Часы на здании вокзала показывали семь утра местного времени. Читинские бомжи спали, а пассажиры еще не успели подтянуться. Большинство надписей в здании вокзала и ближайших магазинах было продублировано по‑китайски. В ларьках продавалась китайская лапша быстрого приготовления с портретами Кормчего Мао.

Помимо меня по зданию читинского вокзала слонялся лишь пожилой англоязычный кришнаит. Бритая голова. Сзади – хвостик вьющихся светлых волос. На шее – бусы. В руках – дорогая travel‑сумка и ноутбук.

Из Узбекистана мне удалось вывезти приблизительно $300. Пребывание на Сахалине обошлось еще в $14. Плюс за $190 были куплены билеты на самолет до Петербурга. Итого оставалось $96.

Исходя из этой суммы, мне предстояло добраться из Читы до Новосибирска. Как выяснилось, Новосибирск отстоял от места, где я сидел, на три дня пути. Покупая билеты с пересадкой, я не думал, что здесь все настолько далеко друг от друга.

Пункты обмена валюты если и существовали некогда в Чите, то к моменту моего появления вымерли, так же как чуть раньше вымерли местные мамонты. Последние доллары мне пришлось поменять у постового милиционера, охранявшего выход на перроны. Пытаясь сбить курс, он отчаянно торговался.

Потом я пил кофе в вокзальном буфете. Это был плохой кофе, зато я знал, что до места, где продают хороший, уже недалеко.

За мой столик подсел очень толстый мужчина в аккуратной стрижке. Он повертел в пальцах ключи от машины и спросил, куда мне нужно ехать.

– Никуда. Я только приехал.

Мужчина помолчал и задал тот же вопрос еще раз. Я честно объяснил ему, что устал от парней вроде него. Хочу побыть один. Не надо ко мне лезть. Тем более с утра, ладно?

– А все‑таки куда?

– Хорошо. Уломал. В Новосибирск.

– На поезде поедешь?

– Наверное.

Мужчина подробно, с перечнем промежуточных остановок, объяснил мне то, что имел в виду.

Из того города, в котором сижу я, поезда в Новосибирск ездят два раза в неделю. А из соседнего Иркутска (несколько часов на машине) – ежедневно. Сам мужчина как раз собирается перегонять в Иркутск свою машину. Ему нужен попутчик. Денег за поездку он возьмет с меня минимум. Меньше стоимости железнодорожного билета. Просто потому, что ему не хочется в одиночку ехать через Бурятию.

– А что там, в Бурятии?

– Был когда‑нибудь?

– Не доводилось.

– Правильно, что не был. И не суйся туда.

– Что так?

– Нечего русским там делать. Злые они.

– Знаете, сколько злых людей я видел за последнее время?

– У нас здесь казачий город. Никто тебя не тронет.

– А там?

– Сам смотри. Можешь, конечно, сунуться к ним в одиночку. Только имей в виду: мы их здесь гоняем, а там… там – их земля. Один пропадешь.

– Такие злые? Мне казалось – спокойный буддийский народ.

– Ага. Буддийский. Рожу тебе будут бить спокойно и неторопливо.

Я подумал над тем, что сообщил симпатяга‑водитель. Принимать решение с утра… хуже нет.

Я допил кофе и выкурил сигарету. Вокруг орали красноносые сопливые дети. Любящие отцы говорили первенцам: «Саня! Хули ты орешь? Поджопник захотел?» Трудно поверить, но из таких вот детей и вырастают огромные сибирские мужики.

Читинские девушки носили брючки, как у Бритни Спирс: приспущенные на бедрах. Бедра красоток были уродливы. Спросите меня, и я ни за что не вспомню ни единой песни Бритни Спирс. Зато в брючках, как у нее, ходят даже на границе с Монголией.

Я не стал сопротивляться. Я уточнил, сколько именно денег водитель хочет взять с меня за проезд до Иркутска, выкурил еще одну сигарету и сказал, что согласен поехать с ним.

Через сорок минут мы выехали за деревянные окраины казачьего города Читы.

Водитель сказал, что я могу называть его Геной. Болтал он без остановок. Возможно, Гене казалось, что за оговоренную сумму он обязан развлечь меня светской беседой.

Мне общаться не хотелось.

Я думал о том, что современное мне общество продвинулось настолько, что каждый его член может вообще никогда в жизни не встречаться с остальными членами.

Почему нет?

Вот, например, я. Я журналист… вернее, был журналист, до того как уехал из дома… и, скорее всего, буду, когда вернусь… на жизнь я зарабатываю оптовой продажей слов.

Из этих слов я, не выходя из дому, могу налепить абзацев и отослать их редактору по электронной почте. А редактор переведет мне заработанные бабки на credit‑card. По ночам, когда улицы пусты и нет прохожих, я могу ходить в 24‑часовой универсам через дорогу. Чувствовать себя оторванным от жизни мне не даст телевизор.

Эрго: единственным живым человеческим лицом, которое увижу я в своей жизни, будет лицо продавщицы.

Впрочем, продавщица – это не совсем человек.

Вместо того, чтобы заводить жену, можно заплатить $8 проституции. Ерунда, что барышня лицом похожа на лошадь и на ногах не стоит от героина. Зато, кроме $8, она ничего от вас не попросит. Вообще ничего! А если захочется еще и тепла, можно завести себе попугайчика.

Вроде бы именно этого ты и хотел. Но в ту минуту, когда ты наконец остаешься один, ты понимаешь, что не в состоянии вынести одиночество. Просто человек так устроен: ему плохо быть одному.

И через всю Азию ты возвращаешься туда, откуда недавно мечтал уехать. Совершаешь множество странных поступков – лишь бы быть с теми, кого ты меньше всего хотел бы видеть рядом с собой.

Облака над Бурятией были похожи на полупустую банку соленых огурцов. Они болтались ровно над головой и отбрасывали на землю столь четко очерченные тени, что под ними можно было прятаться, как под зонтиком на пляже.

За открытой форточкой моего автомобиля лежал самый слабозаселенный участок планеты. Дорога шла по холмам, поросшим редкими березками.

Староверские деревни, где, если вы попросите воды, вам, конечно, принесут попить, но потом разобьют чашку, которой вы касались… Брошенные поселки золотоискателей… Разрисованные бегущими оленями утесы.

Восемьсот лет назад здесь родился Чингисхан. Триста лет назад здесь жили русские драгдилеры, гнавшие на запад экзотический допинг под названием «чай». А двадцать тысяч лет назад здесь не было ничего. И через двадцать тысяч лет – тоже ничего не будет… даже раньше.

Гена продолжал говорить:

– У меня друзья были – буряты. Не разлей вода. Со школы дружили. А как Союз развалился – началось. Как‑то пьем, а они мне: «Генка, однако, уезжать тебе скоро отсюда нужно».

– Откуда «отсюда»?

– Ну, из Сибири. Из Прибайкалья.

– Уезжаешь?

– Перебьются. Ты вот знаешь, что раньше только донские и наши, забайкальские, казаки могли носить на штанах красные лампасы?

– А остальные?

– Остальные носили синие.

– Красные – это лучше, чем синие?

– Ха! Красные – это круто! К нам в Читу буряты со своими понятиями не сунутся.

– Штанов с лампасами испугаются?

– То есть вообще‑то они неплохие. Если ты им понравишься, то лучше у тебя и друга‑то не будет. Просто понравиться им невозможно.

Иногда снаружи мелькали священные камни местных буддистов… а может, не буддистов. Они были обнесены оградками, а к оградкам привязаны пестрые ленточки. Выглядело это так, будто в этом году камням предстояло идти в первый класс и родители повязали им бантики.

Только один раз за окном возникло и исчезло что‑то действительно древнее… азиатское… руины чего‑то такого, куда стоит возить туристов.

Я спросил у Геннадия, храм каких именно богов мы только что проехали, а он объяснил, что это не храм, это китайцы пару лет назад начали строить здесь придорожный ресторанчик, но разорились и не достроили.

После обеда мы въехали в деревянный городок с пыльной центральной площадью, баром под вывеской «Шофёр» и названием, не способным застрять у меня в памяти.

Геннадий посмотрел мне в лицо и сообщил, что больших городов до Иркутска больше не будет, так что отсюда необходимо взять попутчика, иначе денег, которые я ему плачу, не хватит даже на бензин.

Я сказал, что мне все равно. Мы выбрались из машины. Одновременно потянулись.

Вокруг ходили жители Азии. Это не были рахитичные вьетнамцы. Это были громадные, выше русских, широкоплечие, вспоенные кумысом мужики с крепкими и кривыми ногами. Гортанные и горбоносые кочевники.

Попутчика мы ждали долго. Гена ходил к автобусной станции, выкрикивал: «Иркутск! Едем в Иркутск!», но желающих поехать в его автомобиле не было.

Рядом с местом, где я стоял, пожилая проститутка с серьезным лицом и могучими руками очаровывала бурята в очках:

– Мне много денег не надо. Мне только чтобы на брюки новые хватило. А то старые порвались, видишь?

– О‑о!

– И уж за эти деньги ты полюби меня как следует. Как следует, понимаешь?

– О‑о…

У проститутки была крашеная шерстка на черепе. День заканчивался.

Оказаться в незнакомом Иркутске ночью, опять пытаться сообразить: идти в гостиницу, на которую, я и так знал, у меня нет денег, или пытаться найти в спящем городке бабушек, пускающих переночевать лысых приезжих… меня не устраивал такой вариант. Я несколько раз подходил к водителю, говорил, что пора. Потом я даже наорал на него.

– Ладно. Не кричи. Не хочешь ждать – не надо. Сколько сейчас времени?

– Понятия не имею, сколько у вас здесь времени!

– У тебя ж часы!

– На них московское время.

– Хорошо. Давай так: перекусим и, если попутчиков не будет, сразу поедем. Идет?

– Идет.

– В позную пойдешь?

– Это место, где принимают позы?

– Это место, где едят позы. Вроде пельменей. Вкусно.

У входа в позную висела музыка ветра… Такая, знаете, металлическая брякалка. На конце длинного шнура болталась металлическая жаба, которая билась о полые трубочки.

Нам принесли позы: здоровенные пельмени с рубленым мясом и травками внутри. Они были холодные. Я был голоден, но все равно не стал их есть. Еще подали соленый чай с концентрированным молоком.

За столиком рядом с нами сидели молодой бурят (якут? казах? тывинец?… Господи, где именно я сегодня нахожусь?) и русская девушка. Оба были пьяны. Девушка орала парню в лицо какие‑то непонятные посторонним упреки, а парень дремал. Потом девушка пошла в туалет и исчезла.

Все до единого посетители позной пили «Балтику‑девять». Ядерное пойло со вкусом хлеба и крепостью портвейна.

По слухам, в этих краях напиток фальсифицировали, как в моем городе фальсифицируют водку. Умельцы разбавляли пивное сусло техническим спиртом и клеили на коктейль этикетки, изготовленные на цветном ксероксе. Уверяли, что бизнес прибыльнее, чем мыть золото в тайге.

Любовь сибиряков к алкоголю понятна. Им предстояло прожить жизнь в месте, не приспособленном для жизни. Как именно нужно жить, сибирякам никто не объяснил… единственная внятная инструкция читалась на этикетке пива «Балтика»

В кафе вошла симпатичная бурятка. В очках, с чистыми волосами и дорогой сумочкой. Для азиатки у нее был довольно большой бюст.

Геннадий сказал, что пили у них в Сибири всегда. Чего еще делать, если не пить? А кроме алкоголя, они еще иногда едят черняшку, но вообще‑то черняшка – это развлечение для подростков.

– Что такое черняшка?

– Короче, мак надрезаешь: появляется такая черная пердула… не знаю, как сказать… у нас ее собирают и едят. Говорят, это полезно.

– Развлечение для подростков? Гена, ты псих? Это же опий. Черная смерть.

– Да какая смерть?! Я тебе говорю: черняшка. У меня отец ее сеял и ел. Всю жизнь здоровый был, а потом умер. Ему эту хрень доктор прописывал.

Бурятка в очках купила две бутылки «Балтики», прямо у стойки выпила одну, поискала глазами свободный столик, села напротив дремлющего парня, сделала большой глоток из второй, достала из сумочки книжку, открыла ее, и в этот момент из туалета вернулась подружка.

– Овца ты конченая! Ты к нему лезешь? Она к тебе лезет?

Музыка ветра продолжала печально звенеть. Не уверен, что кроме меня кто‑нибудь слышал этот звук. Бурятка сказала: «Извините», встала, забрала бутылку и пересела за соседний столик.

– Ты – овца конченая!

Девица была настолько пьяна, что, пытаясь нависнуть над собеседницей, чуть не свалилась.

– Почему ты лезешь к чужим парням, конченая овца?

– Я уже извинилась.

– Да ну? Слышь, красота! Спаси мир!

Бурятка допила второе пиво, положила книжку на стол, встала и с разворота ударила девицу кулаком в нос. Кулак у азиатской барышни был немного крупнее моего. Собеседница грохнулась на пол. Бурятка несколько раз ударила девицу каблуком в затылок.

Дремавший бойфренд тут же очнулся и, сшибая столы, бросился на обидчицу. Та попыталась выбежать на улицу, но он оказался быстрее, схватил ее за вымытые дорогим шампунем волосы и начал бить лицом в стену. Бурятка орала и выворачивалась, но парень был сильнее.

Очки у девушки разбились, оправа погнулась, по скуластому лицу текла кровь. Из окошка в стене, за которым начиналась кухня, выскочили сразу несколько круглоголовых бурятов. Парня повалили на пол, обрушили ему на голову деревянную скамейку… скоро дракой были охвачены все посетители кафе.

Мой водитель Геннадий тоже порывался принять участие, но я попросил его уйти. Когда мы выходили из кафе, музыка ветра продолжала печально брякать.

Едва мы отъехали от городка, как машину начало сводить судорогами. Сперва погасли фары дальнего света, потом что‑то лопнуло в капоте и оттуда послышался громкий стук.

Гена выругался и заглушил мотор. Потом попробовал завести его снова, но мотор не пожелал заводиться. В наступающей темноте мы долго толкали автомобиль до станции техобслуживания. «Долго» – это значит минут сорок. Иногда мы останавливались покурить. Я чувствовал, как у меня дрожат пальцы.

Станция техобслуживания была закрыта. Свет погашен, будочка персонала заколочена, люди давно ушли.

Гена сказал, что попробует исправить поломку сам. Он долго копался в моторе. Потом плюнул, вытер руки, сказал, что скоро вернется, и пешком ушел вниз по дороге.

Я остался возле машины один. Вокруг была Бурятия.

Было слышно, как в воздухе ноют невидимые комары. Я забрался на заднее сиденье машины и уснул. Проснулся через несколько часов оттого, что замерз так, что совсем не чувствовал собственного тела. Обрадовавшись беспризорности, тело тряслось и вибрировало каждым суставом.

Дрожащими руками я развязал веревочки на рюкзаке, натянул на себя все, что было внутри. Если вы думаете, что после этого мне стало теплее, то зря.

Снаружи вернувшийся Гена все еще чинил машину. Я понаблюдал за ним в зеркальце заднего вида, вылез и закурил сигарету.

Над деревьями светлело. С пригорка, на который мы вчера затолкали машину, был виден изгиб дороги и чуть в стороне – начало бетонной стены.

Вещи, которые я натянул на себя, все еще пахли одеколоном. Это был запах дома… нормальной жизни… разумного устройства вселенной… того, что я навсегда потерял.

Я кивнул на стену:

– Это что?

– Дацан.

– Действующий?

– Ага. На тамошних мужичках все местные сучки поджениться мечтают.

Я выкинул сигарету и сказал Гене, что схожу посмотреть.

– Станут поить водкой, пролей немного на землю. Такая, типа, вежливость.

– Я же не пью алкоголь

– Не вздумай там отказываться. Обидятся.

– Ты серьезно?

– И вообще, куда тебя несет? Сейчас починю, и поедем.

Я зашагал вниз по дороге. В ворота дацана я постучался с опаской. Местная форма буддизма не подразумевала обетов ненасилия. Открыв, лама запросто мог съездить мне по носу. Дверь открыл послушник в бордовом плаще.

– Здравствуйте. У нас сломалась машина. Можно я зайду?

– Зачем?

На сером лице молодого пузатого ламы имелись такие небольшие смотровые прорези, из‑за которых удобно прицелиться и пустить отравленную стрелу. Назвать это глазами я бы не взялся.

– Во сколько у вас начинаются службы?

– У нас не ведутся службы.

– Почему?

– Только похороны и гадания.

– У нас сломалась машина. Мне действительно холодно. Напоите меня чаем.

– Дальше по шоссе есть кафе. Там есть чай.

– Дальше это сколько?

– Около двадцати километров.

– Двадцати? Я же говорю: у нас сломалась машина. Как я доеду до вашего кафе?

Лама сделал шаг в сторону и разрешил мне пройти. Изнутри буддийский монастырь пах скисшим молоком.

Посреди двора стоял стенд с указанием, что желающий получить расположение богов должен обходить монастырь посолонь, слева направо, а если обойти наоборот, то боги монгольского буддизма обидятся. Еще стояли здоровенные барабаны: одно вращение заменяет произнесение десяти тысяч мантр. Все для удобства клиента.

Дальше начиналась небольшая площадь, а за ней стоял сам дацан. Беленные мелом стены. Латунные водосточные трубы. Больше всего архитектурное решение дацана напоминало сельсовет процветающего колхоза.

Над одной из дверей было написано: «Астрология – сюда». Понятия не имею, что это значило. На самой двери кнопкой был прикреплен выцветший постер с лицом Далай‑ламы XIV.

Какое‑то время я стоял посреди площади один, а потом ко мне вышел старший по званию. Лицо у него было помятое. Ради меня ламу подняли с постели. Я еще раз рассказал ему всю свою историю. Мне действительно было холодно.

– Я не могу тебя пустить. Чини машину и уезжай.

– Можно я хотя бы посижу у вас в храме? Мне холодно. Я замерзаю.

Монах объяснял долго. Как я понял, помещение монастыря они сдали в аренду под склад товаров, привозимых из Китая. Он просит прощения, но ходить туда запрещено.

Отводя меня обратно к воротам, молодой лама спросил, турист ли я. Я ответил, что нет. Просто очень замерзший парень.

– Приезжай недели через две.

– Вы дадите мне горячей пищи?

– Здесь будет проводиться праздник. Снимешь с себя порчу.

– Вы считаете, кто‑то навел на меня порчу?

– У нас, кстати, обряды дешевле, чем в других дацанах.

Парень захлопнул за мной гулкие металлические ворота.

В Петербурге я видел женщину, которая в начале 1980‑х была первой официальной супермоделью СССР. Ей предлагали карьеру в Европе, а она, бросив все, уехала в бурятскую тайгу изучать тантру. И появилась в следующий раз в цивилизованных краях только спустя полтора десятилетия.

Женщина говорила, что недавно в автобусе в Улан‑Удэ услышала музыку, под которую когда‑то выходила на подиум… посмотрела на себя и заплакала.

Теперь у нее имелись мозоли от топора, которым она рубила дрова, и двое русско‑бурятских детей. Она рассказывала, что жизнь в Бурятии нелегка.

Зарплату бурятам выдавали редко. От силы два раза в год. Вооружившись винтовками, районное руководство забирало перечисленные деньги себе – сразу за несколько месяцев вперед.

Оставшееся, не выпуская винтовок из рук, раздавали подчиненным. Каждому доставались буквально копейки, но этого хватало, чтобы таежные жители объявляли общерайонные каникулы и окунались в многодневный запой.

Во время этих запоев, сбиваясь в большие отряды, буряты приходили к ее дому и порывались изнасиловать. Бежать в тайге некуда, и она досками заколачивала изнутри вход в свою избу, пыталась отсидеться. Иногда ей это удавалось.

Каждое утро она вставала, читала мантру, занималась хозяйством, после обеда медитировала, тряпочкой протирала стоявший в комнате алтарь… пыталась выжить. А потом убежала домой, в Петербург. В самолете разглядывала в зеркало свое старое лицо.

Она говорила, что в Ленинграде, еще когда работала манекенщицей, принимала кустарные, плохо очищенные драге и чувствовала гармонию со всем миром… с деревьями, с небом… все было так, как и обещал ей Будда… но чувствовать гармонию с пьяными монгольскими кочевниками она была не в состоянии.

Хуже нет, когда ты начал на что‑то надеяться, и надеялся до конца, а твое «что‑то» оказалось недостойно надежды.

Последние несколько часов мы ехали вдоль Байкала. Священное море… зарождающийся океан… место жизни главных богов Сибири… озеро все равно не поражало воображение. Видывал я водоемы и поинтереснее.

По обочинам дороги на корточках сидели продавцы. Чем ближе к Иркутску – тем больше продавцов. Брусника в меде, вяленый омуль, кедровое масло, сборы таежных трав в туесках…

Один коммерсант продавал коврик с вытканным портретом Папы Иоанна‑Павла II. Надпись на коврике гласила, что изображенный носит титул «Папа‑лама».

Продавцы выполняли очень важную функцию. Как биотуалеты или пункты скорой медицинской помощи. Ехать по трассе… быть оторванным от привычного ритма жизни… и НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ НИЧЕГО НЕ ПОКУПАТЬ… современный горожанин способен на такое не больше, чем героиновый джанки способен жить без своего расфасованного на граммы смысла жизни.

Геннадий объяснял мне:

– Омуля купи и холодного, и горячего копчения. Горячего съешь сразу, пока не остыл, а холодного повесишь дома, чтобы жир стек, и – с пивом. Только обязательно купи! Это, типа, традиция.

Иногда мы останавливались, и он тыкал пальцем в рыбьи тушки. Омуль был похож на балтийскую селедку. По крайней мере, выражение лица у этой рыбы – такое же бессмысленное.

Денег хоть что‑нибудь купить у меня уже не оставалось. Поэтому я просто рассматривал продавцов. Думал о том, как эти бурятские парни просыпаются по утрам, жуют траву вместо чистки зубов и выходят делать бизнес. Раскладывают на стертой автомобильной покрышке свое пиво, ягоды и копченых омулей.

Пока покупателей нет, парень машет рукой: отгоняет таежный гнус. Двадцать восемь тысяч взмахов, и становится ясно, что покупателей сегодня опять не будет. Пиво и омуль отправляются в холодильник, а продавец идет спать.

В паузах между коммерческой деятельностью он находит себе жену, вставляет искусственные зубы, наблюдает за тем, как горит и опять вырастает на пепелище тайга… языком изнутри рта трогает свои зубные протезы.

Его жена, похожая на серое от времени сельскохозяйственное орудие, не торопясь рожает парню детей. Спят они, никогда не целуясь. Пройдет немного времени, и бутылка пива вместе с окончательно ссохшимся омулем перейдет к детям парня, как фамильный бизнес.

Я в Петербурге… а знакомые редактора в Москве… мы живем приблизительно так же. Только нам постоянно кажется, будто в бутылке, которую мы продаем, запечатан джинн.

Потом выше деревьев показались крыши городских домов, а еще дальше – зеленая река Ангара.

Мы въезжали в Иркутск.

Транссибирский экспресс. Иркутск – Новосибирск (Время в пути: 46 часов)

Лето уже кончилось, а дожди еще не начались. Такое время. Как раз, чтобы съездить погулять. В тот день он решил, что пусть все произойдет именно сегодня, и поехал гулять в Павловск. С девушкой, которой предстояло стать его женой.

На Витебском вокзале платформу накрывал громадный, размером с футбольное поле, железный козырек. На нем было множество заклепок. В американских киношках 1930‑х годов так показывают возвращение героя с войны. Он идет по пустому перрону, навстречу бежит девушка, цоканье ее каблучков далеко разносится по вокзалу, и все плачут от умиления.

В электричке напротив сидели двое глухонемых. Разговаривать при них звуками казалось нарушением норм приличия. Стекла были грязные, поцарапанные. Глядя сквозь них на Петербург, хотелось, чтобы он поскорее кончился.

В Павловске на перроне стояли девушки. Разумеется, они были вульгарны… все – со стрижеными челочками. От петербургских аналогов красоток отделяли световые века.

Это был такой тихий, неторопливый городок, что даже на автобусные остановки люди выходили лишь затем, чтобы поболтать о погоде. Павловские бабушки, как одна, носили перчатки и говорили не «Спасибо», а «Благодарю вас». У местных мужчин были острые кадыки на прокуренных шеях. Мужчины не понимали, зачем из Петербурга к ним приезжают городские пижоны.

Почему поговорить нужно было именно в Павловске, он не помнил. Может быть, дело в том, насколько красиво здесь осенью.

Они перешли асфальтированную дорогу, заплатили за билет и шагнули на территорию фамильного поместья курносого императора Павла I Петровича.

Было пусто и грустно. Возможно, в тот день они были единственными посетителями русского Версаля. Небо было громадным. Можно я не стану описывать дальше?

Вчера с утра он ходил в дорогой винный магазин на Петроградской стороне, смотрел, сколько может стоить шампанское. Бутылки, как новорожденные поросята, рядами лежали на полках. Они были старые и дорогие. Чтобы никто в этом не усомнился, бутылки были покрыты пылью. Возможно, их покрывали пылью в специальных мастерских.

Денег, чтобы купить вино в подобном магазине, у него не было. Пришлось сходить в «Букинист» на Литейном и продать несколько старых книг, принадлежавших когда‑то его отцу.

На совершеннолетие отец подарил ему библиотеку, которую собирал всю жизнь. Теперь, когда нужны были деньги, молодой человек просто кидал в пакет несколько томиков и отправлялся в «Букинист».

Книжный приемщик был жлобом. Купюры он отсчитывал так, словно делился заначкой, предназначенной для покупки необходимого ему героина. Молодой человек купил шампанское, два пластиковых стаканчика и шведскую шоколадку. Позвонил ей, предложил погулять в Павловске.

Неподалеку от входа в парк старушка продавала орехи. В мешочках их лежало больше двух дюжин видов. На одном было написано: «СОЛЕНЫЕ. Белок не кормить!»

Белки появились почти сразу. У них были серые, уже зимние, хвосты. Он все равно попробовал бросить им соленых орехов. Белки осадили его презрительными взглядами.

Аллеи были видны до самого конца – на километры вперед. Ветра не чувствовалось, но листья все равно подрагивали, словно пальцы психопата. Кое‑где виднелись присосавшиеся к березовым стволам… как это называется?., наросты?., древесные грибы?., выглядели они, как гномы, насилующие Клаудию Шифер.

Какое‑то время он молчал и хмурился. Потом забыл, что хмурится, стал улыбаться, в парке ногами зарываться в груды мертвых листьев, поднимать их с земли, бросать в девушку.

Листья были цвета только что отрезанного сыра. Редкие зеленые смотрелись на фоне желтых как болезнь. Один раз он поднял с земли совсем крошечный листок и подумал, что, наверное, это листик‑детеныш.

Потом они обогнули пруд. Вышли на огражденный балкон, висящий над текущей по парку рекой. Внизу начинался XVIII век.

Там стояла желтая, с белыми колоннами беседка… придет ли кому‑нибудь в голову беседовать в подобном строении? Еще из земли торчали каменные вазы на постаментах. Семь тысяч раз подряд слева за вазами заходило солнце и начиналась ночь. Возможно, вазам было страшно одним, ночью, в пустом и холодном парке.