Калаба, ну, может, ты ей скажешь, — разочарованно произнес Прим. €

— Я уже была в твоей комнате, Юлия, но тебя там не было. Где ты была, Юлия?

Юлия рассказала ей историю о том, что ходила в храм Геры, затем добавила, что была на рынке, чтобы посмотреть целительный амулет для отца. К удивлению Марка, она достала из своей сумочки подвеску из сердолика.

— Купец заверил меня, что этот камень обладает удивительными целебными свойствами, — она протянула подвеску матери. — Надеюсь, что, если отец будет его носить, ему будет лучше.

Феба взяла украшение в руки и долго его рассматривала. Ей больше не хотелось задавать никаких вопросов; она хотела верить в то, что Юлия ушла из дома из желания поклониться в храме в купить подарок для Децима, но в сердце своем она знала, что это неправда. Подвеска из сердолика лежала в сумке вместе с другими подвесками, которые Юлия купила себе. Следовательно, «подарок» на самом деле был взяткой — или запоздалой мыслью.

Глубоко вздохнув, Феба вернула сердолик дочери.

— Подари его отцу, когда у тебя закончится траур, Юлия. Если ты подаришь его сейчас, он захочет узнать, где и когда ты его купила.

Юлия сжала украшение в руке.

— Ты мне не веришь? Родная мать думает обо мне плохо! — сказала она, испытывая гнев и жалость к самой себе. Она снова стала запихивать украшение в сумку, рассчитывая на то, что мать запротестует. Когда же этого не случилось, на глаза у Юлии навернулись слезы. Она подняла голову и увидела во взгляде Фебы разочарование. Чувствуя себя виноватой, она покраснела, но непослушание заставляло ее упрямиться. — Я хочу пойти к себе. Или мне на это тоже надо спрашивать разрешения?

— Я не сержусь на тебя, Юлия, — спокойно сказала Феба.

Юлия бросилась вон из комнаты. Феба смотрела, как ее красивая юная дочь в гневе убегает. Она устала все время придумывать поступкам Юлии какие-то оправдания. Иногда ей было интересно, знакомо ли вообще ее детям понятие совести. Похоже, что они совершенно не задумываются над тем, как скажутся их действия на других людях, и в первую очередь на Дециме. Она посмотрела на Марка.

— Она действительно ходила в храм? — спросила Феба, но тут же покачала головой и отвернулась. — Можешь ничего не говорить. Еще не хватало, чтобы я заставляла тебя лгать мне, оправдывая ее. — Пройдя в другой конец комнаты, она села в кресло.

Подавленный вид матери обеспокоил Марка.

— Она еще молода, мама. Срок траура, который определил для нее отец, просто неразумен.

Феба ничего не сказала. Ей пришлось бороться со своими чувствами. Она часто соглашалась с сыном, потому что Децим мог быть жестоким, требуя безоговорочного подчинения, и не принимать во внимание юношеский энтузиазм и индивидуальные особенности. И все же ни Марк, ни Юлия не понимали главного. Феба подняла голову и серьезно посмотрела на сына.

— Твой отец — глава семьи и дома.

— Я это тоже прекрасно понимаю, — сказал Марк. Именно по этой причине он старался как можно меньше времени проводить в этом доме и приобрел себе собственный дом.

— Тогда уважайте и слушайтесь его.

— Даже если он не прав?

— Мнения на этот счет могут быть разные, а Юлия — его дочь. Твое вмешательство только ухудшает ситуацию.

Марк сжал руки.

— Ты меня обвиняешь в том, что произошло сегодня? — сердито спросил он. — Я никогда не поощрял ее непослушание отцу.

Феба встала.

— Да, действительно, хотя ты, похоже, не видишь, что делаешь сам. Каждый раз, когда ты открыто споришь с ним и обвиняешь его в неразумности и несправедливости, ты тем самым подстрекаешь Юлию к тому, чтобы не уважать его и предаваться только своим удовольствиям. Так куда она ходила сегодня, Марк? Что доставляет Юлии радость?

— Ты сомневаешься в моральном облике своих детей?

Феба улыбнулась, но ее улыбка получилась горькой.

— О какой морали ты говоришь, Марк? О старой, которая учит, что дети должны слушаться своих родителей, или о новой, призывающей вас делать все то, что вам захочется?

— Я уже взрослый человек, мама. Юлии шестнадцать лет, и она уже вдова. Мы с ней не дети, хотя вам с отцом хочется нас таковыми видеть. Мы личности и имеем право стремиться к счастью по-своему.

— Чего бы то ни стоило другим? И даже вам самим? — Феба стала перед ним, печальная и подавленная. — Ты радостно идешь по тому пути, который ты выбрал для себя, и тянешь за собой Юлию, но не видишь, что тебя ждет впереди. Ты видишь только сиюминутные удовольствия, но не хочешь знать, чего это будет стоить в будущем.

Марк скривил губы в насмешливой улыбке.

— Ты просто забыла, мама, что сама была молодой.

— Я не забыла, Марк. О, нет, я не забыла. Молодости не миновать ни одному поколению. Но мир сегодня гораздо сложнее, и в нем столько разрушительных сил. И Юлию так легко сбить с толку. — Она взяла его руку в свою. — Неужели ты не видишь, что отец не хочет лишать ее радости, он только хочет оградить ее от пагубного влияния?

— Но что пагубного в том, что молодая девушка пошла с подругой купить безделушки и посмотреть на воинов, тренирующихся на Марсовом поле?

У Фебы больше не было слов. Она опустила голову, понимая, что дальнейший спор бесполезен. Марк наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Я люблю тебя, мама, и понимаю тебя, но не думаю, что тебе стоит так беспокоиться о Юлии.

— Она слишком упрямая.

— А вы с отцом были бы счастливее, если бы ваша дочь была безвольной? Не думаю. До сегодняшнего дня у Юлии не было никакой свободы. Как же она может ею распоряжаться, если ее никогда у нее не было?

— Чрезмерная свобода может затмить совесть.

— Но вряд ли что-то может навредить разуму.

— А если бы отец согласился сократить ей срок траура и дал ей больше свободы, как ты думаешь, что бы она с ней делала?

Марк вспомнил о Калабе Шиве Фонтанее.

— Можно было бы поставить ей определенные условия, — сказал он. — Чтобы с какими-то людьми она могла общаться, а с какими-то нет.

— Позднее я поговорю об этом с твоим отцом, — сказала Феба. Если дать Юлии свободу, то это, вероятно, окажется единственным способом сохранить мир в семье. Хотя лучше всего было бы снова выдать ее замуж.

Лежа на массажном столе, Атрет поднял голову и скептически посмотрел на Бато.

— Этот хозяин хочет заплатить мне двадцать ауреев, чтобы я провел ночь в его гостинице? И что я там должен буду делать?

— Ничего. Только посидеть в одной из его гостиных и поспать на одной из его кроватей, — ответил Бато. — У тебя еще будет много подобных предложений, Атрет. Ты ведь теперь стал одним из немногих избранных — тех, у которых растет число убитых. А на твоем счету уже двадцать один. И чем больше ты убиваешь, тем больше твоя слава. Слава приносит удачу.

Атрет снова опустил голову и закрыл глаза.

— А свободу она мне принесет? — спросил он, в то время как массажист продолжал умело и быстро разминать ему мышцы.

— В конце концов, вполне возможно. Если только боги по-прежнему будут улыбаться тебе.

Атрет выругался.

— Боги лукавы. Как мне самому добиться свободы? Сколько она стоит? Что мне для этого нужно сделать? — он махнул рукой массажисту и сел на край массажного стола. Массажист повернулся к Бато, но тот кивнул в сторону двери, дав ему знак уйти.

— Ты можешь так и не получить свободы, — откровенно сказал Бато. — По мере того как растет твоя слава, растет и цена твоей свободы. Самое большее, на что ты можешь надеяться, — это на то, что ты перестанешь быть гладиатором и станешь ланистой.

— То есть мясником, — добавил Атрет, уточняя истинный смысл этого слова.

Бато не обиделся.

— А в чем разница между тем, что делаю я, и тем, что делал ты у себя на родине? Я готовлю мужчин к тому, чтобы они сражались и с честью умирали. — Бато положил руку Атрету на плечо. — Послушай моего совета и живи так, как можешь жить сейчас. Принимай все, что тебе предлагают. В тот день, когда ты убил Келера, ты стал королем римской арены. Весьма завидное положение, надо сказать... пока оно в твоих руках.

Атрет безрадостно засмеялся.

— Мне понятна твоя горечь, Атрет. Моя горечь едва не погубила меня, пока я не взял себя в руки. Ты можешь постоянно тренироваться и сражаться по пять-шесть раз в году. Не такая уж плохая жизнь. А в перерывах между схватками у тебя останется уйма времени для других утех.

— Например, делать деньги? А зачем они мне, если я все равно не смогукупить на них свободу?

— На деньгиможно купить многое другое. Келер не жил в бараках лудуса. У него был собственный дом и слуги.

Атрет удивленно посмотрел на него.

— А я думал, он был рабом.

— Да, рабом, у которого были свои рабы. Келер сражался лучше тебя, — сказал Бато со свойственной ему грубой прямотой. — А погубило его слишком высокое самомнение. Он недооценил твой ум, а ты тогда впервые, сколько я тебя помню, не потерял самообладания.

Атрет задумался. Перспектива жить не в каменной камере начинала казаться ему весьма привлекательной. Он встал со стола, наклонился над чашей с водой и плеснул себе воды в лицо. Возможно, Бато прав. Ему следует в полной мере пользоваться всеми своими возможностями, пока у него есть эти возможности. Две недели назад Келер едва не искромсал его. Атрет хорошо помнил выражение глаз Келера, когда заносил над ним свой меч. Рана, которую он нанес Келеру, была не смертельной, а только лишающей его возможности сражаться. Фактически Келера убила римская толпа. До сих пор в ушах Атрета стоял крик зрителей: «Югула! Югула!».

С кровоточащей раной в боку Келер упал перед ним на одно колено.

— Слышишь, как они жаждут моей крови? А всего час назад они меня славили. — Толпа кричала все громче, и от ее рева начинало закладывать уши. — Так же они поступят когда-нибудь и с тобой. — Келер поднял голову, и Атрет увидел его глаза сквозь щели закрывавшего лицо забрала. — Добивай, — сказал ему Келер.

Атрет схватился рукой за шлем Келера, слегка откинул его голову назад и кинжальным ударом разрезал ему шейную вену. Когда кровь Келера брызнула Атрету на грудь, толпа пришла в неистовство. Келер упал назад и, упершись локтями в песок, стал умирать с выражением растерянности и горечи в глазах, а толпа в это время кричала в экстазе: «Атрет! Атрет!».

Атрет закрыл глаза и снова плеснул себе воды в лицо и на грудь. Что бы он ни делал, но кровь убитых им людей ему уже было не смыть. Двадцать один человек погиб здесь от его рук...

Он взял полотенце и вытерся.

— Я переночую в его гостинице, но передай ему, что это будет стоить тридцать ауреев, иначе я вообще туда не пойду.

— Хорошо, пусть будет тридцать. Себе я возьму двадцать — пять себе за хлопоты, а пятнадцать императору как добровольное пожертвование. — Добровольное пожертвование? — Атрет оглянулся и холодно посмотрел на него. — Тогда передай Веспасиану, что пусть он сам спит в той гостинице, а боги пусть нашлют на его постель побольше вшей!

Бато рассмеялся, но тут же снова стал серьезным.

— Будь хоть один раз благоразумным, Атрет. Хочешь ты того или нет, но ты находишься в полной власти императора. И не тебе менять то, что предопределено богами. В руках императора и твоя жизнь, и твоя смерть, а ты делаешь все для того, чтобы разозлить его. Да стоит ему сказать только слово, и завтра же тебя найдут разорванным на куски львами или дикими собаками. Ты такой смерти хочешь?

Атрет в сердцах швырнул полотенце в сторону.

— Я буду отдавать ему больше, чем получаю сам, и при этом еще славить его!

— Как он того и заслуживает. Он правит империей, покорившей Германию. Неужели я должен напоминать тебе об этом? Не ты его победил, а он тебя.

Атрет поднял голову.

— Я не побежден.

— Ты что, по-прежнему вождь своего племени? Или ты по-прежнему живешь в своих непроходимых лесах? Безумец! А ты никогда не задумывался о том, почему ты сражаешься с такими людьми, как Келер, и больше никого, кроме них, против тебя не выпускают?

Владельцы имели обыкновение выпускать своих лучших гладиаторов против непрофессионалов, чтобы таким образом заранее обеспечить зрелищность и гарантировать себе приток прибыли. Однако Атрету Веспасиан приказывал самому сражаться с лучшими профессионалами, на счету которых было самое большое количество убитых. Намерение было очевидно. Он хотел видеть его мертвым, но только так, чтобы при этом и толпа была не в обиде, что только придавало Веспасиану политическую популярность.

— Я знаю, почему, — сказал Атрет.

— Зайдешь слишком далеко, и император скормит тебя голодным львам.

Атрет сжал губы. Стать добычей диких животных считалось такой же позорной смертью, как и распятие, если не больше.

— Отдай Веспасиану его пятнадцать ауреев, — сказал он, презрительно склонив голову. Отвернувшись, он тихо добавил: — И пусть каждый из них принесет ему несчастье.

Бато пришел к Атрету поздно вечером. Атрет проснулся и поднялся. Бато протянул ему красную тунику с золотистой оторочкой и красивый кожаный пояс, отделанный бронзой. После этого он дал ему огромную накидку.

— Закрой свои волосы. Всем нам будет лучше, если там, на улице, тебя никто не узнает.

В коридоре ждали стражники. Атрет вопросительно посмотрел на Бато.

— Я настолько опасен, что ко мне нужно приставить шесть стражников?

Бато засмеялся.

— Помолись своим богам о том, чтобы мы в них не нуждались.

Когда они выходили на улицу, стражники окружили их со всех сторон. Узкие улицы были заполнены повозками и людьми. Люди группами собирались возле фонтанов, пили вино, разговаривали.

— Старайся не показывать своего лица, — приказал Бато, когда мимо проходило несколько человек, которые остановились и уже уставились на Атрета, — пошли по этой аллее. — Они пошли быстрее. Оказавшись в тени, они снова замедлили шаг. — Идти нам недалеко. К счастью, гостиница Пунакса расположена рядом с Большим Цирком.

Мимо строем прошли воины, и стук их кованой обуви напомнил Атрету о тех легионах, с которыми он сражался в Германии. Бато толкнул его под локоть и указал на каменную стену с какой-то надписью.

— Смотри, что здесь написано.

— Я не умею читать.

— Надо учиться. Тут написано о том, что ты стал жить в мечтах молоденьких римлянок. А вот тут объявление о предстоящих зрелищах. — Проходя мимо стены, Бато зачитывал вслух написанный на стене текст. — «Если позволит погода, двадцать пар гладиаторов, при финансовой поддержке Остория, вместе с запасными, которые выйдут в том случае, если кто-то будет убит слишком быстро, сойдутся в схватках первого, второго и третьего мая в Большом Цирке. Будет сражаться знаменитый Атрет. Слава Атрету! По окончании схваток —увлекательнейшая охота дикихзверей. Слава Осторию».

— Я просто польщен, — иронично сказал Атрет. — А кто такой Осторий?

— Сейчас он занимается политикой. Я слышал, что он был купцом. Веспасиан покровительствует ему, потому что он сам вышел из плебеев, а Осторий по-прежнему выступает за народ. Организация зрелищ может сыграть ему на руку.

— Он хороший политик?

— А это никого не волнует, пока он финансирует зрелища и кормит бедняков. Занявшись политикой, Осторий может делать то, что ему нравится.

— Мы уже почти пришли, — сказал один из стражников, — только мне кажется, у нас могут возникнуть проблемы.

В конце улицы находилась гостиница, освященная фонарями. Перед гостиницей собралось большое количество народа, при этом многие требовали, чтобы их впустили в здание. Бато постоял, оценивая ситуацию.

— Похоже, наш друг растрезвонил всем о твоем приходе, — недовольно сказал он. — Попробуем пройти с заднего входа.

Они обошли толпу и двинулись к гостинице по другой улице, к заднему входу. Но там тоже стояла группа мужчин и женщин, требующих, чтобы их впустили. Одна из женщин оглянулась и увидела стражников. Ее глаза округлились, и она указала на германца стоявшему рядом мужчине. «Атрет! Атрет!» — закричала она, и ее крик подхватили еще несколько женщин. «Атрет! Атрет!»

Атрет засмеялся, почувствовав, как в нем от восторга закипела кровь.

Но Бато такая ситуация явно не обрадовала.

— Нам лучше убежать!

— От кого? От женщин? — удивленно сказал Атрет, и только после этого увидел, как толпа, стоявшая у передней двери, побежала на крик и устремилась прямо на него, и каждый хотел добраться до него первым. Стражники заняли исходную позицию, но силы оказались слишком неравными. Какая-то женщина кинулась на Атрета, обхватив его руками и ногами. Запустив пальцы в его волосы, она стала целовать его, а несколько других девиц также стали обнимать его, издавая какие-то нечеловеческие крики. Атрета охватила волна паники, он сбросил целовавшую его женщину и стал работать руками и плечами, чтобы освободиться от остальных. Плащ с него уже давно сорвали, и женские руки обхватили его со всех сторон, причем весьма неразборчиво. Придя в бешенство, Атрет уже не разбирал, кого ударил и насколько сильно.

— Бежим отсюда, они же тебя разорвут! — закричал Бато, схватив какую-то женщину за волосы и оттаскивая ее от Атрета. Его решительные действия дали Атрету достаточно пространства для побега.

Атрет побежал и продолжал бежать до тех пор, пока истерические крики сзади не прекратились. Вскоре его настиг Бато.

— Ныряй сюда, — сказал он Атрету, после чего они прошли в какой-то дверной проем, чтобы перевести дух. Спустя какое-то время Бато выглянул на улицу и огляделся.

— Никого нет. Кажется, мы оторвались от них, — сказал Бато и посмотрел на Атрета. — Ну что, каково быть объектом всеобщей любви? — спросил он и засмеялся.

Атрет недовольно посмотрел на него и откинул голову назад. Сердце продолжало учащенно биться.

— Серьезных травм не нанесли? — ухмыляясь, спросил его Бато.

Атрет потер голову.

— Кажется вырвали немного волос, а вообще действительно казалось, что вот-вот разорвут на части, чтобы унести с собой на память. Но вроде бы я остался цел.

— Ну и хорошо, — сказал Бато. — Будем надеяться, что таким тебя и сохраним. — Затем он снова выглянул на улицу. — Есть тут недалеко одно местечко, куда бы мы сейчас могли пойти. И чем скорее мы туда доберемся, тем лучше. С твоей фигурой и твоими светлыми волосами тебя здесь сразу узнают. А эти девицы наверняка разбежались по всем улицам и ищут тебя.

— Это все твоя идея. Помнишь? Тридцать ауреев! — Атрет смачно выругался. — Ты же не предупредил меня, чем это может кончиться. Римляне все такие ненормальные?

— Когда они могут прикоснуться к своему идолу, им от этого становится радостно на душе. Ладно, не переживай. Я доведу тебя до лудуса. А Пунакс все равно раскошелится. Ты получишь свои десять ауреев, а потом еще больше. Я сам об этом позабочусь.

Они пошли по какой-то узкой аллее, которая вела к огромному двору, окруженному жилыми домами.

— Мне это место хорошо знакомо, — сказал Бато, остановившись у какой-то двери и постучавшись в нее. Когда никто не ответил, он постучал сильнее. По ту сторону двери раздался приглушенный голос — там спросили, кто это. Когда Бато назвал себя, дверь открылась. Атрет вслед за ним вошел в темное помещение. Дверь за ним закрыли, задвинув засов.

В дверях появилась стройная и красивая темнокожая женщина. В руках она держала маленькую терракотовую лампу. «Бато?» — произнесла она, и по ее голосу можно было понять, что этот визит был для нее полной неожиданностью. Бато заговорил с ней на своем родном языке. Она ничего не сказала, и он прошел к ней через всю комнату, взял из ее рук лампу и поставил на стол. Прикоснувшись к ее щеке своей огромной рукой, он снова заговорил с ней нежным и просящим голосом. Она что-то тихо сказала ему вответ, и Бато обернулся к Атрету.

— Это Чиймадо, — сказал он гладиатору, — мой старый друг. Она согласилась впустить нас переночевать до утра. В задней части дома есть небольшая комната. Можешь спать там. Кто-нибудь из слуг принесет тебе поесть. Утром, пораньше, пока город еще будет спать, вернемся в лудус.

Атрет кивнул и пошел из комнаты вслед за служанкой. Ему принесли поднос. Сидя на соломенном тюфяке, он откинулся спиной к стене и пил вино. Он был голоден, но хлеб так и не взял. Комната была такой же по размерам, как и его камера, и такой же холодной. Ему стало интересно, лучше ли была та гостиница, в которую они направлялись. Он этого не знал, ведь ему так и не пришлось побывать в ней. И чем больше он об этом думал, тем злее становился.

Спустя какое-то время пришел Бато и склонился у низкого дверного косяка.

— Уже почти утро. Нам скоро уходить.

— Прежде чем вернуться в лудус, я хотел бы навестить Пунакса. — Атрет поставил опустевшую бутылку вина на пол и встал. — Все эти римские гарпии уже давно разбежались оттуда.

В этот предрассветный час улицы были пусты, все ночные гуляки разошлись по домам и спали. Бато провел Атрета по лабиринтам аллей и улиц к гостинице. Вокруг нее никого не было. Окна были занавешены, а двери закрыты. На улице валялись какие-то обломки. Бато громко постучал в дверь.

— Убирайтесь отсюда! — раздался изнутри сердитый мужской голос, затем послышалось ругательство. — Я вам уже тысячу раз говорил, что Атрета здесь нет! Проваливайте!

Начав терять терпение, Атрет подошел к двери, полный решимости выломать ее. Бато преградил ему путь и постучал снова.

— Это Бато, идиот! Открывай, или мы сейчас просто спалим твою гостиницу, и тебя заодно!

Услышав звук отодвигающегося засова, Атрет первым ворвался в открытую дверь.

— Ты должен мне тридцать ауреев за то, что пользовался в своей гостинице моим именем!

— Не горячись, — невозмутимо ответил ему Пунакс. — То, что я тебе обещал, ты получишь. — Это был крепкий мужчина примерно такого же сложения, как и Бато, с мощной грудью и сильными руками. Его коротко подстриженные волосы были седыми, а на груди красовался знак из слоновой кости, говорящий о том, что перед Атретом стоит освобожденный гладиатор. Увидев замешательство Атрета, Пунакс усмехнулся, обнажив свой рот, в котором на месте нескольких выбитых зубов зияли черные дыры. — Вам бы следовало взять с собой побольше стражников, — сказал Пунакс, повернувшись к Бато. — Хорошо, что этот парень умеет быстро бегать, а, приятель?

Бато засмеялся.

— Да, таким быстрым я его еще никогда не видел.

— Садитесь, — сказал хозяин, и в его голосе звучало не столько приглашение, сколько приказание. Атрету он указал на середину комнаты.

— Можно было бы сначала и со мной договориться, — недовольно сказал Атрет, усаживаясь поближе к жаровне, чтобы согреться. Взяв в руки порванную тунику, он добавил: — И еще ты должен мне новую одежду.

— Что еще прикажет твоя милость? — сухо и иронично спросил его Пунакс.

— Если ты дашь ему поесть и поспать, это поднимет ему настроение, — сказал Бато. — Да еще женщину, если у тебя есть сейчас кто-нибудь...

—Яих всех отправил по домам, — сказал Пунакс и кивнул в сторону стола, на котором были разложены самые разные яства. — Что касается еды, то все это было приготовлено в его честь. — Он взял со стола персик и протянул его Атрету. — На, подкрепи здоровье. Обещаю, что в следующий раз устрою тебе прием получше.

— А почему ты думаешь, что я захочу еще раз прийти в эту крысиную нору?

— А тебе что, твоя камера еще не надоела? — усмехнулся Пунакс. Затем он повернулся к Бато и со смехом добавил: — Наверное, он теперь боится женщин. — Увидев, как Атрет вскочил и схватился за стул, приняв угрожающую позу, Пунакс засмеялся еще громче.

— Сядь, — приказал Атрету Бато. — Ты еще на свет не родился, когда Пунакс сражался на арене. И сражался лучше тебя.

Пунакс продолжал смеяться.

— Вот смотрю я на него, и вспоминаются мне мои славные деньки. Ты помнишь Аполлинария, Бато? Женщины за ним стадами бегали. — Улыбка постепенно сошла с его лица. — Тогда мое имя произносили на всех углах. — Раскинув руки, он добавил. — И вот, что у меня теперь.

— Свобода и состояние, — сказал Бато.

— Ха! Налоги и долги. Я часто с болью думаю о том, что, когда я был рабом, мне жилось лучше. — Пунакс разлил вино в три кубка, протянул один Бато, другой Атрету, а третий взял сам. — За зрелища, — сказал он и жадно выпил.

Пунакс и Бато вспоминали свою молодость. Говорили о своих подвигах на арене, обсуждали тактические приемы гладиаторов, которых все давно уже забыли. Пунакс рассказал о некоторых своих схватках и показал те шрамы, которые у него остались.

— Император Нерон подарил мне деревянный меч, — сказал он. — Мне тогда казалось, что это самый великий день в моей жизни. И только гораздо позднее я понял, что моя жизнь кончена. Потому что у освобожденного гладиатора ее просто не остается.

— Когда я получу свободу, то вернусь в Германию, — сказал Атрет, — и начну жизнь сначала.

Пунакс посмотрел на него с кривой ухмылкой.

— Ты еще ничего не понимаешь, но со временем поймешь. Твоя жизнь уже никогда не будет такой интересной и насыщенной, как сейчас, Атрет, когда ты каждый день смотришь в глаза смерти.

Бато встал и сказал, что им надо вернуться, до того как рассветет. Пунакс протянул ему мешочек с ауреями. Атрету он дал новую тунику и плащ, похлопал его по спине на прощание и проводил до двери.

— В следующий раз женщины будут вести себя лучше и станут к тебе в очередь, — ухмыляясь, сказал он Атрету, — так что на тебе повиснет не более двух-трех за раз.

Пока городские ворота были закрыты для телег и повозок, на улицах было тихо. Жители города еще спали, но купцы и владельцы лавок уже раскладывали товары, привезенные еще ночью.

— Пунакс глуп, — сказал Атрет. — Он же свободен. Почему он не возвращается к себе на родину?

— Он пытался, но у него в Галлии никого не осталось. Жена умерла, а детей воспитали и вырастили другие люди. Его народ какое-то время был рад его возвращению, а потом стал его избегать. Из Галлии его увезли простым пастухом. А вернулся он воином.

— Я не был пастухом.

— А что тебя ждет в Германии? Молодая жена, с которой осталось твое сердце? Ты хочешь сказать, что она будет ждать тебя десять, а то и двадцать лет, пока ты не вернешься?

— У меня нет жены.

— Ну, хорошо, твое селение? Что от него осталось? Дым и пепел? А твой народ? Может, они мертвы? Взяты в рабство? Рассеялись по земле? Ничего тебя в Германии не ждет.

Атрет ничего не ответил. Когда он вспоминал, что он потерял, в нем закипал гнев. Бато остановился возле хлебной лавки и купил хлеба. Разорвав хлеб на две части, одну он протянул Атрету.

— Ни у кого из нас в прошлом ничего не осталось, Атрет, — хмуро сказал он. — Я был вождем. Теперь я раб. Но иногда раб в Риме живет лучше, чем вождь побежденной страны.

В лудус они вернулись молча.

* * *

Кай Полоний Урбан был самым красивым мужчиной из всех, которых Юлии доводилось видеть. Когда она познакомилась с ним у Калабы, он только улыбнулся ей и взял ее за руку, но этого было достаточно, чтобы она едва не потеряла сознание от нахлынувших на нее чувств.

И вот теперь она смотрела то на него, то на Калабу, о чем-то беседовавшую с женщинами. Именно в таком месте ей хотелось проводить время, именно этого она желала. Да, отец смягчил те ограничения, которые первоначально наложил на нее, но ей этого было мало — тем более, если учесть, что одно из условий смягчения ограничений со стороны отца как раз и состояло в том, чтобы она не ходила к Калабе. Но Юлия не только не согласилась с этим условием, а назло стала ходить к ней еще чаще. Просто она стала лгать о том, куда и с кем она идет, и делать все, чтобы создавать видимость послушания отцу. Так она избегала конфликта — и сопутствующих наставлений, — который непременно бы разразился, если бы отец узнал, что она продолжает дружить с Калабой.

Марк, как и родители, не был в восторге от Калабы. Более того, он презирал ее. К счастью для Юлии, он часто уезжал по делам в северную Италию и пропадал там месяцами. Пока его не было в Риме, отец занимался своими делами, а мать вообще не знала о жизни за пределами дома, поэтому Юлия могла делать все, что ей заблагорассудится. Она считала для себя огромной честью быть подругой Калабы, эта дружба придавала ей ощущение собственной значимости. Всем, кто приходил к Калабе, хозяйка ясно давала понять, что Юлия — ее лучшая подруга. И при этом для Юлии никто в собрании Калабы даже близко не мог сравниться с Каем Полонием Урбаном.

Кай часто бывал в гостях у Калабы, и одно его присутствие приводило Юлию в трепет. Достаточно ему было взглянуть на нее, как ей в голову приходили забытые мысли. Октавия говорила ей, что Кай — любовник Калабы, но такая неприятная информация лишь придавала ему значимости в глазах Юлии. Какой мужчина мог удовлетворить такую женщину, как Калаба? Только такой, с которым не мог бы сравниться ни один мужчина в мире. Но если Кай принадлежал Калабе, почему он так смотрел на Юлию? Кроме того, ей было известно, что и Октавия была от него без ума, — этот факт также только подогревал интерес Юлии к Каю.

Вот и сейчас его темные глаза пристально смотрели на Юлию, и ей, в конце концов, захотелось избавиться от охвативших ее чувств. Она пыталась отвлечься, но ее неумолимо тянуло к самым сокровенным переживаниям. Кай встал со своего места. Когда он подходил к Юлии, ее охватил жгучий трепет. Сердце заколотилось так сильно, что ей казалось, он услышит этот стук.

Усаживаясь рядом с Юлией, Кай слегка улыбнулся. Он видел, как она взволнована и даже напугана; ее невинность забавляла его.

— Ты согласна со всем, что говорит Калаба?

— Она восхитительна.

— Неудивительно, что ты ей нравишься.