Открытая дверца в заднем заборе 5 страница

Вызванных было около двадцати человек, и, едва протерев слипавшиеся глаза, они сперва изумились обильному снегу, а потом еще больше изумились при виде всех тех, кто собрался в западных казармах вокруг Урусидо Кодэндзи. Оказалось, что вызваны были только те, кто поддерживал идею реставрации императорской власти.[40]Присмотревшись внимательнее, они обнаружили, что их, в свою очередь, обступили еще два десятка человек, каждый из которых, начиная с Урусидо Кодэндзи, всегда твердо высказывался в пользу существующего правления сёгуна.

Странная тревога отразилась вдруг у всех на лицах.

— Что случилось? Зачем мы здесь? — выкрикнул Цутия.

Клан Нагасима невелик, но земли его лежат вблизи от императорской столицы Киото и входят в состав провинции Исэ, которая с недавних пор приобрела влияние.[41]Неудивительно, что здесь возникло движение в поддержку власти императора. Но ведь казалось, что за последний год или два яда у них поубавилось? Речь идет о том, что Ии Наоскэ, став двумя годами ранее государственным старейшиной, немедленно организовал небезызвестные судилища и принялся энергично подавлять группировку противников сёгуна. Впрочем, члены этой группировки, по сути дела, были не столько сторонниками императора, сколько сторонниками перемен, а еще вернее — обыкновенными смутьянами. Словом, по большей части то были просто торопыги и сумасброды. Недаром завзятый гуляка Цуруми Гинноскэ тоже выступал под их знаменами. Поскольку и остальные были не лучше, багровая физиономия Ии немедленно заставила всех присмиреть. Правда, какое-то шевеление в их рядах продолжалось, но объяснялось это не их убеждениями, а тем обстоятельством, что князь Масуяма Кавати-но ками позволял себе насмешливые замечания в адрес государственного старейшины. Впрочем, князь, по характеру человек опасливый, из тех господ, что не питают большого интереса к государственной политике, был «тайным смельчаком» и решался на шутки лишь в кругу ближайших самураев, — полная противоположность государственному старейшине, человеку сильному и волевому.

Таким образом, внутри клана Нагасима шло некоторое брожение. Но до настоящего момента каких-то особых, достойных упоминания происшествий не случалось.

— Для чего нас созвали в такую рань, что это значит? — Голос некоего Нарусэ дрожал оттого, что он вообразил, будто его окружают не просто консерваторы, сторонники сохранения существующего режима, а идейные соратники, люди принадлежащие к одной категории, изъясняющиеся со всей прямотой.

— Я очень сожалею об этом, но хочу, чтобы все вы совершили харакири, — ответил Урусидо.

— Что? Всем вспороть животы?

— Да. Меня самого объял страх, когда я услышал это вчера вечером из уст господина Нагасака, исполняющего обязанности князя во время его высочайшего отсутствия. Он сообщил, что накануне, в замке сёгуна, старейшина взял нашего князя на крючок.

— Взял на крючок?

— Да, сделал предостережение, мол, в нашем клане кишат черви, желающие подточить дом сегунов Токугава, и наш достойный род может пасть по вине этих глупцов… — Члены партии обновления побледнели. Ведь речь шла о старейшине Ии Наоскэ, а он, обнаружив злоумышление против сегуна, назначал домашний арест или отставку даже родственным сёгунскому дому кланам Мито и Овари. Любому было ясно, что если этот человек почует недоброе, то с кланом Нагасима, чей доход всего-навсего двадцать тысяч коку риса, он покончит одним мановением пальца, и ничто его не остановит.

— Это еще не все. Последние слова, которые государственный старейшина обратил к нашему господину, были столь жестоки и горьки, что господина там же на месте одолела дурнота, а когда он вернулся домой, то плакал в голос. Узнав о том, мы все, как один, тоже уронили мужскую скупую слезу.

Когда Урусидо Кодэндзи отер показавшуюся на глазах влагу, из рядов ревнителей существующего порядка и сёгунской власти послышались дружные всхлипывания.

— Цутия, Матида — вспорите животы!

— Сказано же: если князю позор, то вассалу — смерть. Всем взрезать животы!

— Тем более что если ради вас оставить дело без внимания, то не избежать неприятностей для всего нашего клана. Режьте животы, режьте животы!

Среди этих громовых раскатов послышался дрожащий голос некоего Матиды:

— Но я обо всем этом первый раз слышу… Поистине, дело страшное, но ведь мы давно уже ведем себя осмотрительно.

— Верно, так и есть, то было лишь минутное заблуждение, после чего мы искренне раскаялись. Просим, поверьте нам!

На это, однако, последовал жестокий ответ:

— Об этом следует просить не нас, а людей из клана Ии.

— Из клана Ии?

— Да, коль скоро в нашем доме выследили злоумышленников, то чья же это работа, если не тайных соглядатаев, которых заслал Ии Наоскэ? Приходится признать, что в их руках и находится судьба нашего рода с той поры, как нами заинтересовались секретные службы.

— Вчерашнее предостережение, которое старейшина сделал нашему князю, доказывает: до властей еще не дошли сведения о том, что вы притихли и отныне ведете себя осмотрительно.

— В подтверждение тому, что в нашем доме нет двоедушия, вы должны немедленно покончить с жизнью!

— Решается судьба клана, мы требуем, вспорите животы!

Вызванные самураи отлично поняли, что оказались в глубокой осаде. Ответить было нечего, и все лишь шевелили губами, как караси. Лица приобрели землистый оттенок.

Вопрошающая сторона, напротив, от своих же собственных слов, казалось, потеряла разум:

— Времена, мол, изменились! И эти смехотворные теории вы обсуждали с пеной у рта!

— А теперь вы застыли в ужасе перед железной дубиной верховного старейшины — да поздно! Что могут понимать о временах и о переменах такие выскочки как вы? Поглядите-ка, кто движет переменами — не кто иной, как железный, твердокаменный старейшина. За триста лет правления сегунов Токугава он — первый из великих министров!

— Кто-то из вас, помнится, пугал нас, что если клан Нагасима не будет заодно со старым князем из Мито,[42]то потом придется кусать локти, в последний паланкин сесть будет поздно — и кто же это был?

— И если уж на то пошло, почему не видно Цуруми Гинноскэ?

На этот вопрос последовал ответ, что Цуруми не оказалось на месте.

— Как не оказалось? Так он опять по ночам где-то бродит! Пользуется авторитетом дяди-советника, всякий стыд потерял — тошно от такого слушать про почитание императора. Легкомыслие ваших пустоголовых крикунов очевидно, если главарем мог быть такой выскочка, как он. А теперь, господа хорошие, что посеяли — то и пожните!

— Если раскаялись искренне, режьте животы, режьте!

И тут со двора послышался сиплый голос:

— Человек, который пожал плоды посеянного, здесь — это я.

— Цуруми Гинноскэ! — изумленно закричали все, разом обернувшись.

Цуруми Гинноскэ, с посеревшим лицом, вошел и в изнеможении опустился на порог. Затем он молча развернул что-то круглое, закутанное в его накидку хаори.[43]Появилась голова.

Странная тишина нависла над собранием.

— Это голова старейшины, — робко произнес Гинноскэ, но никто не пошевельнулся. Каждый сжался в маленький комочек, словно паук, у которого пламя выжгло мышцы, внутренности и мозг.

— Сейчас только… там, на краю рва подобрал… Рядом лежал человек, с виду ронин, мертвый, с разрезанным животом. Я послал привратника Масадзо сбегать на улицу разузнать. Так вот, он говорит, что совсем недавно, перед воротами Сакурада, сопровождавшая выезд старейшины процессия была атакована несколькими десятками ронинов из клана Мито.

— Времена переменились! — вдруг с неожиданным жаром закричал вскочивший на ноги Цутия. Вслед за ним, вне себя от возбуждения, повскакали в полный рост и все остальные подследственные, до недавнего времени находившиеся на грани жизни и смерти.

— Неужели люди из дома Мито все-таки сделали это?

— Небо его покарало!

— Теперь государственная политика переменится!

Сторона обвинителей пребывала в растерянности и безмолвии. При последующем размышлении возникал вопрос: каким это образом Гинноскэ смог подобрать голову старейшины? А что еще важнее, надлежащим действием в отношении головы была бы наискорейшая передача ее куда следует. Но потрясение было слишком сильно, ведь до сих пор все шло заведенным порядком, а неожиданная пылкость сторонников императора ошеломила их обвинителей.

В этой обстановке к Цуруми Гинноскэ вернулось мужество. Хоть и был он неисправимым гулякой и ветреником, но все же обладал некоторыми способностями. Выпятив грудь, он произнес:

— Да, теперь времена переменятся. Конечно, ронины из клана Мито будут пойманы и, скорее всего, казнены. Однако и голову старейшины на прежнее место не вернуть. Разве за прежние три сотни лет правления Токугава случалось такое, чтобы средь бела дня государственный старейшина лишился головы от рук ронинов? Не случалось! Если подумать, эту голову добыли не просто преступные ронины, рок направлял их, воля небес. Таков дух времени. Прежде кто-то из вас сказал, что господин Ии — редкостный государственный ум, что он являл собой железного, твердокаменного правителя. Воистину, это был незаурядный человек. Выдающийся, неподражаемый в своем самовластии политик. А теперь этот великий и непререкаемый властитель зарезан — могут ли времена остаться прежними? Следует лишь немного подождать, и наверняка старый Мито или его отпрыск Хитоцубаси[44]дадут о себе знать.

— И для нашего клана подует ветер перемен! — торжественно произнес Цутия, а Матида съязвил:

— Ну, разве не счастливое для всех нас событие? Кто-то тут сказал, что когда господин опозорен, то и вассалам не жить. Теперь тот, кто навлек позор на нашего князя, наказан небесами. Это ли не повод для радости?

— Нет, ну… Это событие радостное… — едва ворочая языком, выдавил из себя один из вопрошателей, и Урусидо Кодэндзи с красноречивым долгим вздохом заметил:

— Понятно. Стало быть, никто из нас и не думал, что человек, устроивший эти ужасные тюремные застенки, сможет благополучно здравствовать. По правде говоря, его зверские, кровожадные судилища заставляли хмуриться и меня, я тоже был против этого.

Закипели, запенились громкие крики одобрения. Урусидо, словно бы желая обуздать их, напряг свой высокий голос:

— Так выпьем же каждый по полной чарке за нашего господина и за страну!

В то время, как он это произносил, раздался куда более громкий истошный вопль:

— Эй, эй, головы-то нет!

Поскольку старейшина лишился головы, то не только в клане Ии, а и в сёгунском замке всеобщая растерянность достигла крайней степени.

Нападавших ронинов было восемнадцать, одного из них зарубили там же, четверо тяжело раненных вспороли себе животы неподалеку от места происшествия, восемь человек своими ногами пришли с повинной, а еще пятеро куда-то скрылись. Кто именно из этих пятерых утащил голову — все еще было неясно.

Кроме того, из донесения караульного при воротах усадьбы князя Эндо Тадзима-но ками следовало, что некий человек подобрал какой-то круглый сверток возле тела покончившего с собой самурая по имени Аримура Дзидзаэмон. Оставалось под вопросом, была ли то голова старейшины, а кроме того, сообщалось, что по виду человек с зонтиком узора «змеиный глаз» не был похож на приспешника нападавших.

На следующий день, четвертого числа, из дома Ии в замок сёгуна направлена была записка от имени самого государственного старейшины, сообщавшая, что присутствие старейшины в замке затруднительно по причине головной боли и недавно полученной раны. От сёгуна явился посланец, управляющий дворцовым ведомством князь Сионоя Бунго-но ками, в подарок больному он преподнес корейский женьшень.

Однако, несмотря на нелепые уловки, целью которых было сохранение тайны, по городу Эдо уже распространилась правда об исчезнувшей голове старейшины. Говорят, что именно тогда появилась едкая сатирическая строфа:

Посол высокий

повелел женьшенем

приклеить голову на место.

Так куда же девалась голова великого диктатора?

Пока в западных казармах усадьбы князя Масуяма Кавати-но ками самураи с пеной у рта вели свои споры, в дверь тихонько проскользнул и схватил лежавшую на пороге голову не кто иной, как привратник Масадзо.

Прижимая к груди узел с головой, он под снегопадом побежал в квартал Адзабу. Там находилась малая усадьба князя Масуяма, куда тот как раз недавно отбыл, чтобы развеяться после зловещего предупреждения, полученного от верховного старейшины в замке сегуна. Однако не затем, чтобы доложить князю про голову, шел туда Масадзо, и это стало ясно, когда он поспешил разминуться с попавшейся ему навстречу княжеской процессией, следовавшей из малой усадьбы обратно домой.

Добравшись до малой усадьбы, Масадзо сразу же прошел во внутренние покои. Там были комнаты О-Нуи, наложницы князя Кавати-но ками.

— Масадзо? Зачем пожаловал? — О-Нуи обернулась, вопросительно глядя на старика. Ведь он был не той персоной, чтобы свободно сюда являться.

— Госпожа О-Нуи! Посмотрите-ка вот на это…

Увидев то, что извлек на свет Масадзо трясущимися, как в параличе, руками, О-Нуи вскочила на ноги. У нее вырвался сдавленный возглас:

— Голова врага!

— Как там его…

— Голова старейшины Ии… — Оцепеневшая О-Нуи со странным блеском во взоре уставилась на голову; красные в прожилках глаза старого Масадзо наполнились торжеством.

— Это та самая голова, которую перед воротами Сакурада срубили сегодня утром ронины из клана Мито. Пока я в снегопад бежал с ней сюда, не знаю уж, сколько раз мне хотелось плюнуть на нее или бросить под ноги и пинать. Но еще больше, чем себе самому, хотелось вам доставить возможность всласть отомстить, вот я и принес это сюда. А сам тотчас уйду. Прошу вас, госпожа О-Нуи, вволю натешиться и наглумиться над врагом Дэнхатиро, а потом хоть собакам эту голову скормите.

После того как Масадзо ушел, О-Нуи долго сидела напротив головы и пристально на нее смотрела. Смотрела и не могла насмотреться.

Хлопья снега все продолжали падать, окутывая белой пеленой мир, в котором существовали только эта женщина и эта мертвая голова, и так тянулось это выморочное время, пока все вокруг не потускнело и не опустилась темная ночь.

Ее любимого убил тот, кому принадлежала эта голова. Нет, на самом деле осведомитель по имени Гэндзи выследил самурая Косиро Дэнхатиро, который покинул клан Этидзэн и со всем пылом молодого сердца влился в ряды мятежников. А приказ схватить Дэнхатиро отдал страшный человек по имени Нагано Сюдзэн, которого называли «кинжалом за пазухой старейшины Ии». Старейшина Ии, может быть, даже не помнил имени Косиро Дэнхатиро, насмерть замученного в тюрьме пытками. Но ведь убил его не кто иной, как он, Ии Наоскэ, создавший эти тюрьмы. О-Нуи потом не раз пыталась убить себя. И всякий раз окружающие не давали ей довести дело до конца. Но юность ее умерла.

О-Нуи была дочерью садовника из квартала Адзабу. Когда-то давно князь Масуяма Кавати-но ками из своего паланкина случайно приметил ее и повел разговоры, чтобы ее отдали к нему в услужение. О-Нуи с Дэнхатиро часто смеялись над этим, а потом Дэнхатиро погиб, и это стало явью. Дни отчаяния, дни, когда она чувствовала себя заживо умершей, тянулись, сменяя друг друга, и вот, колесо судьбы повернулось, и ее взяли во внутренние покои княжеского дома. Ну а Масадзо, нынче привратник в главной усадьбе, прежде был слугой Дэнхатиро и вместе с ним пришел из родных мест в столицу.

Умершая заживо… Однако такой красивой Дэнхатиро ее не знал. Облаченная в блестящее старинное кимоно «утикакэ», она выглядела заметно располневшей. Кожа стала от этого восхитительно белой, сияющей; глаза и губы тоже влажно и свежо поблескивали, словно омытые водой. Самые обычные движения, совершаемые ею с медлительной томностью, были столь полны жизни, что заставляли мужчин трепетать.

Теперь, однако, она сидела совершенно неподвижно и продолжала смотреть на мертвую голову. В мире, засыпанном снегом, не было ни единого звука, только бумажный светильник время от времени шелестел, словно вздыхая.

Возле нее лежал вынутый из ножен кинжал. Масадзо сказал, чтобы она «плевала, пинала ногами и глумилась вволю». Неужели она будет вот этим кинжалом ковырять ненавистные глаза, резать нос?.. Ее любимый, такой чистый и страстный, был лишен юной жизни, словно какой-нибудь червяк. Тогда же кончена была жизнь и для нее. А теперешнее ее существование и то, что ждет ее впереди… Что это, как не «тихий женский ад»? Так что же сделать с головой человека-дьявола, уготовившего ей эту судьбу?

Нет, она не могла…

Когда-то Дэнхатиро сказал про этого человека так:

— На веки веков он мой ненавистный враг, с которым мне не жить под одним небом, и все же он великий человек! Он изведет всех самураев в Японии и будет как ни в чем не бывало стоять среди моря крови, даже бровью не поведет. Какая решимость осознанно принять всю ответственность на себя одного! Страшный человек, необыкновенный…

Ее рука, взор и даже сердце скованы были не сознанием того, что этот человек совершил, и не твердостью его характера, а самим выражением лица покойника. Острые скулы и подбородок, раскосые глаза навыкате, сжатые в нитку губы свидетельствовали о беспощадности этого человека, о его непреклонной воле, в нем чувствовалось величие.

— Хорошо ли, что так случилось… Что со мной… Я…

Она словно очнулась после анестезии. И в тот же миг мертвая голова вызвала в ней глубочайшее потрясение. Ее влажный рот чуть приоткрылся, грудь высоко вздымалась, и из самого нутра вырывались тяжелые, пахнувшие кровью хрипы.

Светильник погас, как будто мимо него проплыло привидение.

Чувствуя позывы рвоты, женщина приблизила лицо к мертвой голове, казалось, та притягивала ее. Твердые холодные зубы мертвеца впились в ее язык. Тело женщины охватила дрожь, она была на пределе чувственного возбуждения.

— О-Нуи!

Услышав, что ее окликнули, она моментально раздвинула сёдзи[45]со стороны террасы и устремила полубезумный взор на стоявшего там мужчину, по виду — ронина.

Забыв отряхнуть с ног налипший снег, самурай с изумлением уставился на обращенное к нему лицо женщины, которая была точно пьяная:

— Э-э?

Заметив голову, он оцепенел, его бледное лицо свела судорога:

— Уж не голова ли это Ии Наоскэ? — простонал он. — Весь город шумит об утренней стычке в Сакурада. Головы-то не нашли, говорят, родня Ии да и градоначальник Эдо сбились с ног, тайно ее разыскивая. Сам Будда бы не догадался, что голова здесь. Каким образом?

— …

— Я понимаю твое желание заполучить ее, но сейчас ты вела себя как-то странно… Зачем ты все это проделывала?

— …

— О-Нуи, ты что, онемела?

Мужчина удивленно следил за поведением женщины, которая не то чтобы потеряла слух, а скорее была совершенно парализована. Он снова взглянул на голову, и что-то загорелось в его глазах.

— О-Нуи, я пришел попрощаться.

На лице женщины в первый раз отразились какие-то чувства.

— Чего уж скрывать, это решение я принял только что. Хотя знаю, что ты в последнее время ко мне охладела…

Мужчина был любовником наложницы князя Масуяма Кавати-но ками. Его звали Рокуго Иори, и прежде он был товарищем Косиро Дэнхатиро. Такого ничтожного, подозрительного, как бродячий пес, типа О-Нуи могла сделать своим любовником разве что в насмешку над глупым похотливым князем или от полного разочарования в жизни.

— Ты мне дорог, только у меня в последнее время как будто стынет шея. Виной тому не осенний холодок, что пробежал между нами, а то, что для княжеской наложницы любовник — всегда беда на ее шею. Как ни говори, а долго это тянуться не могло, и не только ты, но и я вздохну с облегчением. И мне это жизни прибавит. Так вот, я хочу сказать, что некоторая сумма по случаю разрыва…

Иори беззвучно рассмеялся.

— Не беспокойся, мне от тебя ничего не нужно. Я лучше возьму вот это, — и он ухватил мертвую голову за пучок волос на макушке. — Ведь в доме Ии все еще, кажется, делают вид, будто старейшина жив и здоров. Причина в том, что, по обычаю, после насильственной смерти князя подается рапорт о его преемнике, и в лучшем случае того переводят на другие земли, а в худшем — клан прекращает существование. Как раз сейчас они с ног сбились, чтобы подготовить передачу титула сыну старейшины. Ради этого им непременно нужно найти голову и скрыть правду. Клану Ии эта голова нужна хоть за тысячу, хоть за десять тысяч рё.[46]А я сыграю на этом собственную партию, и даже не одну… Только вот не отдать бы им и свою голову в придачу к голове Ии Наоскэ!

На пороге он обернулся:

— О-Нуи, ради нашей былой дружбы, про тебя я ничего не скажу, ты не бойся. Ну, прощай.

Протянув руки, женщина попыталась удержать исчезающий в снежной ночи звук шагов. Конечно, это ей не удалось, и она, обхватив себя руками, как безумная бросилась на пол.

Она чувствовал себя так, будто какую-то часть ее тела вырвали с корнем и унесли прочь, и теперь это ощущение было еще сильнее, чем когда от нее уводили на казнь любимого.

Причина, по которой в клане Ии всеми силами старались скрыть смерть старейшины, была не только та, что пришла в голову Рокуго Иори. Конечно, и она тоже имела место, но в большей степени на сокрытии происшествия настаивали в ставке сёгуна.

На седьмой день в дом Ии снова явился высочайший посланник, глава дворцового ведомства князь Тадзава Хёго-но ками. Как записано, он, «вежливо осведомившись о здоровье старейшины, изволил передать для него сахарную карамель и свежую рыбу таи[47]».

Подразумевалось, что мертвый старейшина будет лизать карамель, лакомиться рыбой и проливать слезы благодарного умиления. Люди в городе Эдо потешались над этим. Тогда были сложены такие стихи:

Обошлось без лишних трат —

Изголовье ни к чему

Нашему больному.

Недуг тяжел,

Так что ж, завет прощальный

Исторгнут задние уста?

То, что голова исчезла, известно было всем. Тем не менее в ставке сёгуна нельзя было открыто говорить о смерти старейшины. По крайней мере пока эту голову не нашли и не вернули на место, приличия ради следовало держать все в тайне. Считалось, что не подобает обнародовать на всю страну неслыханную, оскорбительную новость — высшего сёгунского сановника лишили головы, и она бесследно исчезла.

Однако же всего два года спустя клан Ии был наказан сегуном за намеренное утаивание важных обстоятельств. Им сократили рисовый паек на десять тысяч коку, объявив, что, «несмотря на случившуюся внезапную кончину князя, она была сокрыта от высочайшего слуха, но весть со временем дошла до сёгунских покоев, и там сочли это за преступную неучтивость».

Но куда же подевалась голова старейшины Ии Наоскэ, оставившая после себя в этом мире трагикомический след? Не стоит и говорить, что шнырявшие по всему Эдо сыскные агенты сбились с ног.

Один такой сыщик по имени Гэндзи, проживавший у моста Самэгабаси в Ёцуя, проснулся однажды утром и обнаружил прилепленный к ставне своего дома большой клочок бумаги, на котором было написано:

Сыщик Гэндзи

Вышеназванный тип клыками и когтями служит преступному советнику Ии и помогает ему в его кознях. Обрекая на муки верных отчизне честных самураев с горячими сердцами, обвиняя их в преступлениях, которых они не совершали, он загребает неправедное золото, завел содержанку — земля не должна больше терпеть его злодейств. Если он отныне не переменится, ему неотвратимо уготована смертная кара. Голову советника мы некоторое время будем держать у себя.

Верные отчизне ронины.

Гэндзи побелел от злости:

— Паршивцы!

Его прозвище было Летучая Белка, и во время репрессий он стал правой рукой Нагано Сюдзэн, главного стратега по отлавливанию мятежных самураев. Наряду с Бункити по кличке Обезьяна, который орудовал в Киото, он был самым большим мастером своего дела и наводил страх на антисёгунскую партию в Эдо.

У него был узкий лоб и маленькие, острые, как шило, холодные глазки. Зато нижняя челюсть была непомерно большой, и когда он смеялся, обнажались дёсны.

Забавно, что «смертная кара» прежде всего грозила ему не от ронинов всей страны, а от собственной жены по имени О-Мура.

— Эй, муженек…

— Что еще?

— Да вот, тут про тебя написано…

— Да… Вот скоты!

— Написано, что ты завел содержанку, это верно?

— Что? Разве ты умеешь читать?

— Ну, уж настолько-то умею. Так есть у тебя любовница, муженек?

— Только ерунду всякую и можешь прочесть. Дура. Всё они врут! Ну, ладно же, раз они так с Гэндзи Белкой… Я им такое устрою!

— Это ведь правда?

— Вот привязалась! Сказал же, все ложь.

— Была бы это ложь — ты бы так не злился, аж побелел весь!

— Неумная ты женщина! Потому и сержусь, что вранье. Эти скоты написали, что я деньги неправедные гребу. Где они, деньги?

— Но ведь ты много денег получил, разве не так? Только вот из дома их куда-то унес…

— Так то были деньги на расходы по расследованию. Не тебе о них заикаться.

— Какое такое расследование? Я, муженек, все твои делишки знаю… Вон как переменился за год или два — с тех пор, как денег стал вдоволь получать. Думаешь, жене невдомек, что ты другую себе завел?

— Хватит, надоело! Не на того напала! Некогда мне выслушивать, что еще старая жена от ревности наговорит!

— Ах, вот как, старая жена теперь нехороша стала! Но покуда ты зовешь меня женой, не выйдет номер, чтоб тайком… Где ты держишь ее? Говори!

— Ну, узнаешь, а дальше-то что?

Даже такой осторожный человек, как Гэндзи по прозвищу Белка, по рассеянности попался в ловушку наводящих вопросов жены. Записка на ставне напугала и разозлила его, и он — никак не ожидая ножа в спину от своих — потерял бдительность.

— А-а, ясно, так, значит, это правда! Мерзавец, при живой жене такое творит!

Выкрики жены были ответом на последнюю реплику Гэндзи, но выглядело это — безобразней некуда.

— Да стой ты! — истошно завопил он, но было поздно. В него полетела чайная чашка, стоявшая на жаровне. Полетели щипцы для угля. Полетел железный котелок, в котором только что закипела вода.

Через некоторое время Гэндзи Белка, с лицом опухшим и белым, как у утопленника, поднимался по дощатому мосту Самэгабаси. Для Гэндзи, которому никто на этом свете не был страшен, кроме его начальника, существовала лишь одна живая душа, внушающая ужас, и это была его жена О-Мура. Оставив ее распростертой на полу, Гэндзи выбежал вон. Словно рев кита, доносились до него издалека рыдания жены. Стоило ему лишь подумать о том, что еще ждет его отныне, как жизнь становилась немила.

И верно — что теперь будет? Что будет со страной? А с ним самим?

Даже день был хмурый. После трехдневного снегопада небо над городом Эдо оставалось холодным, и последний снег еще лежал в тени земляного вала, окружавшего усадьбу Кии, которая находилась по левую руку от Гэндзи. Дорога шла в гору, и он не раз поскользнулся, чуть не падая носом в землю. В поисках тепла ноги сами собой несли его к дому любовницы, однако мысли были заняты только утренней запиской.

Сначала она вывела его из себя и разозлила, но теперь исходившая от нее опасность холодком поползла по спине. Не то чтобы прежде ему не приходилось получать подобные угрозы, но такой страх обуял его впервые. И предчувствие Гэндзи отнюдь не было вздорным, ведь спустя два года после репрессий один за другим были казнены все, кто имел к ним отношение: его начальник Нагано Сюдзэн, его соперник из Киото, сыщик Бункити Обезьяна, управляющий делами дома Ии Уцуги Рокунодзё.

«Нет больше господина Ии!» — эта мысль словно пронзила позвоночник.

Конечно, когда он только услышал о стычке, то подпрыгнул от удивления. Однако тут же в нем запылала ненависть к мятежным ронинам. С той минуты он как будто впал в раж и занимался только поиском сбежавших убийц и пропавшей головы. Но теперь…

Теперь наконец он всем существом ощутил опасность, исходящую не столько от самого происшествия, сколько от его последствий. Казалось, почва у него под ногами начинает осыпаться — более того, казалось, он сам потерял голову…

В этот момент он вдруг заметил мелькнувшую тень человека и увидел, что в храм на правой стороне улицы кто-то вошел. Гэндзи был как раз на полпути от моста Самэгабаси к кварталу Антиндзака. Там и стоял маленький храм под названием Мёкодзи, и спина человека, входящего в его ворота, привела Гэндзи в чувство.

Это был ронин Рокуго Иори, которого он давно уже подозревал в связях с мятежными самураями из клана Мито и взял на заметку. В руке у ронина болтался большой круглый узел, что-то завернутое в платок фуросики.[48]Инстинктивно сжав рукоять своей алебарды, Гэндзи бросился следом.

Он старался ступать бесшумно, но Иори, словно ворон, мгновенно обернулся и, заметив Гэндзи, переменился в лице:

— Эй, начальник с моста Самэгабаси, у тебя ко мне дело?

Льстивая ухмылка Иори только усилила подозрения сыщика. Он пристально посмотрел на узел в руке Иори. — По правде говоря, недавно здесь поблизости в дом залезли воры. Извини, но нельзя ли взглянуть, что это ты несешь?

— Воры? — воскликнул взбешенный Иори и уставился прямо в лицо Гэндзи. — Да это же оскорбление! Ты назвал меня вором?

— Ну, если ты сердишься, то сначала покажи, пожалуйста, что у тебя в узле.

Было совсем еще раннее утро, и во дворе храма, где не было больше ни души, запахло грозой. Но было в этой сгущенной грозовой атмосфере и нечто странно противоречивое.