Руководство для желающих жениться 4 страница

-- Какие же пасквили? -- обратился он к даме. -- Положим, сударыня, в газете и были пасквили, но чем же я виноват? Виноват редактор, сотрудники, а я-то тут при чем? Я только секретарь... на манер бухгалтера. Я совсем не писатель... Ей-богу, я не писатель! Послушайте, я даже честное слово даю, что я не писатель!

-- Мы ничего не можем для вас сделать, -- вздохнула дама. -- Это приказание самого Блудыхина... Впрочем... вы можете купить билет!

"Чёрт возьми, как же мне это раньше не пришло в голову?" -- подумал Кокин и тотчас же вспомнил, что у него в кармане только сорок копеек, взятые им на случай, ежели Клавдия Васильевна захочет, чтоб ее провожали на извозчике. -- В таком случае я поговорю с Блудыхиным! -- сказал он.

-- Подождите антракта...

Кокин стал ждать... За дверью трещали аплодисменты, пели знакомые женские голоса, смеялись... Там кипела жизнь! А бедный секретарь стоял перед дверью в позе кающегося грешника, а la Генрих в Каноссе, и глядел на дверь, как лошадь, которая чует близко присутствие овса, но не видит его... Долго он ждал антракта, но наконец за дверью задвигались стулья, зашумели, заговорили; распахнулась дверь, и в коридор повалила публика.

"А ведь счастье было так близко, так возможно! -- подумал секретарь, заглянув в открывшуюся дверь. -- Нет, я не могу даже допустить мысли, что меня не пустят..."

Скоро показался сам Блудыхин, розовый, сияющий... Кокин заходил около него, долго не решался заговорить с ним и наконец решился...

-- Виноват-с... я побеспокою вас... Вы, Анисим Иваныч, приказали никого не впускать из редакции...

-- Да, так что же?

-- Я и пришел вот... Но я не понимаю! Вы согласитесь сами! Чем я виноват? Редакторы или сотрудники виноваты, их и не пускайте, но я... честное слово, не писатель!..

-- Ааа... вы, стало быть, из редакции? - спросил Блудыхин, растопыривая ноги в виде буквы А и закидывая назад голову. -- Вы, конечно, в претензии? Но послушайте! Пусть будет свидетельницей публика! Господа публика, будьте судьями! Вот господин корреспондент на меня в прретензии за то, так сказать, что я... эээ... некоторым образом выказал протест... Взгляд мой на печать, надеюсь, известен. Я всегда за печать! Но, господа... (Блудыхин состроил умоляющее лицо) господа, надо же иметь границы! Ругайте вы актеров, пьесу, обстановку, незачем писать несообразности? Зачем? В последнем номере вашей газеты была великолепная статья... ве-ли-ко-лепная! Но, описывая живую картину "Юдифь и Олоферн", в которой участвовала моя дочь, он... Бог знает что! Меч, говорит, который держала в руках Юдифь, так, говорит, длинен, что им можно зарезать только издали или же взлезши на крышу... При чем тут крыша? Моя дочь прочла и... заплакала! Это, господа, не критика! Не-ет-с, это не критика! Это личности! Придрался человек к мечу, просто чтоб насолить мне...

-- Я... я с вами согласен! -- залепетал Кокин, чувствуя на себе сотни глаз. -- Я сам всегда против ругательств... Но, ей-богу... ну, при чем тут я? Я, честное слово, не писатель! Я секретарь... Я вам даже больше скажу, но... между нами, конечно... статью эту писал сам редактор... ("К чему я, скотина, это говорю?" -- подумал Кокин.) Но он хороший... честный человек. Если и написал что-нибудь этакое, то нечаянно... по легкомыслию...

Овечий тон секретаря умилил Блудыхина. Коммерции советник взял за пуговицу Кокина и принялся снова выкладывать перед ним свой взгляд на печать. В груди секретаря закопошилась сразу тысяча чувств. Ему было лестно, что с ним откровенничает такая важная птица, как Блудыхин; он чувствовал, что его сейчас, наверное, впустят в залу, что недоразумение уже кончено, что он опять может мечтать... но в то же время ему было страшно совестно, гнусно, мерзко... Он чувствовал, что благодаря своей тряпичности предал себя, редактора, "Гусиный вестник", предал публично, при знакомых, как самый последний Иуда! Ему бы нужно было наплевать, выругаться, посмеяться, а он просил, унижался, чуть ли не плакал... Ах!

Блудыхин говорил, говорил. Порисовавшись и поломавшись вдоволь, он уже взял секретаря под руку, и уже секретарь был у входа в Эдем, как послышался крик:

-- Анисим Иваныч! Генерал приехал!

Блудыхин встрепенулся и, оставив Кокина, опрометью полетел вниз по лестнице. Секретарь постоял немного, походил, поправил галстук. Он уж ничего не ждал, не желал. Когда началось второе действие и он подошел к двери, распорядитель не пустил его.

-- Блудыхин нам ничего не сказал. Нельзя!

Через десять минут секретарь скреб своими большими калошами мерзлую землю. Он шел домой, но лучше, если бы он шел в прорубь! Ему было стыдно, противно. Противны были ему и его запах духов, и новые перчатки, и завитая голова. Так бы он и ударил себя по этой голове!

МОЯ БЕСЕДА С ЭДИСОНОМ

(ОТ НАШЕГО СОБСТВЕННОГО КОРРЕСПОНДЕНТА)

Я был у Томаса Эдисона. Это очень милый, приличный малый. Все комнаты его завалены телефонами, микрофонами, фотофонами и прочими "фонами".

-- Я русский! -- отрекомендовался я Эдисону. -- Много наслышан о ваших талантах. Хотя ваши изобретения и не вошли еще в программу наших средне-учебных заведений, но, тем не менее, ваше имя часто упоминается в газетных "смесях".

-- Очень рад, но предупреждаю вас, что дать вам денег взаймы, ей-богу, не могу!

-- Я и не прошу! -- сконфузился я от такого неожиданного афронта.

-- Вы извините, но я читал и слышал, что брать у всех взаймы -- национальная особенность русских.

-- Помилуйте, что вы!

Посидели, поболтали.

-- Ну, что изобрели хорошенького? -- спросил я. -- Чай, чертову пропасть наизобретали всякой всячины! Например, это что за висюлька?

-- Это гастрономофон... Вы ставите перед этим отверстием раскаленный уголь... закручиваете этот винтик, придавливаете эту штучку, отмыкаете ток и за сто, двести миль отсюда получаете отражение угля в увеличенном виде. На отражении вы можете варить и жарить всё, что вам угодно...

-- Аааа... скажите! А это что такое?

-- Это вещь крайне необходимая для туристов. Рекомендую вашему вниманию. На наши деньги стоит рубль, на ваши -- три рубля. Положим, вы уезжаете из России в Америку и оставляете дома жену. Путешествуете вы год, два, три... и чем вы можете поручиться, что дорогой вам не захочется иметь сына, которому вы могли бы оставить свое доброе имя? Тогда стоит только подойти к этой проволоке, проделать кое-какие манипуляции, и на другой же день вы получаете телеграмму: сын родился!

-- Аааа... Но у нас, Томас Иваныч, это еще проще делается. Поедешь в Америку, а дома приятеля оставишь... Телеграммы, конечно, не получишь, но зато, когда домой возвратишься, найдешь у себя не одного, а трех-четырех: здравствуйте, папаша! У нас один доктор был командирован за границу с ученою целью. Приезжает обратно, а у него девять дочек.

-- И что же?

-- И ничего! Объяснил себе как-то по-ученому: мерцательный эпителий, кровяное давление, то да се... А это что за мантифолия?

-- Это пластинка для расследования мыслей. Стоит только приложить ее ко лбу испытуемого, пустить ток -- и тайны разоблачены...

-- Аааа... Впрочем, у нас это проще делается. Залезешь в письменный стол, распечатаешь письмо, два, три и -- всё, как на ладони! У нас бишопизм в сильном ходу!

И таким образом я осмотрел все новые изобретения. Мои похвалы так понравились Эдисону, что, прощаясь со мной, он не вытерпел и сказал:

-- Ну, так и быть уж, бог с вами! Нате вам взаймы!

СВЯТАЯ ПРОСТОТА

(РАССКАЗ)

К отцу Савве Жезлову, престарелому настоятелю Свято-Троицкой церкви в городе П., нежданно-негаданно прикатил из Москвы сын его Александр, известный московский адвокат. Вдовый и одинокий старик, узрев свое единственное детище, которого он не видал лет 12-15, с тех самых пор, как проводил его в университет, побледнел, затрясся всем телом и окаменел. Радостям и восторгам конца не было.

Вечером в день приезда отец и сын беседовали. Адвокат ел, пил и умилялся.

-- А у тебя здесь хорошо, мило! -- восторгался он, ерзая на стуле. -- Уютно, тепло, и пахнет чем-то этаким патриархальным. Ей-богу, хорошо!

Отец Савва, заложив руки назад и, видимо, ломаясь перед старухой-кухаркой, что у него такой взрослый и галантный сын, ходил около стола и старался в угоду гостю настроить себя на "ученый" лад.

-- Такие-то, брат, факты... -- говорил он. -- Вышло именно так, как я желал в сердце своем: и ты и я -- оба по образованной части пошли. Ты вот в университете, а я в киевской академии кончил, да... По одной стезе, стало быть... Понимаем друг друга... Только вот не знаю, как нынче в академиях. В мое время сильно на классицизм налегали и даже древнееврейский язык учили. А теперь?

-- Не знаю. А у тебя, батя, бедовая серлядь. Уже сыт, но еще съем.

-- Ешь, ешь. Тебе нужно больше есть, потому что у тебя труд умственный, а не физический... гм... не физический... Ты университант, головой работаешь. Долго гостить будешь?

-- Я не гостить приехал. Я, батя, к тебе случайно, на манер deus ex machina. Приехал сюда на гастроли, вашего бывшего городского голову защищать. Вероятно, знаешь, завтра у вас суд будет.

-- Тэк-с... Стало быть, ты но судебной части? Юриспрудент?

-- Да, я присяжный поверенный.

-- Так... Помогай бог. Чин у тебя какой?

-- Ей-богу, не знаю, батя.

"Спросить бы о жалованье, -- подумал отец Савва, -- но по-ихнему это вопрос нескромный... Судя по одежде и в рассуждении золотых часов, должно полагать, больше тысячи получает".

Старик и адвокат помолчали.

-- Не знал я, что у тебя стерляди такие, а то бы я к тебе в прошлом году приехал, -- сказал сын. -- В прошлом году я тут недалеко был, в вашем губернском городе. Смешные у вас тут города!

-- Именно смешные... хоть плюнь! -- согласился отец Савва. -- Что поделаешь! Далеко от умственных центров... предрассудки. Не проникла еще цивилизация...

-- Не в том дело... Ты послушай, какой анекдот со мной вышел. Захожу я в вашем губернском городе в театр, иду в кассу за билетом, а мне и говорят: спектакля не будет, потому что еще ни одного билета не продано! А я и спрашиваю: как велик ваш полный сбор? Говорят, триста рублей! Скажите, говорю, чтоб играли, я плачу триста... Заплатил от скуки триста рублей, а как стал глядеть их раздирательную драму, то еще скучнее стало... Ха-ха...

Отец Савва недоверчиво поглядел на сына, поглядел на кухарку и хихикнул в кулак...

"Вот врет-то!" -- подумал он.

-- Где же ты, Шуренька, взял эти триста рублей? -- спросил он робко.

-- Как где взял? Из своего кармана, конечно...

-- Гм... Сколько же ты, извини за нескромный вопрос, жалованья получаешь?

-- Как когда... В иной год тысяч тридцать заработаю, а в иной и двадцати не наберется... Годы разные бывают.

"Вот врет-то! Хо-хо-хо! Вот врет! -- подумал отец Савва, хохоча и любовно глядя на посоловевшее лицо сына. -- Брехлива молодость! Хо-хо-хо... Хватил -- тридцать тысяч!"

-- Невероятно, Сашенька! -- сказал он. -- Извини, но... хо-хо-хо... тридцать тысяч! За эти деньги два дома построить можно...

-- Не веришь?

-- Не то что не верю, а так... как бы этак выразиться... ты уж больно тово... Хо-хо-хо... Ну, ежели ты так много получаешь, то куда же ты деньги деваешь?

-- Проживаю, батя... В столице, брат, кусается жизнь. Здесь нужно тысячу прожить, а там пять. Лошадей держу, в карты играю... покучиваю иногда.

-- Это так... А ты бы копил!

-- Нельзя... Не такие у меня нервы, чтоб копить... (адвокат вздохнул). Ничего с собой не поделаю. В прошлом году купил я себе на Полянке дом за шестьдесят тысяч. Все-таки подмога к старости! И что ж ты думаешь? Не прошло и двух месяцев после покупки, как пришлось заложить. Заложил и все денежки -- фюйть! Овое в карты проиграл, овое пропил.

-- Хо-хо-хо! Вот врет-то! -- взвизгнул старик. -- Занятно врет!

-- Не вру я, батя.

-- Да нешто можно дом проиграть или прокутить?

-- Можно не то что дом, но и земной шар пропить. Завтра я с вашего головы пять тысяч сдеру, но чувствую, что не довезти мне их до Москвы. Такая у меня планида.

-- Не планида, а планета, -- поправил отец Савва, кашлянув и с достоинством поглядев на старуху-кухарку. -- Извини, Шуренька, но я сомневаюсь в твоих словах. За что же ты получаешь такие суммы?

-- За талант...

-- Гм... Может, тысячи три и получаешь, а чтоб тридцать тысяч, или, скажем, дома покупать, извини... сомневаюсь. Но оставим эти пререкания. Теперь скажи мне, как у вас в Москве? Чай, весело? Знакомых у тебя много?

-- Очень много. Вся Москва меня знает.

-- Хо-хо-хо! Вот врет-то! Хо-хо! Чудеса и чудеса, брат, ты рассказываешь.

Долго еще в таком роде беседовали отец и сын. Адвокат рассказал еще про свою женитьбу с сорокатысячным приданым, описал свои поездки в Нижний, свой развод, который стоил ему десять тысяч. Старик слушал, всплескивал руками, хохотал.

-- Вот врет-то! Хо-хо-хо! Не знал я, Шуренька, что ты такой мастер балясы точить! Хо-хо-хо! Это я тебе не в осуждение. Мне занятно тебя слушать. Говори, говори.

-- Но, однако, я заболтался, -- кончил адвокат, вставая из-за стола. -- Завтра разбирательство, а я еще дела не читал. Прощай.

Проводив сына в свою спальню, отец Савва предался восторгам.

-- Каков, а? Видала? -- зашептал он кухарке. -- Тото вот и есть... Университант, гуманный, эмансипе, а не устыдился старика посетить. Забыл отца и вдруг вспомнил. Взял да и вспомнил. Дай, подумал, своего старого хрена вспомню! Хо-хо-хо. Хороший сын! Добрый сын! И ты заметила? Он со мной, как с ровней... своего брата ученого во мне видит. Понимает, стало быть. Жалко, дьякона мы не позвали, поглядел бы.

Изливши свою душу перед старухой, отец Савва на цыпочках подошел к своей спальной и заглянул в замочную скважину. Адвокат лежал на постели и, дымя сигарой, читал объемистую тетрадь. Возле него на столике стояла винная бутылка, которой раньше отец Савва не видел.

-- Я на минуточку... поглядеть, удобно ли, -- забормотал старик, входя к сыну. -- Удобно? Мягко? Да ты бы разделся.

Адвокат промычал и нахмурился. Отец Савва сел у его ног и задумался.

-- Так-с... -- начал он после некоторого молчания. -- Я всё про твои разговоры думаю. С одной стороны, благодарю за то, что повеселил старика, с другой же стороны, как отец и... и образованный человек, не могу умолчать и воздержаться от замечания. Ты, я знаю, шутил за ужином, но ведь, знаешь, как вера, так и наука осудили ложь даже в шутку. Кгм... Кашель у меня. Кгм... Извини, но я как отец. Это у тебя откуда же вино?

-- Это я с собой привез. Хочешь? Вино хорошее, восемь рублей бутылка.

-- Во-семь? Вот врет-то! -- всплеснул руками отец Савва. -- Хо-хо-хо! Да за что тут восемь рублей платить? Хо-хо-хо! Я тебе самого наилучшего вина за рубль куплю. Хо-хо-хо!

-- Ну, маршируй, старче, ты мне мешаешь... Айда!

Старик, хихикая и всплескивая руками, вышел и тихо затворил за собою дверь. В полночь, прочитав "правила" и заказав старухе завтрашний обед, отец Савва еще раз заглянул в комнату сына.

Сын продолжал читать, пить и дымить.

-- Спать пора... раздевайся и туши свечку... -- сказал старик, внося в комнату сына запах ладана и свечной гари. -- Уже двенадцать часов... Ты это вторую бутылку? Ого!

-- Без вина нельзя, батя... Не возбудишь себя, дела не сделаешь.

Савва сел на кровать, помолчал и начал:

-- Такая, брат, история... М-да... Не знаю, буду ли жив, увижу ли тебя еще раз, а потому лучше, ежели сегодня преподам тебе завет мой... Видишь ли... За всё время сорокалетнего служения моего скопил я тебе полторы тысячи денег. Когда умру, возьми их, но...

Отец Савва торжественно высморкался и продолжал:

-- Но не транжирь их и храни... И, прошу тебя, после моей смерти пошли племяннице Вареньке сто рублей. Если не пожалеешь, то и Зинаиде рублей 20 пошли. Они сироты.

-- Ты им пошли все полторы тысячи... Они мне не нужны, батя...

-- Врешь?

-- Серьезно... Всё равно растранжирю.

-- Гм... Ведь я их копил! -- обиделся Савва. -- Каждую копеечку для тебя складывал...

-- Изволь, под стекло я положу твои деньги, как знак родительской любви, но так они мне не нужны... Полторы тысячи -- фи!

-- Ну, как знаешь... Знал бы я, не хранил, не лелеял... Спи!

Отец Савва перекрестил адвоката и вышел. Он был слегка обижен... Небрежное, безразличное отношение сына к его сорокалетним сбережениям его сконфузило. Но чувство обиды и конфуза скоро прошло... Старика опять потянуло к сыну поболтать, поговорить "по-ученому", вспомнить былое, но уже не хватило смелости обеспокоить занятого адвоката. Он ходил, ходил по темным комнатам, думал, думал и пошел в переднюю поглядеть на шубу сына. Не помня себя от родительского восторга, он охватил обеими руками шубу и принялся обнимать ее, целовать, крестить, словно это была не шуба, а сам сын, "университант"... Спать он не мог.

ШИЛО В МЕШКЕ

На обывательской тройке, проселочными путями, соблюдая строжайшее инкогнито, спешил Петр Павлович Посудин в уездный городишко N, куда вызывало его полученное им анонимное письмо.

"Накрыть... Как снег на голову... -- мечтал он, пряча лицо свое в воротник. -- Натворили мерзостей, пакостники, и торжествуют, небось, воображают, что концы в воду спрятали... Ха-ха... Воображаю их ужас и удивление, когда в разгар торжества послышится: "А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!" То-то переполох будет! Ха-ха..."

Намечтавшись вдоволь, Посудин вступил в разговор со своим возницей. Как человек, алчущий популярности, он прежде всего спросил о себе самом:

-- А Посудина ты знаешь?

-- Как не знать! -- ухмыльнулся возница. -- Знаем мы его!

-- Что же ты смеешься?

-- Чудное дело! Каждого последнего писаря знаешь, а чтоб Посудина не знать! На то он здесь и поставлен, чтоб его все знали.

-- Это так... Ну, что? Как он, по-твоему? Хорош?

-- Ничего... -- зевнул возница. -- Господин хороший, знает свое дело... Двух годов еще нет, как его сюда прислали, а уж наделал делов.

-- Что же он такое особенное сделал?

-- Много добра сделал, дай бог ему здоровья. Железную дорогу выхлопотал, Хохрюкова в нашем уезде увольнил... Конца краю не было этому Хохрюкову... Шельма был, выжига, все прежние его руку держали, а приехал Посудин -- и загудел Хохрюков к чёрту, словно его и не было... Во, брат! Посудина, брат, не подкупишь, не-ет! Дай ты ему хоть сто, хоть тыщу, а он не станет тебе приймать грех на душу... Не-ет!

"Слава богу, хоть с этой стороны меня поняли, -- подумал Посудин, ликуя. -- Это хорошо".

-- Образованный господин... -- продолжал возница, -- не гордый... Наши ездили к нему жалиться, так он словно с господами: всех за ручку, "вы, садитесь"... Горячий такой, быстрый... Слова тебе путем не скажет, а все -- фырк! фырк! Чтоб он тебе шагом ходил, или как -- ни боже мой, а норовит всё бегом, всё бегом! Наши ему и слова сказать не успели, как он: "Лошадей!!" -- да прямо сюда... Приехал и всё обделал... ни копейки не взял. Куда лучше прежнего! Конечно, и прежний хорош был. Видный такой, важный, звончее его во всей губернии никто не кричал... Бывало, едет, так за десять верст слыхать; но ежели по наружной части или внутренним делам, то нынешний куда ловчее! У нынешнего в голове этой самой мозги во сто раз больше... Одно только горе... Всем хорош человек, но одна беда: пьяница!

"Вот так клюква!" -- подумал Посудин.

-- Откуда же ты знаешь, -- спросил он, -- что я... что он пьяница?

-- Оно, конечно, ваше благородие, сам я не видал его пьяного, не стану врать, но люди сказывали. И люди-то его пьяным не видали, а слава такая про него ходит... При публике, или куда в гости пойдет, на бал, это, или в обчество, никогда не пьет. Дома хлещет... Встанет утром, протрет глаза и первым делом -- водки! Камердин принесет ему стакан, а он уж другого просит... Так цельный день и глушит. И скажи ты на милость: пьет, и ни в одном глазе! Стало быть, соблюдать себя может. Бывало, как наш Хохрюков запьет, так не то что люди, даже собаки воют. Посудин же -- хоть бы тебе нос у него покраснел! Запрется у себя в кабинете и лакает... Чтоб люди не приметили, он себе в столе ящик такой приспособил, с трубочкой. Всегда в этом ящике водка... Нагнешься к трубочке, пососешь, и пьян... В карете тоже, в портфеле...

"Откуда они знают? -- ужаснулся Посудин. -- Боже мой, даже это известно! Какая мерзость..."

-- А вот тоже насчет женского пола... Шельма! (возница засмеялся и покрутил головой). Безобразие, да и только! Штук десять у него этих самых... вертефлюх... Две у него в доме живут... Одна у него, эта Настасья Ивановна, как бы заместо распорядительши, другая -- как ее, чёрт? -- Людмила Семеновна, на манер писарши... Главнее всех Настасья. Эта что захочет, он всё делает... Так и вертит им, словно лиса хвостом. Большая власть ей дадена. И его так не боятся, как ее... Ха-ха... А третья вертуха на Начальной улице живет... Срамота!

"Даже по именам знает, -- подумал Посудин, краснея. -- И кто же знает? Мужик, ямщик... который и в городе-то никогда не бывал!.. Какая мерзость... гадость... пошлость!"

-- Откуда же ты всё это знаешь? -- спросил он раздраженным голосом.

-- Люди сказывали... Сам я не видал, но от людей слыхивал. Да узнать нешто трудно? Камердину или кучеру языка не отрежешь... Да, чай, и сама Настасья ходит по всем переулкам да счастьем своим бабьим похваляется. От людского глаза не скроешься... Вот тоже взял манеру этот Посудин потихоньку на следствия ездить... Прежний, бывало, как захочет куда ехать, так за месяц дает знать, а когда едет, так шуму этого, грому, звону и... не приведи создатель! И спереди его скачут, и сзади скачут, и с боков скачут. Приедет к месту, выспится, наестся, напьется, и давай по служебной части глотку драть. Подерет глотку, потопочет ногами, опять выспится и тем же порядком назад... А нынешний, как прослышит что, норовит съездить потихоньку, быстро, чтоб никто не видал и не знал... Па-а-теха! Выйдет неприметно из дому, чтоб чиновники не видали, и на машину... Доедет до какой ему нужно станции и не то что почтовых или что поблагородней, а норовит мужика нанять. Закутается весь, как баба, и всю дорогу хрипит, как старый пес, чтоб голоса его не узнали. Просто кишки порвешь со смеху, когда люди рассказывают... Едет, дурень, и думает, что его узнать нельзя. А узнать его, ежели которому понимающему человеку -- тьфу! раз плюнуть...

-- Как же его узнают?

-- Оченно просто. Прежде, как наш Хохрюков потихоньку ездил, так мы его по тяжелым рукам узнавали. Ежели седок бьет по зубам, то это, значит, и есть Хохрюков. А Посудина сразу увидать можно... Простой пассажир просто себя и держит, а Посудин не таковский, чтоб простоту соблюдать. Приедет, скажем, хоть на почтовую станцию, и начнет!.. Ему и воняет, и душно, и холодно... Ему и цыплят подавай, и фрухтов, и вареньев всяких... Так на станциях и знают: ежели кто зимой спрашивает цыплят и фрухтов, то это и есть Посудин. Ежели кто говорит смотрителю "милейший мой" и гоняет народ за разными пустяками, то и божиться можно, что это Посудин. И пахнет от него не так, как от людей, и ложится спать на свой манер... Ляжет на станции на диване, попрыщет около себя духами и велит около подушки три свечки поставить. Лежит и бумаги читает... Уж тут не то что смотритель, но и кошка разберет, что это за человек такой...

"Правда, правда... -- подумал Посудин. -- И как я этого раньше не знал!"

-- А кому есть надобность, то и без фрухтов и без цыплят узнает. По телеграфу всё известно... Как там ни кутай рыла, как ни прячься, а уж тут знают, что едешь. Ждут... Посудин еще у себя из дому не выходил, а тут уж -- сделай одолжение, всё готово! Приедет он, чтоб их на месте накрыть, под суд отдать или сменить кого, а они над ним же и посмеются. Хоть ты, скажут, ваше сиятельство, и потихоньку приехал, а гляди: у нас всё чисто!.. Он повертится, повертится да с тем и уедет, с чем приехал... Да еще похвалит, руки пожмет им всем, извинения за беспокойство попросит... Вот как! А ты думал как? Хо-хо, ваше благородие! Народ тут ловкий, ловкач на ловкаче!.. Глядеть любо, что за черти! Да вот, хоть нынешний случай взять... Еду я сегодня утром порожнем, а навстречу со станции летит жид буфетчик. "Куда, спрашиваю, ваше жидовское благородие, едешь?" А он и говорит: "В город N вино и закуску везу. Там нынче Посудина ждут". Ловко? Посудин, может, еще только собирается ехать или кутает лицо, чтоб его не узнали. Может, уж едет и думает, что знать никто не знает, что он едет, а уж для него, скажи пожалуйста, готово и вино, и семга, и сыр, и закуска разная... А? Едет он и думает: "Крышка вам, ребята!", а ребятам и горя мало! Пущай едет! У них давно уж всё спрятано!

-- Назад! -- прохрипел Посудин. -- Поезжай назад, ссскотина!

И удивленный возница повернул назад.

MARI D'ELLE

Предпраздничная ночь. Опереточная певица Наталья Андреевна Бронина, по мужу Никиткина, лежит у себя в спальной и всем своим существом предается отдыху. Она сладко дремлет и думает о своей маленькой дочери, живущей где-то далеко у бабушки или тетушки... Эта девочка для нее дороже публики, букетов, рецензий, поклонников... и она рада думать о ней до самого утра. Она счастлива, покойна и жаждет только одного, чтобы ей не помешали безмятежно валяться, дремать, мечтать о дочке.

Вдруг певица вздрагивает и широко открывает глаза: в передней раздается резкий, отрывистый звонок. Не проходит и десяти секунд, как дребезжит другой звонок, третий. Отворяется шумно дверь и в переднюю, стуча ногами, как лошадь, отдуваясь от холода и фыркая, кто-то входит.

-- Чёрт возьми, некуда шубу повесить! -- слышит артистка хриплый бас. -- Известная артистка, посмотришь! Получает пять тысяч в год, а не может себе порядочной вешалки завести!

"Муж... -- морщится певица. -- И, кажется, привел с собой ночевать одного из своих приятелей... Противно!"

Пропал покой. Когда в передней утихают громкое сморканье и установка калош, певица слышит в своей спальной осторожные шаги... Это вошел ее муж, mari d'elle, Денис Петрович Никиткин. От него несет холодом и запахом коньяка. Он долго ходит по спальной, тяжело дышит и, натыкаясь в потемках на стулья, чего-то ищет...

-- Ну, чего тебе? -- стонет певица, когда ей надоедает эта возня. -- Ты меня разбудил.

-- Я, душенька, спички ищу. Ты... ты, стало быть, не спишь? А я тебе поклон принес. Кланяется тебе этот... как его?.. рыжий, что постоянно тебе букеты подносит. Загвоздкин... Сейчас только что у него был.

-- Зачем ты у него был?

-- Да так... Посидели, потолковали... выпили. Как хочешь, Натали, а не нравится мне этот субъект. Ужасно не нравится! Такой болван, каких мало. Богач, капиталист, тысяч шестьсот имеет, а нисколько в нем этого не заметно. Для него деньги, что псу редька. И сам не трескает и другим не дает. Надо капитал в оборот пускать, а он за него держится, расстаться боится... А что толку в лежачем капитале? Лежачий капитал -- эта та же трава.

Mari d'elle нащупывает край кровати и, отдуваясь, садится у ног жены.

-- Лежачий капитал -- это вред... -- продолжает он. -- Почему в России дела хуже пошли? А потому, что у нас лежачих капиталов много, кредита боятся... Не то, что в Англии... В Англии, брат, нет таких гусей, как Загвоздкин... Там каждая копейка в оборот пускается... Да... В сундуках там не держат...

-- Ну и отлично. Я спать хочу.

-- Я сейчас... О чем, бишь, я? Да... По нынешним временам Загвоздкина повесить мало... Подлец и дурак... Дурак и больше ничего. Ежели б я без ручательства у него просил взаймы, а то ведь и ребенку видно, что тут никакого риска нет. Не понимает, осел! За десять тысяч он сто бы получил. Через год бы у него еще сто тысяч было! Просил, толковал... так и не дал, болван!

-- Надеюсь, что ты не от моего имени у него взаймы просил!

-- Гм... Странный вопрос... -- обижается mari d'elle. -- Во всяком случае он мне бы скорей дал десять тысяч, чем тебе. Ты женщина, а я все-таки мужчина, деловой человек. А какой проект я ему предлагал! Не воздушные шары, не химеры какие-нибудь, а дело, суть! Ежели на понимающего человека наскочить, так за одну идею могут тысяч двадцать дать! Ты даже поймешь, ежели тебе рассказать, в чем дело. Только ты тово... не разболтай... ни-ни... Да я, кажется, уже говорил тебе. Говорил я тебе про кишки?

-- Мм... после...

-- Говорил, кажется... Понимаешь, в чем дело? Теперь гастрономические магазины и колбасники получают кишки на месте и за дорогую цену. Ну-с, а ежели привозить сюда кишки с Кавказа, где они нипочем, выбрасываются, то... как по-твоему? У кого колбасники будут покупать кишки: здесь в бойнях или у меня? Конечно, у меня! Ведь я буду продавать в десять раз дешевле! Теперь станем так рассуждать: ежегодно в столицах и в центрах покупается этих самых кишок на... положим, на пятьсот тысяч. Это минимум. Ну-с, а ежели...

-- Завтра расскажешь... После...

-- Да, правда... Тебе спать хочется, pardon... Сейчас уйду... Что ни говори, а с капиталом куда ни сунься, везде можно дело сделать... С капиталом даже на окурках можно миллион нажить... Взять хоть ваше театральное дело. Почему, например, Лентовский прогорел? Очень просто! С самого начала не так дело повел. Капитала нет, а он во всю ивановскую жарит, сломя голову... Нужно сначала капиталом заручиться, а потом потихоньку да полегоньку... Нынче на частном или народном театре отлично нажить можно... Ежели ставить настоящие пьесы, по дешевой цене пустить, да публике в жилку попасть, то в первый же год сто тысяч в карман положишь... Ты вот не понимаешь, а я верно говорю... Тоже ведь и ты лежачие капиталы любишь, не лучше этого шута Загвоздкина... Копит и сама не знает для чего... Не слушаешься, не хочешь... Пустила бы в оборот, так не мыкалась бы по свету белому... Ведь для первого раза, чтоб частный театр устроить, довольно и пяти тысяч... Не так, конечно, как Лентовский, а скромно... потихоньку... Антрепренер у меня уже есть, помещение я присмотрел... денег только нет... Если б ты понимала, то давно бы уже рассталась со своими этими разными пятипроцентными... процентными, выигрышными...