О том, чем ночи зимние приметны 7 страница

— Это, пожалуй, справедливо, — согласилась матушка Цзя.

Но даос Чжан запротестовал:

— Конечно, очень дорогих вещей здесь нет и мне понятно желание брата Баоюя совершить доброе дело, но кто знает, в чьи руки попадут эти вещи! Не осквернят ли их? Если уж вы непременно хотите помочь бедным, дайте им денег!

— Хорошо, — уступил Баоюй, — вечером я сам это сделаю.

Он позвал слуг и распорядился унести подарки, после чего даос Чжан удалился.

Между тем матушка Цзя и все остальные поднялись на главную башню, где и расположились, а Фэнцзе — на восточную, предоставленную в ее распоряжение. Служанки разместились поблизости, на западной башне, на случай, если понадобятся.

Через некоторое время Цзя Чжэнь поднялся к матушке Цзя и сказал:

— Мы только что тянули жребий, и он выпал на сцену из пьесы «Белая змея».

— А о чем пьеса? — поинтересовалась матушка Цзя.

— О том, как основатель династии Хань — Гаоцзу — отрубил голову Белой змее и воссел на трон, — ответил Цзя Чжэнь. — Затем будут представлены акты из пьесы «Полна кровать бамбуковых табличек».

Матушка Цзя осталась довольна и кивнула головой:

— Обе пьесы вполне годятся. Раз на них выпал жребий, пусть так и будет.

Затем она спросила о третьей пьесе.

— «Правитель Нанькэ», — ответил Цзя Чжэнь. Матушка Цзя промолчала. Цзя Чжэнь спустился вниз и распорядился, чтобы приготовили все необходимое для приношения духам, а также совершили положенные церемонии. О том, как проходило представление, мы рассказывать не будем.

Баоюй, ни на минуту не отлучавшийся от матушки Цзя, приказал подать принесенный даосом поднос, надел на шею свою яшму и от нечего делать принялся перебирать лежавшие на подносе вещи, показывая каждую матушке Цзя.

Неожиданно матушка Цзя заметила среди вещей отлитого из червонного золота цилиня с головой, украшенной перьями зимородка, и, взяв его у Баоюя, с улыбкой сказала:

— Точно такого цилиня я, кажется, видела у кого-то из детей!

— Верно! — поддакнула Баочай. — У Сянъюнь, только у нее поменьше.

— У Сянъюнь? — воскликнула матушка Цзя.

— Как же так? — Баоюй тоже удивился. — Ведь Сянъюнь постоянно бывает у нас, почему, же я никогда не видел у нее ничего подобного?

— Сестра Баочай не в пример тебе очень внимательна, потому и заметила, — произнесла с улыбкой Таньчунь.

— Не в этом дело, — возразила Дайюй, — просто сестра Баочай всегда замечает, что на ком надето. Все, до мелочей, где уж нам с ней тягаться!

Баочай сделала вид, будто не слышит.

Баоюй, узнав, что у Сянъюнь есть такое же украшение, украдкой сунул цилиня за пазуху. Но тут же испугался, как бы не разгадали его мыслей, и огляделся. Однако никто ничего не заметил, кроме Дайюй, которая легким кивком головы как бы одобрила его.

Баоюю стало неловко, он незаметно вынул из-за пазухи цилиня и обратился к Дайюй:

— Эта вещица очень забавная, могу подарить ее тебе. Вернемся домой, повесим на шнурок, и ты наденешь!

— Нашел чем удивить! — пренебрежительно ответила Дайюй.

— Не хочешь — не надо, возьму себе! — проговорил Баоюй.

Он снова сунул цилиня за пазуху и в этот момент увидел в дверях жену Цзя Чжэня, госпожу Ю и вторую жену Цзя Жуна, госпожу Ху. Они только сейчас приехали и сразу пошли поклониться матушке Цзя.

— А вы зачем здесь? — удивилась матушка Цзя. — Ведь я от нечего делать поехала!

Но едва она договорила, как на пороге появился слуга и доложил:

— Приехал человек из дома военачальника Фэн Цзыина.

Оказывается, в доме Фэн Цзыина стало известно, что семья Цзя устраивает молебствие в монастыре, и они решили послать в подарок благовония, чай, свиней, баранов и редкие яства.

Узнав об этом, Фэнцзе поспешила к матушке Цзя и с улыбкой сказала:

— Вот это да! Такое мне и в голову не могло прийти. Мы поехали просто так, а люди подумали, будто мы всерьез совершаем жертвоприношения! Даже подарки прислали! Это все вы, бабушка, затеяли! Теперь готовьте ответные подарки!

Как раз в это время две служанки, приехавшие из дома Фэн Цзыина, поднялись на башню и вручили подарки матушке Цзя. Следом за ними появились слуги сановника Чжао. В общем, все родственники, близкие и дальние, друзья и знакомые, услышав, что матушка Цзя решила устроить моление в храме, поспешили поднести ей подарки.

— Ведь мы только хотели развлечься, — сокрушенно вздыхала матушка Цзя. — А доставили всем столько хлопот!

Остаток дня она провела в монастыре, но, вернувшись домой, заявила, что больше туда не поедет.

— Дело, как говорится, надо доводить до конца. Переполошили людей — теперь терпите, — заявила Фэнцзе. — Раз уж подняли всех на ноги, так по крайней мере повеселимся как следует!

Надо сказать, что Баоюй рассердился на даоса за то, что тот завел с матушкой Цзя разговор о его женитьбе, и, приехав домой, во всеуслышание заявил:

— Не желаю я больше видеть этого даоса!

Никто не понял, в чем дело. Вдобавок Дайюй, возвратившись из монастыря, почувствовала недомогание, и на следующий день матушка Цзя решительно отказалась ехать туда. Уехала одна Фэнцзе. Но об этом мы рассказывать не будем.

Дайюй заболела, а Баоюй лишился покоя, не ел, не пил, то и дело прибегал справляться о ее здоровье и замирал от страха при мысли, что с ней может случиться несчастье.

Как-то Дайюй сказала ему:

— Поехал бы лучше смотреть представление! Что сидеть дома?

Баоюй, все еще возмущенный тем, что даос Чжан посмел заговорить о его женитьбе, услышав слова Дайюй, с горечью подумал:

«Тем, кто не понимает, что творится у меня на душе, простительно, но зачем она насмехается надо мной?» — И он еще больше расстроился. Будь это не Дайюй, он дал бы волю своему гневу, а тут лишь опустил голову и проговорил:

— Лучше бы мне не знать тебя! Но теперь уже ничего не поделаешь!

— Значит, жалеешь, что узнал меня? — с холодной усмешкой произнесла Дайюй. — Еще бы! Я ведь недостойна тебя!

Баоюй посмотрел ей в глаза и спросил:

— Уж не призываешь ли ты со спокойной душой проклятье на мою голову?

Дайюй сначала не поняла, что он хочет сказать.

— Разве я вчера не поклялся тебе? — продолжал Баоюй. — Зачем же ты снова заводишь об этом речь? Даже если меня постигнет несчастье, тебе-то какая польза от этого?

Только теперь Дайюй вспомнила об их разговоре накануне и пожалела о сказанном. Она разозлилась на себя, а потом, устыдившись, заплакала.

— Пусть уничтожит меня Небо и покарает Земля, если я желаю тебе несчастья! — сквозь слезы произнесла она. — Да и зачем это мне? Но я понимаю, ты пришел выместить свою досаду на мне. Даос Чжан хочет сосватать тебя, а это помешает твоей женитьбе, предопределенной самим Небом!

Надо сказать, что Баоюй от природы не был чужд низменных страстей. Они росли вместе с Дайюй и научились угадывать чувства и мысли друг друга. Сейчас он повзрослел, начитался простонародных книг и жизнеописаний, стал разбираться в отношениях между мужчиной и женщиной и считал, что ни одна из обитательниц женских покоев ни дома, ни у родственников не может сравниться красотой с Дайюй. И он полюбил ее. Но сказать прямо о своих чувствах не решался, а потому пускался на всякие хитрости — то радовался то гневался, — чтобы испытать Дайюй.

Дайюй тоже испытывала Баоюя — то насмешками, то притворством, никогда не упуская удобного случая.

Они без конца лгали друг другу, скрывая истинные мысли и чувства, но ложь, сталкиваясь с ложью, рождает истину. Поэтому Баоюй и Дайюй вечно ссорились, даже по пустякам.

Вот и сейчас Баоюй подумал:

«Другие меня не понимают, но ты не можешь не понять, что все мои чувства устремлены к тебе! А ты не только не хочешь меня утешить, а еще и огорчаешь своими насмешками. Значит, не любишь меня, даже думать обо мне не желаешь!»

Но сказать обо всем этом Баоюй ни за что не решился бы.

«Я знаю, ты любишь меня, — размышляла тем временем Дайюй. — Пусть болтают вокруг, что золоту и яшме суждено соединиться, ты и слушать этого не желаешь. Даже когда я заговорю о золоте и яшме, ты делаешь вид, будто не слышишь, значит, дорожишь мною, одну меня любишь. А стоит мне намекнуть на это — сердишься. Почему? Чтобы испытать меня, чтобы я не верила в твою любовь? Но ведь все мысли у тебя обо мне».

Баоюю, глядя на нее, хотелось сказать:

«Я готов на все, даже смерть приму с радостью, лишь бы ты поступила согласно моему желанию. Пойми, мы должны сблизиться. Не надо меня избегать!»

И Дайюй, словно прочитав мысли Баоюя, подумала:

«Заботься больше о себе, тогда я буду спокойна. Мы не должны постоянно быть вместе, чтобы все время не ссориться».

Дорогой читатель, возможно, ты скажешь, что молодых людей обуревали одни и те же чувства? Пожалуй, это верно, но они были до того разными, что, стремясь сблизиться, все больше отдалялись друг от друга.

Трудно описать сокровенные чувства молодых людей, поэтому расскажем лучше об их внешнем проявлении.

Стоило Дайюй обмолвиться о «женитьбе, предопределенной самим Небом», как Баоюй, выйдя из себя, сорвал с шеи свою драгоценную яшму и, швырнув ее на пол, закричал:

— Сейчас разобью эту дрянь вдребезги, и делу конец!

Но яшма осталась целой и невредимой. Баоюй метался по комнате в поисках чего-нибудь тяжелого, чем можно было бы разбить яшму.

— Зачем разбивать ни в чем не повинную яшму? — сквозь слезы проговорила Дайюй. — Убей лучше меня!

На шум прибежали Цзыцзюань и Сюэянь и стали их урезонивать, пытаясь отнять у Баоюя яшму, которую он нещадно колотил. Но Баоюй так разошелся, что служанкам пришлось позвать на помощь Сижэнь. Общими усилиями удалось все же спасти яшму.

— Она моя! — кричал Баоюй. — Что хочу, то и делаю с ней. — Лицо его позеленело от злости, глаза, казалось, сейчас выскочат из орбит, брови взметнулись вверх. Никогда еще Сижэнь не видела его в таком состоянии. Но девушка спокойно взяла его за руку и с улыбкой сказала:

— Ты подумал о том, каково будет сестрице, если ты разобьешь яшму? Ведь яшма не виновата, что вы поссорились!

Горько плакавшая Дайюй вдруг почувствовала, что Сижэнь гораздо добрее Баоюя, ее слова проникли глубоко в душу Дайюй, и от волнения ей стало дурно, а потом началась рвота — незадолго до этого девочка выпила целебный отвар из грибов сянжу. Служанки принялись возле нее хлопотать, подставили платок, стали хлопать по спине.

— Вы, барышня, совсем не бережете свое здоровье, — с упреком сказала Цзыцзюань. — Выходит, напрасно вы приняли лекарство. А каково будет второму господину Баоюю, если вы опять заболеете?

«Насколько Цзыцзюань душевнее Дайюй», — подумал Баоюй, но тут же раскаялся, стоило ему взглянуть на сестру: она покраснела, на лбу выступил пот, по щекам текли слезы, плечи судорожно вздрагивали от рыданий.

«Вот до чего я ее довел, а помочь ничем не могу». — Из глаз его покатились слезы. У доброй Сижэнь заныло сердце. Рука Баоюя, которую она держала в своей, была холодна как лед. Ей хотелось утешить юношу, но она молчала, боясь еще больше его расстроить, может быть, он чем-то очень обижен. В то же время ей не хотелось быть жестокой к Дайюй. И она, не зная, что делать, будучи, как все женщины, чувствительной по натуре, тоже расплакалась.

Цзыцзюань принялась легонько обмахивать Дайюй веером, а потом, глядя на остальных, тоже стала утирать слезы.

Сижэнь первая взяла себя в руки, улыбнулась и сказала Баоюю:

— Может, тебе и недорога твоя яшма, но вспомни, кто сделал шнурок с бахромой, на котором она висит, и тогда не будешь больше ссориться с барышней Дайюй.

Услышав это, Дайюй схватила попавшиеся под руку ножницы, превозмогая слабость, села на постели и стала резать шнурок. Увы! Сижэнь и Цзыцзюань не успели ей помешать.

— Напрасно я так старалась, — сквозь слезы проговорила Дайюй, — не нужен ему мой подарок. Пусть кто-нибудь другой сделает ему лучший шнурок.

— Зачем вы режете?! — вскричала Сижэнь, беря у Дайюй яшму. — Это я во всем виновата, наболтала тут лишнего.

— Хоть на кусочки разрежь! — произнес Баоюй. — Мне все равно! Яшму я больше носить не буду!

Старухи служанки, которые видели, какой разыгрался скандал, испугались, как бы не случилось беды, и побежали к матушке Цзя и госпоже Ван, чтобы не оказаться потом виноватыми. Увидев переполошившихся старух, матушка Цзя и госпожа Ван, не поняв толком, в чем дело, поспешили в сад. Тут Сижэнь бросила укоризненный взгляд на Цзыцзюань, словно хотела сказать: «Зачем тебе понадобилось их тревожить!»

То же самое Цзыцзюань думала о Сижэнь.

Войдя в комнату, матушка Цзя и госпожа Ван увидели, что Баоюй и Дайюй насупившись сидят в разных углах и молчат. На вопрос, что случилось, никто толком не мог ответить. Тогда обе женщины напустились на служанок.

— Совсем разленились, стоите, будто вас это не касается! Почему вы их не утихомирили?

Служанки молчали. Кончилось тем, что матушка Цзя увела Баоюя к себе.

Наступило третье число — день рождения Сюэ Паня. По этому случаю устроили пир, а также театральное представление, и Цзя отправились туда всей семьей.

Баоюй, который еще не виделся с Дайюй после их последней размолвки и очень раскаивался, не захотел ехать и, сославшись на нездоровье, остался дома.

Дайюй, хотя и чувствовала себя лучше, узнав, что Баоюй остается дома, подумала:

«Ведь он так любит вино и спектакли, а не поехал в гости! Наверняка из-за нашей ссоры. А может, узнал, что я не поеду, и тоже не захотел? Не надо было мне резать шнурок. Ведь если он не захочет носить свою яшму, мне придется надеть ее ему на шею. Уж тогда он не посмеет снять!»

В общем, Дайюй тоже раскаивалась в том, что обидела Баоюя.

Матушка Цзя между тем решила взять их обоих в гости, надеясь, что они там помирятся. Но против ее ожиданий, Баоюй и Дайюй ехать не пожелали.

Матушка Цзя была недовольна.

— Видимо, это в наказание за грехи в прежней жизни я не знаю покоя из-за этих двух несмышленышей. Верно гласит пословица: «Тех сводит судьба, кто друг с другом враждует». Когда я закрою глаза и перестану дышать, пусть ссорятся сколько угодно. Скорее бы смерть пришла!

Слова эти случайно дошли до ушей Баоюя и Дайюй. Прежде им не приходилось слышать, что «тех сводит судьба, кто друг с другом враждует», и они задумались, пытаясь понять глубокий смысл, заключенный в этих словах. На глаза навернулись непрошеные слезы.

Дайюй плакала в павильоне Реки Сяосян, обратив лицо к ветру, а Баоюй вздыхал во дворе Наслаждения пурпуром, обратив взор к луне. Недаром говорят, что «можно находиться в разных местах, но одинаково чувствовать».

Пытаясь успокоить Баоюя, Сижэнь ему выговаривала:

— Это ты виноват в вашей ссоре, один ты. Вспомни, как ты называл дураками мужчин, не ладивших с сестрами, поносивших жен, говорил, что у них нет никакого сочувствия к женщине. Почему же сам стал таким? Завтра пятое число, конец праздника, и если вы не помиритесь, бабушка еще больше рассердится и никому из нас не будет покоя. Послушай меня: смири свой гнев, попроси у сестрицы прощения, и все уладится. Для тебя же будет лучше. Верно?

Баоюй колебался, не зная, как поступить.

Чем все это кончилось, вы узнаете из следующей главы.

Глава тридцатая

Баочай из-за пропавшего веера отпускает два колких замечания;

Лингуань, предавшись мечтам, чертит на песке иероглиф «цян» — роза

Итак, Дайюй пожалела о своей ссоре с Баоюем, но не знала, как помириться, и весь день ходила печальная, словно потеряла что-то очень дорогое.

Цзыцзюань все понимала и мягко ее упрекнула:

— Вы поступили с Баоюем легкомысленно, барышня. Уж кому-кому, а вам это непростительно. Вы ведь знаете его нрав! Вспомните, сколько раз он скандалил из-за этой яшмы?

Дайюй плюнула с досады:

— Не иначе как тебя кто-то подослал отчитывать меня! В чем же мое легкомыслие?

— Зачем вы ни с того ни с сего изрезали шнурок? Вот вам и доказательство вашей вины! Баоюй лишь кое в чем был не прав. Он так хорошо к вам относится! Все ссоры происходят из-за ваших капризов, ведь вы придираетесь к каждому его слову.

Дайюй хотела возразить, но в этот момент раздался стук в ворота. Цзыцзюань прислушалась и с улыбкой сказала:

— Наверняка Баоюй. Пришел просить прощения.

— Не открывай! — крикнула Дайюй.

— Вот и опять вы, барышня, не правы, — заметила Цзыцзюань. — День жаркий, солнце жжет немилосердно, и ему может стать дурно. Неужели вам его не жаль?

И она пошла отпирать ворота. Это и в самом деле оказался Баоюй. Приглашая его войти, Цзыцзюань сказала:

— Какая неожиданность! Я думала, вы никогда больше не приблизитесь к нашему дому!

— Вы готовы из всякого пустяка сделать целое событие! — улыбнулся Баоюй. — С какой стати я вдруг перестану ходить? Пусть я даже умру, душа моя по сто раз в день будет являться сюда! Что сестрица, поправилась?

— Так-то поправилась, только болеет душой, — ответила Цзыцзюань. — Все еще сердится.

— Понимаю, — кивнул Баоюй. — И зачем ей сердиться!

Когда он вошел, Дайюй лежала и плакала. Стоило ей увидеть Баоюя, как сами собой полились слезы.

— Как ты, сестрица? Выздоровела? — приблизившись, с улыбкой спросил Баоюй.

Дайюй стала утирать слезы, а Баоюй осторожно присел на краешек кровати:

— Я знаю, ты все еще сердишься, но решил прийти, чтобы никто не думал, будто мы в ссоре. А то станут нас мирить и сразу увидят, что мы совсем как чужие. Ты лучше ругай меня, бей, делай что хочешь, только не будь ко мне равнодушной! Милая сестрица! Дорогая сестрица!

Дайюй сначала решила не обращать на Баоюя внимания и молчать, но, когда он сказал: «чтобы никто не думал, будто мы в ссоре» и «совсем как чужие», она поняла, что никого нет дороже ее для Баоюя на свете, и снова заплакала.

— Не надо меня утешать! Я не посмею больше дружить с вами, второй господин, — промолвила Дайюй. — Считайте, что я уехала!

— Куда же ты можешь уехать? — с улыбкой спросил Баоюй.

— Домой.

— И я с тобой, — заявил Баоюй.

— А если я умру?

— Тогда я стану монахом.

Дайюй опустила голову.

— А я-то думала, — сказала она, — что ты захочешь умереть вслед за мной! Зачем же болтать глупости? Ведь у вас в семье много сестер: и старших, и младших. Сколько же жизней надо иметь, чтобы становиться монахом после смерти каждой из них? Всем расскажу, что ты здесь говорил.

Баоюй понял, что сболтнул лишнее, но раскаиваться было поздно. Он покраснел от стыда и опустил голову. Хорошо, что никто не слышал их разговора!

Дайюй сердито посмотрела на Баоюя и не произнесла больше ни слова. А заметив, как он покраснел, ткнула пальцем ему в лоб и с укоризной сказала:

— Эй ты! Такой… — Но тут же снова вздохнула и принялась утирать слезы.

Баоюй шел сюда с твердым намерением открыть Дайюй свои чувства, а сказал совсем другое и очень об этом сожалел. Когда же Дайюй заплакала, он окончательно расстроился и тоже не мог сдержать слез. Платка он не захватил и вытирал их рукавом.

Дайюй хоть и плакала, но краешком глаза все же следила за Баоюем; заметив, что он вытирает слезы рукавом своей новенькой рубашки из светло-коричневого тонкого шелка, она, одной рукой прижимая платочек к глазам, другой схватила лежавшую на подушке шелковую косынку и бросила Баоюю.

Баоюй подхватил косынку, вытер слезы и взял Дайюй за руку:

— Не плачь, твои слезы разрывают мне сердце! Лучше вставай и пойдем к бабушке!

— Не хочу я больше с тобой водиться! — вскричала Дайюй, оттолкнув его руку. — Ты уже вырос, а все такой же бесстыдный, даже правил приличия не знаешь!

Не успела она это произнести, как раздался возглас:

— Вот и хорошо!

Вздрогнув от неожиданности, Баоюй и Дайюй быстро обернулись и увидели Фэнцзе.

— Бабушка так расстроена, — сказала та. — Велела узнать, не помирились ли вы. Я не хотела идти, уверяла ее, что не пройдет и трех дней, как все будет в порядке. Но старая госпожа обругала меня лентяйкой. Пришлось выполнить ее просьбу. Оказалось, что я права. Ведь у вас нет причин для раздоров, вы три дня в мире, два дня — в ссоре. Право же, чем взрослее становитесь, тем больше с вами хлопот, как с маленькими. Почему вы вчера наскакивали друг на друга, как бойцовые петухи, а сегодня держитесь за руки и плачете? Ну-ка, пошли к бабушке, пусть она успокоится!

Она схватила Дайюй за руку и потащила к выходу. Дайюй позвала было служанок, но ни одной поблизости не оказалось.

— Зачем они? — спросила Фэнцзе. — Я сама о тебе позабочусь.

Баоюй плелся следом за ними. Когда, выйдя из сада, они пришли к дому матушки Цзя и предстали пред ней, Фэнцзе сказала:

— Говорила же я, что незачем беспокоиться — сами помирятся. Но вы мне велели непременно пойти. Вошла я и вижу, что они уже просят друг у друга прощения и держатся за руки, да так крепко, как держит голубя ястреб, невозможно оторвать друг от друга. Так что не пришлось их мирить.

Услышав это, все весело рассмеялись. Дайюй молча, ни на кого не глядя, села рядом с матушкой Цзя.

Баоюй не знал как оправдаться и обратился к Баочай, которая как раз была здесь.

— В день рождения твоего старшего брата я, как назло, заболел и не только не смог послать ему подарки, но даже поздравить. Старший брат, наверно, обиделся за то, что я не пришел, так ты, уж пожалуйста, ему объясни, почему так случилось.

— Стоит ли объяснять, — возразила Баочай. — Если бы даже ты просто так не пошел, я ни слова бы тебе не сказала. А уж раз ты болел — тем более. Братья должны доверять друг другу, иначе станут чужими.

— Хорошо, что ты меня поняла, сестра, теперь я спокоен, — сказал Баоюй и спросил: — А почему ты не пошла смотреть представление?

— Не терплю жары, — ответила Баочай, — а уйти, не досмотрев до конца, как-то неловко. Вот и пришлось сослаться на нездоровье и не ходить.

Баоюй понял намек и немного смутился, но тут же насмешливо заявил:

— Не удивительно, что тебя сравнивают с Ян-гуйфэй. Только, по-моему, ты чуть-чуть полнее…

Едва сдерживая гнев, Баочай с холодной усмешкой произнесла:

— Может быть, я и похожа на Ян-гуйфэй, но, увы, у меня нет брата, которого можно было бы сравнить с Ян Гочжуном[252].

Их разговор был прерван появлением служанки Цзинъэр, которая пришла спросить у Баочай, не видела ли та ее веера.

— Наверняка это барышня Баочай его спрятала! — сказала Цзинъэр. — Отдайте мне веер, добрая барышня!

— Попридержи язык! — прикрикнула на нее Баочай. — Не в моих правилах подшучивать над людьми. Лучше спроси у девчонок, с которыми ты вечно балуешься и хихикаешь!

Цзинъэр сконфузилась и убежала.

Баоюй, который снова сболтнул лишнее, да еще на людях, окончательно растерялся и, чтобы скрыть смущение, принялся болтать с сестрами.

Дайюй радовалась, когда между Баочай и Баоюем началась перепалка, ей и самой очень хотелось поддеть Баочай, подшутить над ней, но после прихода служанки Дайюй передумала.

— Сестра Баочай, какую пьесу ты видела?

Баочай, однако, разгадала мысли Дайюй и с улыбкой ответила:

— Пьеса была о том, как Ли Куй обругал Сун Цзяна[253], а потом просил у него прощения.

— Зачем же пересказывать содержание? Сказала бы лучше, как называется. Неужели забыла? Ведь ты, сестра, хорошо знаешь и древние, и современные пьесы, — заметил Баоюй. — А называется она «Ли Куй приходит с повинной головой».

— Ах вот оно что? — насмешливо воскликнула Баочай. — Ну да, ведь вы изучаете древность, поэтому вам и известно, что это значит!

Баоюй и Дайюй оба покраснели, и им стало обидно друг за друга.

Фэнцзе ничего не поняла, но, глядя на выражение лиц всех троих, с улыбкой спросила:

— Кто же в такую жару ест неспелый имбирь?

Все удивились:

— Неспелый имбирь? Никто не ел…

— Тогда почему у вас такие лица, будто в рот попало что-то горькое? — спросила Фэнцзе, проведя рукой по щеке.

Баоюй и Дайюй не знали, куда деваться от стыда. Баочай хотела что-то сказать, но, заметив, как растерялся Баоюй, промолчала и только улыбнулась. Остальные тоже заулыбались.

После ухода Баочай и Фэнцзе Дайюй обратилась к Баоюю:

— Теперь ты убедился, что есть на свете люди еще более острые на язык, чем я! Я же, по простоте душевной, всегда стараюсь всем угодить, слова не скажу поперек.

Баоюй, и без того расстроенный язвительностью Баочай, совсем приуныл и, опасаясь, как бы Дайюй опять не обиделась, ничего не ответил и ушел.

Завтрак давно прошел, Баоюй, заложив руки за спину, слонялся без цели, но нигде не было ни души. Прячась от жары, все отдыхали — и слуги, и господа.

Баоюй зашагал в западном направлении, миновал проходной зал и очутился у двора Фэнцзе. Ворота оказались запертыми, и Баоюй вдруг вспомнил, что в жаркие дни Фэнцзе обычно отдыхает в полдень, поэтому войти не решился. Он свернул в боковую калитку и направился к дому госпожи Ван. Здесь несколько служанок дремали с вышиваньем в руках. Госпожа Ван спала в комнате на легкой плетеной кровати. Возле нее сидела Цзиньчуань. Она массировала себе ноги и, сонная, смотрела по сторонам. Баоюй сзади подкрался и дернул ее за серьги. Цзиньчуань испуганно открыла глаза.

— Устала? — улыбаясь, спросил Баоюй.

Цзиньчуань едва улыбнулась в ответ, знаком велела Баоюю выйти и снова закрыла глаза. Но уйти Баоюй был не в силах. Он посмотрел на спящую мать, затем вытащил из сумочки несколько освежающих ароматных лепешек и сунул их в рот Цзиньчуань. Та стала их сосать, но даже глаз не открыла.

Баоюй снова потянул ее за руку и тихонько сказал:

— А что, если я попрошу матушку, чтобы она отдала тебя мне, и мы всегда будем вместе?

Цзиньчуань промолчала.

— Непременно попрошу матушку, как только проснется, — продолжал Баоюй.

Цзиньчуань открыла глаза, отстранилась от Баоюя.

— Зачем торопиться? Неужели не знаешь пословицы: «Упавшая в колодец золотая шпилька все равно принадлежит тому, кто ее уронил»? Нечего ко мне привязываться, пойди на восточный двор и возьми к себе Цайюнь, служанку твоего младшего брата Цзя Хуаня.

— Зачем она мне? — улыбнулся Баоюй. — Ведь речь о тебе.

В этот момент госпожа Ван открыла глаза и дала Цзиньчуань пощечину:

— Паршивая тварь! Это вы учите дурному молодых господ!

Баоюй поспешил улизнуть.

Щека у Цзиньчуань горела, но она не осмелилась даже пикнуть. Услышав, что госпожа проснулась, прибежали служанки.

Госпожа Ван подозвала Юйчуань и сказала:

— Передай матери, пусть забирает домой твою старшую сестру!

Тут Цзиньчуань бросилась на колени и со слезами стала умолять госпожу Ван:

— Я больше не буду! Лучше прикажите меня побить, только не выгоняйте, и я сочту это небесной милостью. Я десять лет служу вам, госпожа, как же я буду смотреть людям в глаза, если вы меня прогоните?

Госпожа Ван, добрая по натуре, никогда не била служанок. Но после того, что узнала, не могла сдержать своего гнева и осталась непреклонной, как ни молила ее Цзиньчуань. Поэтому пришлось старухе Бай взять дочь домой. Опозоренная, Цзиньчуань ушла. Но об этом речь впереди.

А сейчас вернемся к Баоюю. Как только госпожа Ван проснулась, он убежал и вскоре очутился в саду Роскошных зрелищ. Там тоже никого не было, только нещадно палило солнце, деревья отбрасывали свою тень на землю да оглушительно трещали цикады. Баоюй медленно брел по саду и вдруг у решетки роз[254]услышал не то всхлипывание, не то плач. Он остановился, прислушался: да, за решеткой кто-то был.

Надобно сказать, что уже наступил пятый месяц — пора цветения роз. Баоюй осторожно раздвинул кусты и увидел за решеткой девочку. Она сидела на корточках, что-то чертила на земле головной шпилькой и тихонько плакала.

«Неужели какая-нибудь служанка, как в свое время Чернобровка, пришла сюда хоронить цветы?» — подумал Баоюй.

Постояв немного, он улыбнулся пришедшей в голову мысли:

«Если она действительно вздумала хоронить цветы, то тут можно сказать: „Дун Ши тоже хмурит брови“[255]! Это уже слишком!»

Ему хотелось окликнуть девочку и спросить: «Ты почему подражаешь барышне Линь Дайюй?»

Но тут он понял, что девочка эта совсем ему незнакома, что она не служанка, а одна из тех самых двенадцати актрис, которых привезли, еще когда к ним должна была пожаловать Юаньчунь. Только он не мог вспомнить, какие роли она играла — молодого героя, молодой героини, воина или комика.

Баоюй уже хотел спросить, но вовремя спохватился и подумал:

«Как хорошо, что я опять не сболтнул лишнего! Хватит и двух раз: и Дайюй рассердилась, и Баочай обиделась».

Баоюй никак не мог припомнить, что это за девочка, и ругал себя. Она очень напоминала Дайюй: такие же густые и пышные брови, чистые, как осенние воды Хуанхэ, чуть прищуренные глаза, нежное личико, грациозная фигурка. Баоюй не мог оторвать от нее взгляд. Тут он заметил, что девочка вовсе не собирается хоронить цветы, а чертит шпилькой на песке иероглифы. Внимательно следя за движением шпильки, Баоюй старался запомнить каждую черточку и каждую точку и сосчитал, что в иероглифе всего восемнадцать черт. Тогда он мысленно начертил их пальцем на ладони и догадался, что это иероглиф «цян» — роза.

Баоюй подумал:

«Сидит возле роз, наверняка расчувствовалась и захотела сочинить стихи, но целое стихотворение сразу сочинить не смогла и записала на песке первые две строки, чтобы не забыть, — посмотрим, что будет дальше!»