Рублей по подложной ассигновке 3 страница

На следующий день Линдер в точности выполнил всю программу: в присутствии Квятковского дал телеграмму и просил последнего немедленно известить его по телефону в «Боярский Двор» о получении ответа из Гельсингфорса.

Направившись снова к Григорьеву, я прочитал телеграмму Линдера, составленную в выражениях выше мной приведенных, и тут же написал ему ответ:

«Москва. Переяславльская улица, 14. Хамелейнен.

Согласно вашему требованию, 1 200 000 (миллион двести тысяч) рублей переводим сегодня Московский Волжско‑Камский банк ваш текущий счет № 13602 (тринадцать тысяч шестьсот два).

Правление отделения Лионского Кредита».

Григорьев любезно отстукал на бумажной ленте текст этой телеграммы, наклеил его на телеграфный бланк, пометил сбоку место отправления (Гельсингфорс), число и час, заклеил телеграмму и передал ее мне. На следующее утро агент Патапкин, переодетый почтальоном, полетел на Переяславльскую улицу, передал телеграмму и получил даже трешку на чай.

Линдер принялся ждать обещанного извещения по телефону.

Однако день кончился, но никто ему не позвонил. Я стал уже волноваться, плохо спал ночь; но вот наутро звонит мне Линдер:

– Меня, господин начальник, известили о телеграмме, переслав ее, и просили быть завтра к двум часам на Переяславльской для окончания дела.

Линдер сообщил мне это каким‑то упавшим голосом.

– Что это вы, Линдер, как будто испугались?

– Да, не скрою, что жутковато! Ведь вы подумайте, господин начальник: являюсь я туда, по их мнению, с миллионом двумястами тысячами; а что если этим мошенникам придет мысль меня убить и ограбить?

– Ну, вот тоже!… Точно вы не знаете, что воры‑профессионалы их калибра на «мокрые» дела (убийства) не пойдут! Разве в случае самообороны.

– Так‑то оно так, а все‑таки боязно! Почем знать?

– Не падайте духом, Линдер, и помните, что внеочередной чин не дается даром! Вы вот что скажите мне: прихожая на Переяславльской близко расположена от гостиной, где обычно вас принимают?

– Да совсем рядом, они смежны.

– Из окон гостиной можно видеть улицу и подъезд дома?

– Да, крайнее окно выходит к самому подъезду.

– Прекрасно! Через час к вам явится агент, под видом приказчика ювелирного магазина, где вы на днях покупали солонку.

Он принесет вам футляр с заказанной якобы вами вещью и непременно пожелает передать вам ее лично. Запомните его наружность.

Этот агент будет завтра в 11 час. 30 мин. утра стоять справа от подъезда вашей гостиницы, переодетый лихачом; на нем вы и поедете в банк и на Переяславльскую. Я сейчас с этим приказчиком пришлю вам написанную диспозицию завтрашнего дня. По телефону о ней говорить и долго, и небезопасно. Кроме того, этим способом исключается возможность ошибок: у вас будет достаточно времени изучить ее в точности. Ну, до свидания, Линдер, желаю вам полного успеха и не забывайте о предстоящей награде.

Повесив трубку, я принялся писать.

«Ровно в 12 часов выходите из дому и усаживайтесь на поджидающего вас лихача справа от подъезда. Едете на нем в Волжско‑Камский банк, выходите у подъезда, держа под мышкой небольшой, заведомо пустой портфельчик. В банке вас встречает агент, что явится сегодня к вам в 8 часов вечера под видом знакомого (запомните хорошенько его лицо) и где‑либо в уборной банка набьет ваш портфель двенадцатью пятисотрублевыми „куклами“, изображающими 100 тысяч рублей каждая. Пробыв в банке не менее часа, вы выходите из него, озабоченно озираясь и демонстративно таща набитый портфель под мышкой. Лихач вас доставит на Переяславльскую, где и станет вас ожидать у подъезда. Если, паче чаяния, „товара“ на этот раз не окажется на месте, то выругайтесь или держите себя сообразно с обстоятельствами, но не поднимая тревоги, уезжайте не в духе домой. Если товар на месте, то, убедившись в этом, начните приемку, что должно с проверкой бумаг и купонов занять у вас примерно около двух часов. Во время приемки, как бы опасаясь, чтобы извозчик не уехал, подойдите к окну, громко постучите в стекло и обернувшемуся на стук лихачу строго погрозите пальцем и мимикой передайте ему приказание дожидаться вас хоть до вечера. Лихач, как бы озябнув, примнется бить себя рука об руку и по плечам, что послужит сигналом для дежурящего напротив Курнатовского. Ровно через полчаса после этого сигнала (по часам) Курнатовский с дюжиной агентов ворвется в квартиру и переарестует всех. Было бы желательно, но не необходимо, под каким‑либо предлогом пройти вам в прихожую и незаметно приоткрыть дверь, выходящую на лестницу, что облегчило бы Курнатовскому с людьми моментально ворваться в гостиную.

Впрочем, при наличии заготовленных заранее приспособлений, дверь, в случае чего, будет в минуту взломана.

Предписываю вам строжайше придерживаться этой программы, предоставляя вам лишь право менять, по собственному усмотрению, только несущественные детали своего поведения, однако не нарушающие ни на йоту общего намеченного плана».

Эту своего рода диспозицию я направил тотчас же к Линдеру, в «Боярский Двор», с агентом.

На следующий день к 2 часам Переяславльская улица была запружена агентами: 4 дворника с метлами и ломами скалывали и счищали лед, тут же сновало три извозчика, на углу газетчик выкрикивал названия газет, на другом – нищий просил милостыню, какой‑то татарин с узлом за спиной обходил, не торопясь, дворы и заунывно кричал: «Халат, халат!…» Л. А. Курнатовский сидел напротив наблюдаемого дома в пивной лавке и меланхолично потягивал из кружки пиво. Все люди, разумеется, были вооружены браунингами.

Ровно в 2 часа к подъезду подлетел лихач, едва осадив рысака.

Из саней вышел Линдер с портфелем под мышкой, пугливо огляделся кругом и, наконец, пошел в подъезд особняка. «Прошло, пожалуй, около часу, – рассказывал мне потом Курнатовский. – Я не спускал глаз с лихача. Наконец, я с облегчением увидел, как наш возница принялся хлопать рукавицами сначала друг о дружку, а затем и крестообразно по плечам, мерно раскачиваясь туловищем взад и вперед. Я взглянул на часы, было без пяти три. Ровно 25 минут четвертого я вышел из лавки, мигнул моим людям и быстро в сопровождении десятка подбежавших агентов я ворвался в подъезд.

Дверь квартиры оказалась открытой, и мы, пробежав прихожую, ворвались в гостиную. Не успел наш Линдер вскрикнуть с деланным изумлением что‑то вроде «тер‑р‑риоки!», как столы были опрокинуты, бумаги рассыпаны, а Квятковский и Горошко оказались поваленными на пол, обезоруженными и в наручниках. В общей потасовке досталось и Линдеру, продолжавшему выкрикивать какие‑то чухонские ругательства.

Обыска делать не пришлось, так как все похищенные процентные бумаги оказались налицо».

В большом волнении сидел я в сыскной полиции, ожидая исхода Линдеровской покупки. Время тянулось бесконечно долго. Я пытался представить себе происходящее: вот 2 часа – Линдер не звонит, следовательно, «товар» оказался на месте. Вот четыре, возможно, что лихач дал сигнал и Курнатовский готовится нагрянуть.

Может, уже и нагрянул?!

Около пяти часов послышался шум, топот многих шагов и в кабинет ко мне взошли и Курнатовский с агентами, и арестованные Квятковский, Горошек и Линдер. Курнатовский нес в руках отобранный чемоданчик с бумагами.

– Что, Людовик Антонович, деньги все налицо?

– Да, Аркадий Францевич, все.

– Ну, слава Богу!

Горошко и Квятковский все время конфузливо глядели на Линдера, словно извиняясь за невольное вовлечение его в беду. Впрочем, это продолжалось недолго, так как Линдер, оборотясь ко мне, сказал:

– Прикажите, г. начальник, снять с меня эти проклятые наручники!

У меня от них затекли руки.

Я, улыбнувшись, приказал освободить Линдера и предложил ему сесть. Увидя это и услыша чистую речь Линдера, поляки опешили и, раскрыв рты, впились в него изумленными глазами.

Выслушав краткий доклад Курнатовского, я предложил Линдеру рассказать о своем последнем визите.

– Приехал я, г. начальник, ровно в 2 часа на Переяславльскую, снял пальто, но в гостиную вошел обмотанный вот этим бело‑зеленым вязаным шарфом. Извиняясь за него, я сказал: «Ну и Москва ваша! Едва приехал, а уже простудился, и кашель, и насморк!» – «Москва – не Варшава и климат здесь не наш!»

После этого Горошек и Квятковский усердно стали предлагать мне выпить стакан вина за предстоящую сделку. Они тянули меня к здесь же стоящему столику, на котором виднелись несколько марок шампанского, дорогие фрукты и конфеты. Я решительно отказался, заявив, что прежде всего дело, а потом уже и вспрыски.

Они очень не настаивали, и вскоре мы заняли места, я – с одной стороны двух сдвинутых и раскрытых ломберных столов, а Квятковский и Горошек с другой. «Прежде чем приступить к приемке и расчету, для меня было бы желательно видеть весь товар, а для вас, очевидно, деньги. Вот почему прошу вас выложить все продающиеся бумаги на стол, что касается денег, то вот они. Я раскрыл свой портфель, быстро высыпал его содержимое и еще быстрее спрятал пачки обратно. Квятковский вышел и принес из соседней комнаты чемоданчик и выложил из него на стол кипы процентных бумаг. Мы вооружились карандашами, бумагой, и началась приемка. Я тянул сколько возможно: осматривал каждую бумагу, подробно записывал наименование, проверял купоны и т. д. К счастью, бумаги были не очень крупного достоинства, все больше в 5 и 10 тысяч, таким образом, число их было велико. Приняв их на 500 тысяч, я откинулся на спинку кресла, раскашлялся и, взглянув на часы, деланно ужаснулся: „Господи! Уже три часа, а проверено меньше четверти!“ Затем, словно спохватившись, – „Как бы не уехал мой дурак!“ – и встав, я поспешно подошел к окну, громко постучал в стекло и выразительно погрозил лихачу пальцем. Затем снова уселся и продолжал приемку, не забывая время от времени кашлять. Минут через 20 я симулировал новый и жестокий приступ кашля, что называется, – до слез, и полез в карман за носовым платком.

Его якобы не оказалось. «Наверное, он в пальто», – сказал я, и не дав опомниться моим продавцам, быстро встал и, не расставаясь ни на минуту с портфелем, прошел в прихожую. Оглянувшись и не видя за собой никого, я поспешно отщелкнул французский замок на двери и, вынув из кармана платок, вернулся в гостиную, прижимая его к губам и обтирая глаза. Мы опять принялись за дело; но не прошло и 10 минут, как из прихожей неожиданно ворвались наши люди, и мы оказались поваленными, обезоруженными и скрученными. Кстати, г. начальник, прикажите вернуть мне мой браунинг!

Поляки, не отрывая глаз от Линдера, слушали его рассказ, после которого Квятковский воскликнул:

– Як Бога кохам, ловко сделано! Что и говорить! Я готов был бы об заклад биться, что пан не русский, а фин! Да, наконец, поклон от пани Дзевалтовской, телеграмма, деньги, сегодняшняя поездка за ними в банк! Ведь пан не знал, что люди мои следили за вами?

– Все, все знал, пан Квятковский! – ответил Линдер. – На то мы и опытные сыщики, чтоб все знать! Вы, варшавские гастролеры, работаете тонко, ну, а мы вас ловим еще тоньше.

Квятковский поцокал языком и недоуменно покачал головой из стороны в сторону.

– Вы не сердитесь, господа, если при аресте вас несколько помяли, – сказал я, – но вы сами понимаете, что при данных обстоятельствах это было неизбежно.

– Помилуйте, г. начальник, мы нисколько не в претензии. Что же делать? Мы берем, а вы ловите, каждый свое дело делает. Жалко, что сорвалось все так неожиданно. Но мы свое наверстаем, будьте уверены!…

– Скажите, не укажете ли вы мне адреса остальных 7 человек, участвовавших с вами?

– Нет, г. начальник, не укажем. Мы пойманы, деньги вами найдены, ну и Бог с ними! А выдавать мы никого не будем.

– Это ваше дело, конечно! Но я надеюсь, что и без вашей помощи мы их разыщем.

Я приказал немедленно арестовать и тех двух воров, о которых мне телефонировал Маршал еще в Петроград и за коими все эти дни был установлен надзор. К вечеру было арестовано еще трое участников, нарвавшихся на засаду, оставленную нами в квартире на Переяславльской. Таким образом, считая с чиновником Дзевалтовским, нами было задержано восемь человек из девяти. Девятый скрылся бесследно и до февральской революции не был обнаружен.

По ликвидации этого громкого дела на работавших в нем посыпались награды: Лапсину (харьковскому помощнику начальника сыскного отделения) дана денежная награда, Линдер получил чин вне очереди, Куртановский украсился Владимиром 4 степени.

Так были отмечены наши заслуги царским правительством. Временное правительство отметило их несколько иначе. При нем двери тюрьмы широко раскрылись для выпуска из тюремных недр всякого мазурья и для помещения туда нашего брата. Бедный Курнатовский, встретивший революцию в должности начальника Харьковского сыскного отделения, на каковую был назначен через две недели после раскрытия вышеописанной кражи, был посажен в ту же харьковскую тюрьму, где и встретился и с Горошком, и с Квятковским, и прочими участниками банковской кражи. К чести последних, должен сказать, что ни мести, ни злорадства они к Курнатовскому не проявили и вообще поведением своим в этом отношении резко отличались от наших российских воров. По моему ходатайству перед князем Г. Е. Львовым Курнатовский был освобожден и, промаясь с год в России, эмигрировал, наконец, в Польшу, где и поныне состоит не то начальником, не то помощником начальника Варшавского уголовного розыска. Маршалк и Линдер, тоже протомившись известное время в Совдепии, перебрались в Варшаву, где, насколько мне известно, занимаются ныне коммерцией.

Что касается вашего покорного слуги, то осенью 1918 года он чуть ли не в одном пиджаке пробрался к гетману, в Киев. С падением Скоропадского и при нашествии Петлюры я дважды порывался выбраться из Киева, но оба раза меня высаживали петлюровцы из поезда, и, таким образом, я застрял и пережил в Киеве большевистское нашествие.

В эту мрачную пору я брел как‑то по Крещатику. Вдруг слышу голос:

– Никак пан Кошко?

Поднимаю голову и вижу перед собою Квятковского и Горошка.

Я так и обмер! Ну, думаю, пропал я: сейчас же выдадут большевикам!

Но Квятковский, видя мое смущение, сказал:

– Успокойтесь, пане Кошко, зла против вас не имеем и одинаково с вами ненавидим большевиков.

Затем, взглянув на мое потертое платье, участливо предложили:

– Быть может, вы нуждаетесь в деньгах? Так, пожалуйста, я вам одолжу!…

На мой отрицательный ответ он, улыбнувшись, заметил:

– Вы, быть может, думаете, что деньги ворованные? Нет, мы теперь это бросили и занимаемся честной коммерцией!…

Я, разумеется, отказался и от «честных» денег, но не скрою, что от души был тронут этими людьми, что, впрочем, им и высказал.

Из Киева я перебрался в Одессу, оттуда – в Крым, затем – в Константинополь и, наконец, в Париж. Но о периоде моей крымской деятельности, в роли заведующего уголовной полицией, равно как и о моем частном бюро уголовного розыска в Константинополе, я, может быть, расскажу вам во втором томе моих служебных воспоминаний.

КНИГА ВТОРАЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Успех, выпавший на долю 1‑го тома моих служебных воспоминаний, окрыляет меня и дает смелость предложить ныне моим читателям второй том уголовных очерков.

За истекшие 2 года я получил множество писем с весьма лестными отзывами о моей работе, но были среди них, правда очень редкие, и такие, авторы которых с горечью упрекали меня чуть ли не в безнравственности моих очерков. Их критика сводилась к следующему: «Давая описания изощренной преступной фантазии ваших горе‑героев, – говорили они, – и описывая полицейские методы пресечения этого зла, методы не всегда этического свойства, вы наносили вред, особенно вашим юным читателям, преждевременно раскрывая им, быть может, и существующие, но глубоко отрицательные стороны жизни». Вот именно этого рода критикам мне и хочется ответить. Продолжая с логической последовательностью их мысль, можно договориться и до того, что уголовное право вообще и уголовное уложение в частности приводит к тем же результатам.

Ведь лестница наказаний, например, распределяя кары, не только перечисляет разнородные преступления, но и предусматривает малейшие оттенки их. Не следует ли из этого, что изучение уголовных кодексов является делом вредным и безнравственным?

В моих рассказах я, так сказать, иллюстрирую живыми примерами преступления, предусмотренные законом. Закон – это теория; похождения моих героев – это практика.

Конечно, мир, среда и нравы, мною описываемые, малопривлекательны, но не моя вина в том. Моя цель была и есть и будет давать по мере умения правдивые зарисовки этой стороны русской жизни, стороны, быть может, и аморальной, но занимающей далеко не последнее место во взаимоотношениях людей. В русской литературе, как и во всякой другой, имеется немало и классических трудов, посвященных подонкам общества, нравам героев дна, обиходу жителей трущоб и т. д. Существует целая литература по вопросу о проституции и горестном житье в разных ямах, однако никому не приходит в голову называть эту литературу тлетворной.

Мне кажется, писать можно о чем угодно, лишь бы держаться художественной правды, а в этом отношении я упрека не заслужил.

Моя первая книга имела хорошую прессу, и такой крупный литературный авторитет, как Александр Амфитеатров, в своем печатном отзыве признал ее за точный отпечаток жизни. Издавая 2‑й том, я держусь тех же приемов: рассказы, вошедшие в его состав, умышленно подобраны мною так, чтобы ни характер преступлений, ни способы их раскрытия не только не походили бы друг на друга, но и по возможности разнились бы с очерками моего первого тома.

Если эта работа встретит со стороны моих читателей тот же радушный прием, то да простят мне критикующие меня «Маниловы» за обещание выпустить в недалеком будущем третий и четвертый том моих служебных воспоминаний! Что же касается житейских гримас, мною описываемых, то должен заметить, что жизнь редко дарит нас лучезарными улыбками, и читать о ней не однобокую правду – значит познавать ее!

УБИЙСТВО ТИМЕ

Убийство г‑жи Тиме произвело в свое время сенсацию не только в Петербурге, но и во всей России. Причиной такого волнения послужило то обстоятельство, что убийцами оказались люди из привилегированного, чуть ли не аристократического, круга. В этой социальной среде убийцы встречаются редко и двигателями их являются, по большей части, ревность, оскорбленная честь и прочие побуждения более или менее высшего порядка. Если же ими движет корысть, то обычно это корысть масштаба широкого, удовлетворяющаяся лишь богатой добычей.

В описываемом же преступлении убийцы прельстились лишь парою серег и, не найдя их, ограничились скромным кольцом, проданным за 250 рублей. Эта ничтожная сумма и явилась их единственным «призом», сгубившим их честь, достоинство и доброе имя.

Это преступление обнаружилось и было раскрыто следующим образом.

Летом 1912 года один из участковых приставов столицы сообщил в петербургскую сыскную полицию, что на Кирочной улице, в доме № 12, в квартире первого этажа, занимаемой контролером спальных вагонов Тиме и его женой, обнаружено убийство. Чины сыскной полиции немедленно прибыли на место. Им представилась такая картина: в квартире, состоящей из 4‑х комнат, царил полный хаос; в гостиной на полу лежал труп г‑жи Тиме с довольно глубокой, но не смертельной, по заключению эксперта, раной на затылке.

Смерть последовала, видимо, от внутренних кровоизлияний, вызванных многочисленными ударами, нанесенными убийцами по всему телу жертвы. Лицо покойной было в кровоподтеках, нос сломан, несколько зубов выбито. Тут же у тела валялись и орудия преступления: небольшой, не совсем обычного вида, никелированный топорик и стальной прут, обтянутый кожей, с увесистым свинцовым шариком на конце. С четвертого пальца левой руки местами была содрана кожа, что заставляло думать, что с него было сорвано кольцо. Туалет, шкаф, комод – все было перерыто убийцами, видимо, долго и упорно чего‑то искавшими. Чиновник сыскной полиции К., весьма способный в своей области человек, чрезвычайно внимательно относившийся к поручаемым ему делам, произвел тщательный обыск и среди кипы разбросанного белья и обнаружил небольшую коробочку, неказистую на вид, и в ней пару серег с крупными, каратов по 8 в каждой, бриллиантами. Прислуга, живущая у Тиме, была немедленно опрошена и, трясясь от страха, показала:

– Покойная барыня жила вместе с барином, но они не любили друг друга. Барин редко бывал дома, а все больше разъезжал по службе. У барыни же была своя любовь – маркиз П. Покойница жила довольно весело, часто бывали гости, пили, пели, танцевали.

На вопрос, кто за последнее время навещал барыню, прислуга заявила, что дня за четыре до смерти барыня вернулась домой с подругой и двумя молодыми людьми. Молодых людей она, прислуга, видела впервые, а подругу знала и раньше: она из француженок и проживает на Офицерской в доме №**. Один из молодых людей на следующий день приходил снова, но, не застав г‑жу Тиме дома, оставил карточку.

– Молодые люди, – добавила прислуга, – были еще раз третьего дня, играли, смеялись, пели, и, видимо, им очень барыня понравилась.

– Вчера вечером был кто‑нибудь у барыни?

– Да, какой‑то господин был, а только кто – не знаю, так как барыня вернулась с ним поздно и своим ключом отперла дверь.

Моя же комната и кухня в стороне, да и барыня мне раз навсегда приказала после 10 часов вечера не показываться из своей комнаты, так что слыхать голоса – я слыхала, а кто был – определить не могу – А где та карточка, что оставил молодой человек?

– Должно быть, тут, некуда ей деваться! – сказала прислуга и подошла к подносу, стоявшему на столике в прихожей. Среди полдюжины карточек она сразу же нашла нужную и протянула ее. На карточке значилось: Павел Этьенович Жирар, а внизу, петитом, – почетный гражданин города Цюриха.

Опрошенный швейцар дома показал, что утром, часов в десять, двое молодых людей выходили из квартиры убитой, но точных примет их дать не мог.

Чиновник К., получив эти сведения, тотчас же отправился на Офицерскую улицу и без труда разыскал подругу покойной.

Последняя была поражена, как громом, при вести о трагической смерти своей подруги и с неподдельными слезами поведала следующее:

– С неделю тому назад мы с убитой зашли в ресторан «Вену» позавтракать. Настроение было хорошее, и после нескольких рюмок вина захотелось пошалить. А тут, как нарочно, представился случай: против нас за столиком сидело двое молодых людей, весьма элегантных и жизнерадостных. Мы начали перемигиваться, улыбаться.

Они издали пили за наше здоровье, но, приличия ради, дело этим и ограничилось. На следующий день мы с покойной опять завтракали в «Вене». Вскоре после нашего прихода появились те же молодые люди и уже, как старые знакомые, нам приветливо закивали. Затем они присоединились к нашему столику, представились, познакомились, а после завтрака все вместе мы отправились сначала на скетинг‑ринг, потом же, по приглашению моей подруги, к ней пить чай. Молодые люди (свидетельница подробно описала их внешность) нам очень нравились. Держали они себя мило, непринужденно, весело. Говорили кучу комплиментов покойной, хвалили ее вкус, обстановку, любовались ее красивыми серьгами, – словом, день и вечер мы провели премило. Все последующие дни я была занята своими портнихами и лишь вчера мельком встретилась с покойной на улице. Она сказала, что новое знакомство крепнет и что вечером один из молодых людей хотел к ней заехать.

На следующий день вернулся из очередной поездки сам Тиме.

Он настолько равнодушно отнесся к случившемуся, что одно время возбудил даже против себя подозрение. Кольцо, пропавшее с руки покойной, было им подробно описано, и в этот же день все ювелиры и скупщики драгоценностей были извещены полицией.

Один из них вскоре явился и принес кольцо, указав, что в день убийства оно было куплено им за 250 рублей у какого‑то молодого человека. Описанная ювелиром внешность продавца соответствовала описанию, данному подругой убитой.

Чиновник К., знавший Петербург как свои пять пальцев, почему то вдруг вспомнил, что рядом с рестораном «Вена», на Гоголевской, находится большой магазин металлических изделий –

Пек и Прейсфренд. Сопоставив частые, видимо, посещения молодыми людьми «Вены», новенький вид топорика и, наконец, наличие под боком у ресторана магазина, торгующего соответствующими изделиями, он пришел к мысли прозондировать почву в последнем.

Конечно, он не возлагал больших надежд на успех, но шансы, по его мнению, все же имелись и пренебрегать ими не следовало.

Ему повезло. В магазине Пек топорик был опознан и более того – приказчик, третьего дня его продавший, помнил покупателя. Запомнился он ему потому, что клиентами магазина являются больше женщины, покупающие всякую металлическую хозяйственную утварь, если же и заходят мужчины, то либо рабочего вида, либо патриархальной семейной складки. Топорик же, по словам приказчика, был куплен молодым человеком, шикарно одетым, не похожим ни на труженика, ни на семьянина.

Опять‑таки описание внешности покупателя вполне совпадало с описанием подруги и прислуги убитой и ювелира. Несомненно, розыск стоял на правильном пути и след убийцы был нащупан.

Но кто он? Где он – этот таинственный молодой человек? – вот что предстояло выяснить.

В руках полиции имелся один лишь кончик запутанного клубка, за который она и ухватилась: я говорю про визитную карточку, переданную прислугой. Не подлежало, конечно, ни малейшему сомнению, что карточка эта не носила имени убийцы. Возможно, что она была специально заказана преступником, но это представлялось маловероятным. Вернее, убийца просто использовал чужую карточку, присвоенную им где‑либо для данного дела. На всякий случай были запрошены все типографии и литографии столицы, ответившие, что за последний год подобных карточек они не печатали.

Параллельно с этим запросили и швейцарское консульство о почетном гражданине города Цюриха – Павле Этьеновиче Жираре.

Консульство вскоре же ответило, что под этим званием и именем значится не кто иной, как владелец известного часового магазина на Невском «Павел Буре». Последний оказался почтенным пожилым человеком, чуть ли не упавшим в обморок при известии, в каком преступлении фигурировала его карточка. Его успокоили и попросили припомнить, не давал ли он кому‑либо из молодых людей такой‑то наружности своей визитной карточки.

– Нет, – отвечал он, – молодых людей среди знакомых у меня не имеется, да и вообще карточки свои я раздаю с большим разбором. Во всяком случае, разрешите мне хорошенько припомнить, и я завтра же представлю вам список лиц, которым оставлял свои карточки.

На следующий день он прислал адресов 15–20. По проверке все адресаты оказались солидными коммерческими людьми. Они были опрошены и, не внушив никаких подозрений, либо предъявили карточки Жирара, либо заявили об их потере. В присланном Жираром списке значилась и фамилия одного из крупных сановников Министерства иностранных дел г‑на А. Не хотелось беспокоить, быть может, напрасно этого сановника, но делать было нечего – и начальник сыскной полиции В. Г. Филиппов лично к нему отправился. Объяснив причину своего посещения, Филиппов спросил, сохранилась ли у него карточка Жирара.

– Должно быть, – отвечал сановник. – Я как раз еще на днях ее видел, справляясь об имени этого господина. Впрочем, посмотрим.

Он порылся в кипе карточек, лежащих на красивом резном подносике, затем стал нетерпеливо перебирать их поодиночке и, наконец, не без удивления промолвил:

– Странно – не нахожу!

Он безрезультатно поискал на письменном столе и недоуменно развел руками:

– Нету, а между тем я знаю наверное, что была!

Филиппов попросил разрешения поискать лично, но и он ничего не нашел.

– Ваше превосходительство, не был ли у вас на этой неделе кто‑либо из молодежи? – спросил Филиппов.

– Нет, я вообще мало принимаю, а молодежь – тем более. Впрочем, постойте! Я, кажется, ошибся. Да, да! Это было дней 5‑6 тому назад. Зашел ко мне на часок мой сослуживец, тайный советник Долматов, почтеннейший и милейший человек, и заходил он не один, а с сыном, молодым человеком, причисленным к нашему министерству. Вот видите, чуть не забыл!

– Вы хорошо знаете этих Долматовых, ваше превосходительство?

– Отца – да! Мы с ним старые приятели, ну, а о сыне вы можете получить все справки от заведующего личным составом министерства.

Филиппов откланялся и отправился непосредственно к этому превосходительному чиновнику. Не застав его в министерстве, он поехал к нему на квартиру. Чиновник жил как раз в одном доме с Долматовыми.

У начальника сыскной полиции произошел с ним довольно любопытный разговор.

– Честь имею представиться, – сказал Филиппов. – Я начальник петербургской сыскной полиции и пришел к вам по важному делу.

– Покорнейше прошу садиться. Чем могу служить?

– Не откажите, ваше превосходительство, дать мне справку и высказать свое личное мнение о двух служащих вашего министерства, о Долматовых.

– Справку? Мнение? Да какую и о чем? Долматовы действительно служат у нас, а мнение мое о них вряд ли важно… Впрочем, оно самое лучшее! – поспешил он поправиться.

– Ваше превосходительство, я прошу вас быть со мной совершенно откровенным, так как вы понимаете, конечно, что не праздное любопытство руководит мною. Я имею основание подозревать этих людей в тяжком преступлении!…