Авария на Нью-Йоркской шахте 26 страница

Он рассмеялся:

-- Поговоришь с тобой -- просто гора с плеч…

-- Так и у меня тоже. Машина-то не моя, да и фантазия чужая, -- пожал я плечами. -- Как у вас, кстати, с женой -- все хорошо?

Он отпил джина с тоником и кивнул. За окном шелестел дождь, в баре было пустынно. Кроме нас двоих -- никого. Бармен от нечего делать протирал бутылки с сакэ.

-- У нас все отлично, -- тихо сказал Готанда. И скривил губы в улыбке. -- У нас любовь. Любовь, испытанная разводом, и ставшая от этого только сильнее. Романтично, а?

-- До ужаса романтично. Сейчас в обморок упаду.

Он легонько хихикнул.

-- И тем не менее, это правда, -- очень искренне сказал он.

-- Не сомневаюсь, -- ответил я.

*

Примерно так мы и разговаривали при каждой встрече. С шутками-прибаутками -- об очень серьезных вещах. Настолько серьезных, что не шутить то и дело было бы невыносимо. Пускай большинство этих шуток особым юмором не блистало -- нам было все равно. Были бы шутки, а какие -- неважно. Шутки ради шуток. Словно мы заранее договорились нести околесицу. Зная, насколько всё на самом деле серьезно. Нам обоим по тридцать четыре -- очень тяжелый возраст, в каком-то смысле еще тяжелее, чем тридцать три. Когда начинаешь на собственной шкуре испытывать, что значит «годы возьмут своё». Когда в твоей жизни начинается осень, за которую так важно подготовиться к зиме. И прежде всего -- понять, что для этого нужно. Формулировка Готанды была предельно проста:

-- Любовь, -- сказал он. -- Все, что мне нужно -- это любовь.

-- Очень трогательно! -- ответил я. Хотя, что говорить, сам нуждался в этом не меньше.

Готанда ненадолго умолк. Он сидел и молча размышлял о любви. Я задумался о том же. Вспомнил Юмиёси-сан. Столик в баре, за которым она выпила то ли пять, то ли шесть «Блади Мэри». Вот как. Стало быть, она любит «Блади Мэри»...

-- Я в жизни столько баб перетрахал -- видеть их уже не могу, -- продолжал Готанда чуть погодя. -- И постельными радостями сыт по горло. Трахни хоть десять баб, хоть пятьдесят -- разницы-то никакой! Те же действия, те же реакции... А мне нужна любовь. Вот -- хочешь, открою страшную тайну? Я не хочу трахаться ни с кем, кроме своей жены!

Я щелкнул пальцами от восторга.

-- Высший класс! Святые слова. Гром среди ясного неба. Срочно созывай пресс-конференцию. И официально заявляй на весь белый свет: «Не желаю трахаться ни с кем, кроме жены!» Всех до слез прошибет, могу спорить. А премьер-министр, наверное, даст тебе медаль.

-- Бери круче. Тут уже Нобелевской премией мира попахивает. Сам подумай -- перед лицом всего человечества заявить: «Хочу трахать только свою жену!» Разве обычным людям такое под силу?

-- Вот только «нобелевку» во фраке получают... У тебя есть фрак?

-- Куплю, какие проблемы! Все равно на расходы спишется.

-- Колоссально. Как Божье Откровение, честное слово...

-- На церемонии вручения так и начну свою речь перед шведским королем, -- продолжал Готанда. -- «Уважаемые господа! Отныне я не желаю трахать никого, кроме своей жены!» Буря оваций. Тучи в небе расходятся. Солнце заливает лучами Швецию.

-- Льдины во фьордах тают. Викинги падают ниц. Слышится пение русалок, -- закончил я.

-- Катарсис...

Мы опять помолчали, задумавшись каждый о своей любви. Обоим явно было о чем подумать. Я думал о том, что прежде чем звать Юмиёси-сан в гости, нужно обязательно закупить водки, томатного сока, лимонов и соуса «Ли-энд-Перринз»...

-- Хотя не исключаю, что никакой премии ты не получишь, -- добавил я. -- Возможно, все просто примут тебя за извращенца.

Он задумался над моими словами секунд на десять. И несколько раз кивнул.

-- А что -- очень может быть! Ведь моё заявление -- булыжник в огород сексуальной революции. Меня растерзает толпа возбужденных маньяков. И я стану мучеником за веру в моногамию.

-- Ты будешь первой телезвездой, погибшей за веру!

-- С другой стороны, если я погибну -- то уже никогда не трахну свою жену...

-- Логично, -- согласился я.

И мы снова замолчали над своими стаканами.

Так мы вели наши серьезные разговоры. Хотя окажись рядом другие посетители -- наверняка решили бы, что мы валяем дурака. Нам же, напротив, было не до шуток.

В свободное от съемок время он звонил мне домой. Мы договаривались, в каком ресторане ужинаем, или сразу ехали к нему. И так день за днем. Я решительно поставил крест на работе. Просто стало до лампочки. Мир продолжал спокойно вертеться и без меня. А я замер -- и ждал, пока что-нибудь произойдет.

Я отослал Хираку Макимуре деньги, оставшиеся от поездки, и чеки за все, что потратил. Помощник-Пятница тут же перезвонил и предложил мне оставить побольше.

-- Макимура-сэнсэй просил передать, что иначе ему будет неловко, -- сказал он. -- Да и у меня, если честно, только хлопот прибавится. Доверьтесь мне, я все оформлю как нужно. Вас это никак не обременит.

Препираться с ним было так неохота, что я просто ответил: «Ладно. Делайте как вам удобнее -- только, прошу вас, поскорее». На следующий же день мне прислали банковский чек на триста тысяч иен ⁽⁴³⁾ от Хираку Макимуры. В конверте я нашел расписку о получении денег «в качестве оплаты за сбор и обработку информации». Я расписался, поставил печать ⁽⁴⁴⁾ и отослал бумагу обратно. Ладно. Все равно ведь спишут на представительские расходы. Как трогательно, черт бы их всех побрал...

Чек на триста тысяч иен я поместил в рамку и поставил на рабочем столе.

*

Началась и вскоре закончилась «золотая неделя» ⁽⁴⁵⁾.

Несколько раз я поговорил с Юмиёси-сан по телефону.

Сколько нам разговаривать -- всегда решала она. Иногда мы беседовали долго, а иногда она обрывала диалог, ссылаясь на занятость. Бывало и так, что она вообще ничего не отвечала -- и через полминуты просто бросала трубку. Но худо ли бедно, какое-то общение получалось.Обмен недостающими данными происходил. И однажды она сообщила мне номер своего домашнего телефона. Прогресс просто налицо.

По-прежнему дважды в неделю она ходила в бассейн. Каждый раз, когда она заводила разговор о бассейне, мое сердце вздрагивало и трепетало, как у невинного старшеклассника. Меня так и подмывало спросить про ее инструктора по плаванию. Что за тип, сколько лет, симпатичный ли, не слишком ли с нею ласков и так далее. Но спросить как следует не получалось. Я слишком боялся показать ей, что ревную. Слишком боялся услышать в ответ: «Эй! Ты что, ревнуешь меня к бассейну? Терпеть не могу таких типов! Тот, кто способен ревновать меня к таким глупостям -- не мужчина, а тряпка. Ты все понял? Тряпка! Больше видеть тебя не желаю!»

Поэтому я держал рот на замке и о бассейне не спрашивал. И чем дольше не спрашивал, тем громадней и безобразнее становилась Химера Бассейна в моей душе. Вот заканчиваются занятия, инструктор по плаванию отпускает всех, кроме Юмиёси-сан, и проводит с ней индивидуальные занятия. Инструктор, разумеется, вылитый Готанда. Поддерживает ее ладонями за живот и за грудь и объясняет, как правильно загребать в кроле. Его пальцы уже поглаживают ее соски, проскальзывают к ней в пах. «Не обращайте внимания...» -- шепчет он ей.

-- Не обращайте внимания, -- повторяет он. -- Все равно я не хочу спать ни с кем, кроме своей жены.

Он ласкает ее ладонью свой твердеющий член, и тот разбухает под ее пальцами прямо в воде. Юмиёси-сан в трансе закрывает глаза.

-- Все в порядке, -- говорит ей Готанда. -- Все хорошо. Я не хочу трахать никого, кроме жены...

Химера Бассейна.

Казалось бы, чистый бред. Но химера не уходила, хоть тресни, и с каждым звонком Юмиёси-сан все больнее вгрызалась мне в душу. Становясь все сложней, пополняясь новыми деталями и персонажами. Вот уже рядом с ними плавают Мэй и Юки... Пальцы Готанды ползут по спине Юмиёси-сан -- и она превращается в Кики.

-- Знаешь... А я ведь очень скучная и обыкновенная, -- сказала мне однажды Юмиёси-сан. В тот день ее голос в трубке звучал особенно устало и грустно. -- От всех остальных разве что редкой фамилией отличаюсь. И больше ничем. День за днем только и растрачиваю жизнь за стойкой в отеле... Ты не звони мне больше. Я, честное слово, не стою твоих счетов за все эти междугородние разговоры.

-- Но ведь ты любишь свою работу?

-- Ну да, люблю. И работа мне вовсе не в тягость. Но понимаешь, иногда начинает казаться, будто этот отель проглотит меня всю, замурует в себе... Иногда. В такие минуты я прислушиваюсь к себе и думаю: что со мной, кто я? Будто совсем не я, а нечто совсем другое. Там, внутри, остался только отель. А меня -- нет. Не слышно меня. Пропала куда-то...

-- По-моему, ты принимаешь отель слишком близко к сердцу, -- сказал я. -- И слишком серьезно обо всем этом думаешь. Отель -- это отель, а ты -- это ты. О тебе я думаю часто, об отеле -- реже. Но я никогда не думаю о вас как о чем-то целом. Ты -- это ты. Отель -- это отель.

-- Да это я знаю, не такая уж дурочка... Но иногда они внутри перемешиваются. Граница между ними пропадает. И всё моё существо -- мои чувства, моя личная жизнь -- растворяется, теряется в этом отеле, как песчинка в космосе.

-- Но ведь это у всех так. Все мы растворяемся в чем-нибудь, перестаем различать границу, теряем себя. Это не только с тобой происходит. Я и сам, например, такой же, -- сказал я.

-- Неправда! Ты совсем не такой, -- возразила она.

-- Ну ладно, не такой, -- сдался я. -- Но я понимаю, каково тебе. И ты мне очень нравишься. И что-то в тебе меня сильно притягивает.

Она долго молчала. Но я хорошо чувствовал ее там, в тишине телефонной трубки.

-- Знаешь… Я так боюсь опять оказаться там, в темноте! -- сказала она. -- Такое ощущение, будто скоро это случится снова...

И она расплакалась. Я даже не сразу понял, что это за звуки. Лишь чуть погодя сообразил: так могут звучать только сдавленные рыдания.

-- Эй... Юмиёси-сан, -- позвал я ее. -- Что с тобой? Ты в порядке?

-- Ну конечно, в порядке, чего ты спрашиваешь? Просто плачу себе. Что, уже и поплакать нельзя?

-- Да нет, почему же нельзя... Просто я волнуюсь за тебя.

-- Ох… Помолчи немного, ладно?

Я послушно умолк. Она поплакала еще немного в моем молчании -- и повесила трубку.

Седьмого мая раздался звонок от Юки.

-- Я вернулась! -- отрапортовала она. -- Поехали куда-нибудь покатаемся?

Я сел в «мазерати» и поехал за ней на Акасака. Увидав такую махину, Юки тут же насупилась.

-- Где ты это взял?

-- Не угнал, не бойся. Ехал как-то лесом, свалился в пруд -- сам выплыл, машина утонула. Выходит из воды Фея Пруда -- вылитая Изабель Аджани. Что, говорит, ты сейчас в пруд обронил -- золотой «мазерати» или серебряный «БМВ»? Да нет, говорю, медную подержанную «субару». И тут она...

-- Оставь свои дурацкие шуточки! -- оборвала меня Юки, даже не улыбнувшись. -- Я тебя серьезно спрашиваю. Где ты это взял и зачем?

-- С другом поменялся на время, -- сказал я. -- Пришел ко мне друг. Дай, говорит, на твоей «субару» покататься. Ну, я и дал. Зачем -- это уже его дело.

-- Друг?

-- Ага. Ты не поверишь -- но даже у меня есть один завалящий друг.

Юки уселась на переднее сиденье, огляделась. И насупилась пуще прежнего.

-- Странная машина, -- произнесла она так, словно ее тошнило. -- Ужасно дурацкая.

-- Вот и ее хозяин, в принципе, то же самое говорит, -- сказал я. -- Только другими словами.

Она ничего не ответила.

Я сел за руль и погнал машину к побережью Сёнан. Юки всю дорогу молчала. Я негромко включил кассету со «Стили Дэн» и сосредоточился на дороге. Погода выдалась лучше некуда. На мне была цветастая гавайка и темные очки. На Юки -- легкие голубенькие джинсы и розовая трикотажная рубашка. С загаром смотрелось отлично. Будто мы с ней опять на Гавайях. Довольно долго перед нами ехал сельскохозяйственный грузовик со свиньями. Десятки пар красных свинячьих глаз пялились через прутья клетки на наш «мазерати». Свиньи не понимали разницы разницы между «субару» и «мазерати». Свинье неведомо само понятие дифференциации. И жирафу неведомо. И морскому угрю.

-- Ну и как тебе Гавайи? -- спросил я Юки.

Она пожала плечами.

-- С матерью помирились?

Она пожала плечами.

-- А ты отлично выглядишь. И загар тебе очень идет. Очаровательна, как кофе со сливками. Только крылышек за спиной не хватает, да чайной ложечки в кулаке. Фея Кафэ-О-Лэ... Будь ты еще и на вкус как «кафэ-о-лэ» -- с тобой не смогли бы тягаться ни «мокка», ни бразильский, ни колумбийский, ни «килиманджаро». Мир перешел бы на сплошной «кафэ-о-лэ». «Кафэ-о-лэ» околдовал бы все человечество. Вот какой у тебя обалденный загар.

Я просто из кожи вон лез, расточая ей комплименты. Никаких результатов -- она только пожимала плечами. А может, результаты были, но отрицательные? Может, моя искренность уже принимала какие-то извращенные формы?

-- У тебя месячные, или что?

Она пожала плечами.

Я тоже пожал плечами.

-- Хочу домой, -- заявила Юки. -- Разворачивайся, поехали обратно.

-- Мы с тобой на скоростном шоссе. Даже у Ники Лауды ⁽⁴⁶⁾ не получилось бы здесь развернуться.

-- А ты съедь где-нибудь.

Я посмотрел на нее. Она и правда выглядела очень вялой. Глаза безжизненные, взгляд рассеянный. Лицо, не будь загорелым, наверняка побледнело бы.

-- Может, остановимся где-нибудь, и ты отдохнешь? -- предложил я.

-- Не надо. Я не устала. Просто хочу обратно в Токио. И как можно скорее, -- сказала Юки.

Я съехал с шоссе на повороте к Иокогаме, и мы вернулись в Токио. Юки захотела побыть немного на улице. Я поставил машину на стоянку недалеко от ее дома, и мы присели рядом на скамейке в саду храма Нуги.

-- Извини меня, -- сказала Юки на удивление искренне. -- Мне было очень плохо. Просто ужасно. Но я не хотела об этом говорить, поэтому терпела до последнего.

-- Зачем же специально терпеть? Ерунда, не напрягайся. У молодых девушек такое часто бывает. Я привык.

-- Да я тебе не об этом говорю! -- рассвирепела она. -- Это вообще ни при чем! Причина совсем другая. Мне стало дурно из-за этой машины. От того, что я в ней ехала.

-- Но что конкретно тебе не нравится в «мазерати»? -- спросил я. -- В принципе, совсем не плохая машина. Отличные характеристики, уютный салон. Конечно, сам бы я такую себе не купил -- не по карману...

-- «Мазерати»... -- повторила Юки сама для себя. -- Да нет, марка тут ни при чем. Совсем ни при чем. Дело именно в этой машине. Внутри у нее -- какая-то очень неприятная атмосфера. Как бы сказать... Вот -- давит она на меня. Так, что плохо становится. Воздуха в груди не хватает, в животе что-то странное, чужое. Как будто я ватой изнутри набитая. Тебе в этой машине никогда так не казалось?

-- Да нет, пожалуй... -- пожал я плечами. -- Я в ней все никак не освоюсь -- есть такое дело. Но это, видимо, потому, что я к «субару» слишком привык. Когда резко пересаживаешься на другую машину, всегда поначалу трудновато. Так сказать, на сенсорном уровне. Но чтобы давило -- такого нет... Но ты ведь не об этом, верно?

Она замотала головой.

-- Совсем-совсем не об этом. Очень особенное чувство.

-- То самое? Которое тебя иногда посещает? Это твоё... -- Я хотел сказать «наитие», но осекся. Нет, здесь явно что-то другое. Как бы назвать? Психоиндукцией? Как ни думай -- словами не выразить. Только пошлость какая-то получается.

-- Оно самое. Которое меня посещает, -- тихо ответила Юки.

-- И что же ты чувствуешь от этой машины? -- спросил я.

Юки снова пожала плечами.

-- Если бы я могла это описать... Но не могу. Четкой картинки в голове не всплывает. Какой-то непрозрачный сгусток воздуха. Тяжелый и отвратительный. Обволакивает меня и давит. Что-то страшное... То, чего нельзя. -- Положив ладошки на колени, Юки старательно подыскивала слова. -- Я не знаю, как точнее сказать. То, чего нельзя никогда. Что-то совсем неправильное. Перекошенное. Там, внутри, очень трудно дышать. Воздух слишком тяжелый. Как будто запаяли в свинцовый ящик и бросили в море, и ты тонешь, тонешь... Я сперва решила, что мне почудилось -- ну, просто навертела страхов у себя в голове, -- и потому терпела какое-то время. А оно все хуже и хуже... Я больше в эту машину не сяду. Забери обратно свою «субару».

-- Мазерати, проклятый Небом... -- сказал я загробным голосом.

-- Эй, я не шучу. Тебе тоже на этой машине лучше не ездить, -- сказала Юки серьезно.

-- Мазерати, беду приносящий... -- добавил я. И рассмеялся. -- Ладно. Я понял, что ты не шутишь. По возможности, постараюсь ездить на ней пореже. Или что -- лучше сразу в море выбросить?

-- Если можешь, -- ответила она без тени шутки в глазах.

Мы провели на скамейке у храма час, пока Юки не оправилась от шока. Весь этот час она сидела, закрыв глаза и подперев щеки ладонями. Я рассеянно разглядывал людей, проходивших мимо -- кто в храм, кто из храма. После обеда синтоистский храм посещают разве что старики, мамаши с карапузами да иностранцы с фотокамерами. Но и тех -- по пальцам пересчитать. Иногда заявлялись клерки из ближайших контор -- садились на скамейки и отдыхали. В черных костюмах, с пластиковыми «дипломатами» и стеклянным взглядом. Каждый клерк сидел на скамейке десять-пятнадцать минут, а потом исчезал непонятно куда. Что говорить, в это время дня все нормальные люди на работе. А все нормальные дети -- в школе...

-- Что мать? -- спросил я Юки. -- С тобой приехала?

-- Угу, -- кивнула она. -- Она сейчас в Хаконэ. Со своим одноруким. Разбирает фотографии Гавайев и Катманду.

-- А ты не поедешь в Хаконэ?

-- Поеду как-нибудь. Когда настроение будет. Но пока здесь поживу. Все равно в Хаконэ делать нечего.

-- Вопрос из чистого любопытства, -- сказал я. -- Ты говоришь, в Хаконэ делать нечего, поэтому ты в Токио. Ну, а что ты делаешь в Токио?

Юки пожала плечами.

-- С тобой встречаюсь.

Между нами повисла тишина. Тишина, подобная мертвой петле: чем дальше, тем рискованнее.

-- Замечательно, -- сказал я. -- Просто священная заповедь какая-то. Святая и праведная. «Живите и встречайтесь до гроба!..» Прямо не жизнь, а рай на земле. Мы с тобой каждый день собираем розы всех цветов радуги, катаемся на лодочке и плаваем в золотом пруду, а заодно купаем там нашу пушистую каштановую собачку. Хотим есть -- сверху папайя падает. Хотим музыку слушать -- только для нас прямо с неба поет Бой Джордж. Отлично. Не придерешься. Вот только -- какая жалость! -- я-то скоро опять за работу засяду. И развлекаться с тобой всю жизнь, увы, не смогу. Тем более, за папины денежки.

С полминуты Юки глядела на меня, закусив губу. И затем ее прорвало:

-- То, что ты не хочешь маминых и папиных денег -- это я понимаю, не беспокойся! Только не надо из-за этого так гадко со мной разговаривать. Мне ведь тоже не по себе от того, что я таскаю тебя за собой туда-сюда. Получается, ты живешь своей жизнью, а я тебя от нее отвлекаю и надоедаю все время. Так что, по-моему, было бы нормально, если б ты... Ну...

-- Что? Если бы я за это деньги получал?

-- По крайней мере, мне так было бы спокойнее.

-- Ты не понимаешь главного, -- сказал я. -- Что бы ни случилось -- я не хочу встречаться с тобой по обязанности. Я хочу встречаться с тобой как друг. И не желаю, чтобы на твоей свадьбе я значился как «личный гувернант невесты, когда ей было тринадцать». А все вокруг зубоскалили: «интере-е-сно, из чего состояли его обязанности». Нет уж, увольте. То ли дело -- «друг невесты, когда ей было тринадцать». Совсем другой разговор.

-- Какая дикая чушь! -- воскликнула Юки, покраснев до ушей. -- Никогда в жизни свадьбу не закажу!

-- Ну, и слава богу. Я сам терпеть не могу свадьбы. Все эти нудные речи, которые надо выслушивать с умным видом. Все эти тортики, сырые и тяжелые, как кирпичи, которые тебе всучивают в подарок на прощанье. Ненавижу. Перевод времени на дерьмо. И сам женился без всякой свадьбы -- еще чего не хватало... А про гувернанта -- это просто пример, который не стоит понимать буквально. Все, что я хочу сказать, звучит очень просто. За деньги друзей не купишь. И уж тем более -- за чьи-то представительские расходы...

-- Ты еще сказочку об этом напиши. Для самых маленьких.

-- Замечательно! -- рассмеялся я. -- Нет, я в самом деле очень рад. Похоже, ты начинаешь понимать, зачем нужны диалоги, и что в них самое важное. Еще немного -- и мы с тобой сможем стряпать отличные детские комиксы!

Юки пожала плечами.

-- Послушай, -- продолжал я, откашлявшись. -- Давай серьезно. Хочешь общаться со мной каждый день -- общайся, какие проблемы. Черт с ней, с моей работой. Толку от того, что я разгребаю сугробы, все равно никакого. Я согласен на что угодно. Но при одном условии. Я не общаюсь с тобой за деньги. Поездка на Гавайи -- исключение, первое и последнее. Можно сказать, показательный эксперимент -- как делать нельзя. Транспортные расходы мне оплатили. Женщину мне купили. И что в результате? Ты перестала мне доверять. И я стал противен сам себе... Нет уж, хватит. Больше я в чужие игры играть не намерен. Теперь я сам устанавливаю правила. И не надо меня жизни учить, затыкая мне рот своими деньгами. Я вам не Дик Норт, и уж тем более -- не секретарь твоего папаши. Я -- это я, и пятки лизать никому не нанимался. Я сам хочу с тобой дружить -- потому и дружу. Ты сама хочешь со мной встречаться -- потому я с тобой и встречаюсь. И забудь ты про все эти дурацкие деньги.

-- И ты что -- правда будешь со мной дружить? -- спросила Юки, пристально разглядывая накрашенные ногти на ногах.

-- Почему бы и нет? Так или иначе, мы с тобой -- люди, которые выпали из нормальной жизни. Ну и ладно, подумаешь. Все равно можно расслабиться и неплохо повеселиться.

-- С чего это ты такой добренький?

-- Вовсе нет, -- сказал я. -- Просто я не могу бросать на полдороге однажды начатое. Характер такой. Хочешь общаться -- общайся, пока само не иссякнет. Мы с тобой встретились в отеле в Саппоро, между нами завязалась какая-то нить. И я не буду рвать эту нить, пока она сама не оборвется.

Уже довольно долго Юки выводила носком сандалии рисунок на земле. Похоже на водоворот, только квадратный. Я молча разглядывал ее творение.

-- А разве тебе не трудно со мной? -- спросила Юки.

Я немного подумал.

-- Может, и трудно, не знаю. Я как-то не думал об этом всерьез. В конце концов, я бы тоже не общался с тобой, если бы не хотел. Невозможно заставить людей быть вместе по обязанности... Почему, например, мне с тобой нравится? Казалось бы, и разница в возрасте -- будь здоров, и общих тем для разговора почти никаких... Может быть, потому, что ты мне о чем-то напоминаешь? О каком-то чувстве, которое я хоронил в себе где-то глубоко. О том, что я переживал в свои тринадцать-пятнадцать. Будь мне пятнадцать -- я бы, конечно, непременно в тебя влюбился... Я тебе это говорил?

-- Говорил, -- кивнула она.

-- Ну вот. Где-то примерно так, -- продолжал я. -- И когда я с тобой, эти чувства из прошлого иногда ко мне возвращаются. Вместе с тогдашним шумом дождя, тогдашним запахом ветра... И я чувствую: вот он я, пятнадцатилетний, -- только руку протяни. Классное ощущение, должен тебе сказать! Когда-нибудь ты это поймешь...

-- Да я и сейчас неплохо понимаю.

-- Что, серьезно?

-- Я в жизни уже много чего потеряла, -- сказала Юки.

-- Ну, тогда тебе и объяснять ничего не нужно, -- улыбнулся я.

После этого она молчала минут десять. А я все разглядывал посетителей храма.

-- Кроме тебя, мне совершенно не с кем нормально поговорить, -- сказала Юки. -- Я не вру. Поэтому обычно, если я не с тобой -- я вообще ни с кем не разговариваю.

-- А Дик Норт?

Она высунула язык и изобразила позыв рвоты.

-- Уж-жасный тупица!

-- В каком-то смысле -- возможно. Но в каком-то не соглашусь. Он мужик неплохой. Да ты и сама, по идее, должна это видеть. Даром что однорукий -- делает и больше, и лучше, чем все двурукие в доме. И никого этим не попрекает. Таких людей на свете очень немного. Возможно, он мыслит не так масштабно, как твоя мать, и не настолько талантлив. Но к ней относится очень серьезно. Возможно, даже любит ее по-настоящему. Надежный человек. Добрый человек. И повар прекрасный.

-- Может, и так... Но все равно тупица!

Я не стал с ней спорить. В конце концов, у Юки -- свои мозги и свои ощущения...

Больше мы о Дике Норте не говорили. Повспоминали еще немного наивную и первозданную гавайскую жизнь -- солнце, волны, ветер и «пинья-коладу». Потом Юки заявила, что немного проголодалась, мы зашли в ближайшую кондитерскую и съели по блинчику с фруктовым муссом.

На следующей неделе Дик Норт погиб.

Вечером в понедельник Дик Норт отправился в Хаконэ за покупками. Когда он вышел из супермаркета с пакетами в руке, его сбил грузовик. Банальный несчастный случай. Водитель грузовика и сам не понял, как вышло, что при такой отвратительной видимости на спуске с холма он даже не снизил скорость. «Бес попутал», -- только и повторял он на дознании. Впрочем, и сам Дик Норт допустил роковую промашку. Пытаясь перейти улицу, он по привычке посмотрел налево -- и только потом направо, опоздав на какие-то две-три секунды. Обычная ошибка для тех, кто вернулся в Японию, долго прожив за границей. К тому, что все движется наоборот, привыкаешь не сразу ⁽⁴⁷⁾. Повезет -- отделаешься легким испугом. Нет -- все может закончиться большой трагедией. Дику Норту не повезло. От столкновения с грузовиком его тело подбросило, вынесло на встречную полосу и еще раз ударило микроавтобусом. Мгновенная смерть.

Узнав об этом, я сразу вспомнил, как мы с ним ходили в поход по магазинам в Макаха. Как тщательно он выбирал покупки, как придирчиво изучал каждый фрукт, с какой деловитой невозмутимостью бросал в магазинную тележку пачки «тампаксов». Бедняга, подумал я. От начала и до конца мужику не везло. Потерял руку из-за того, что кто-то другой наступил на мину. Посвятил остаток жизни тому, чтобы с утра до вечера гасить за любимой женщиной окурки. И погиб от случайного грузовика, с пакетом из супермаркета в единственной руке.

Прощание с телом состоялось в доме его жены и детей. Стоит ли говорить -- ни Амэ, ни Юки, ни я на похороны не пришли.

Я забрал у Готанды свою «субару» и в субботу после обеда отвез Юки в Хаконэ. «Маме сейчас нельзя оставаться одной», -- сказала она.

-- Она же сама, в одиночку, не может вообще ничего. Бабка-домработница уже совсем старенькая, толку от нее мало. К тому же на ночь домой уходит. А маме одной нельзя.

-- Значит, в ближайшее время тебе лучше пожить с матерью? -- уточнил я.

Юки кивнула. И безучастно полистала дорожный атлас.

-- Слушай... В последнее время я говорила о нем что-нибудь гадкое?

-- О Дике Норте?

-- Да.

-- Ты назвала его безнадежным тупицей, -- сказал я.

Юки сунула атлас в карман на дверце и, выставив локоть в открытое окно, принялась разглядывать горный пейзаж впереди.

-- Ну, если сейчас подумать, он все-таки был совсем не плохой... Добрый, все время показывал что-нибудь. Сёрфингу учил. И с одной рукой был поживее, чем многие двурукие... И о маме очень заботился.

-- Я знаю. Совсем не плохой человек, -- кивнул я.

-- А мне все время хотелось говорить о нем гадости.

-- Знаю, -- повторил я. -- Но ты не виновата. Ты просто не могла удержаться.

Она продолжала смотреть вперед. Так ни разу и не повернулась в мою сторону. Ветер из открытого окна теребил ее челку, словно траву на летнем лугу.

-- Как ни печально -- такая натура. Неплохой человек. За какие-то качества достоен всяческого уважения. Но слишком часто позволяет себя использовать как мусорное ведро. Все кому не лень проходят мимо и бросают всякую дрянь. В него удобно бросать. Почему -- не знаю. Может, свойство такое с рождения. Примерно как у твоей матери свойство даже молча притягивать к себе внимание окружающих... Вообще, посредственность -- нечто вроде пятна на белой сорочке. Раз пристанет -- всю жизнь не отмоешься.

-- Это несправедливо!

-- Жизнь -- в принципе несправедливая штука.

-- Но я-то сама чувствую, что делала ему плохо!..

-- Дику Норту?

-- Ну да.

Глубоко вздохнув, я прижал машину к обочине, остановился, выключил двигатель. Снял руки с руля и посмотрел на Юки в упор.

-- По-моему, так рассуждать очень глупо, -- сказал я. -- Чем теперь каяться -- лучше бы с самого начала обращалась с ним по-человечески. И хотя бы старалась быть справедливой. Но ты этого не делала. Поэтому у тебя нет никакого права ни раскаиваться, ни о чем-либо сожалеть.

Юки слушала, не сводя с меня прищуренных глаз.

-- Может быть, я скажу сейчас слишком жёстко. Уж извини. Пускай другие ведут себя как угодно -- но именно от тебя я не хотел бы выслушивать подобную дрянь. Есть вещи, о которых вслух не говорят. Если их высказать, они не решат никаких проблем, но потеряют всякую силу. И никого не зацепят за душу. Ты раскаиваешься в том, что была несправедлива к Дику Норту. Ты говоришь, что раскаиваешься. И наверняка оно так и есть. Только я бы на месте Дика Норта не нуждался в таком легком раскаянии с твоей стороны. Вряд ли он хотел, чтобы после его смерти люди ходили и причитали: «Ах, как мы были жестоки!» Дело тут не в воспитанности. Дело в честности перед собой. И тебе еще предстоит этому научиться.