Ночь, в которой смешались кровь и слезы 5 страница

— Просто первый раз вижу, чтобы девушка так рассуждала, как ты...

— Так очень многие рассуждают.

Она продолжала говорить, царапая что-то ногтями.

— Но я правда по-другому не могу рассуждать. Я ведь просто все честно говорю. Я не думаю, что мои мысли от чужих сильно отличаются, да и не стремлюсь к этому. Но когда я честно говорю, все думают, что я или шучу, или притворяюсь. Поэтому часто все осточертевает.

— Поэтому хотела тут сгореть, если пожар будет?

— Ой, это совсем не то. Это же просто из любопытства.

— В огне сгореть?

— Да нет, просто хотела посмотреть, какая у тебя реакция будет, — говорила она. — Но самой смерти я не боюсь. Честно. В дыму задохнуться и умереть, что тут такого? Это же мгновенно все. Совсем не страшно. В смысле, по сравнению с тем, как у меня на глазах моя мама умирала и другие родственники. А ведь все мои родственники чем-то тяжелым болели и долго мучались перед смертью. У нас в роду это, наверное, наследственное. Очень много времени проходит, пока умирают. В конце уже вообще было непонятно, живой он или уже умер. А когда в сознании, уже ничего, кроме боли и тоски, не чувствует.

Я взял ее «Мальборо» и закурил.

— Я вот такой смерти боюсь. Когда тень смерти медленно-медленно жизнь из тебя вытесняет, очнешься, а вокруг только тьма, и ничего не видно, вокруг все тебя больше как мертвого воспринимают, чем как живого. Не хочу так. Я такого ни за что не вынесу.

Спустя минут тридцать после этого огонь-таки погас. Сильно распространиться ему не удалось, и пострадавших, кажется, не было. Пожарные машины тоже уехали, оставив только одну, и люди разошлись с торгового ряда, оживленно переговариваясь. Полицейская машина, регулировавшая движение, осталась и стояла на дороге, вращая мигалкой. Невесть откуда взявшиеся две вороны сидели на электрическом столбе, глядя на то, что происходит на земле.

После того, как пожар был потушен, Мидори, казалось, как-то сникла. Расслабленно сидела и тупо смотрела куда-то в небесную даль. И почти ничего не говорила.

— Устала?

— Да нет, — отвечала она. — Просто расслабилась, давно так не делала. Без мыслей всяких...

Я посмотрел ей в глаза, она тоже посмотрела мне в глаза. Я обнял ее за плечи и поцеловал в губы. Она лишь слегка повела плечами, но тут же опять полностью расслабилась и закрыла глаза. Пять или шесть секунд мы неподвижно сидели и целовались.

Лучи осеннего солнца отбрасывали на ее щеки тени от ее ресниц, и видно было, как они тонко трепещут. Это был нежный и теплый, и совершенно бесцельный поцелуй.

Если бы мы не сидели на крыше под лучами послеобеденного осеннего солнца, попивая пиво и глядя на пожар, у нас бы с ней не было в тот день никаких поцелуев, и она, думаю, чувствовала то же самое.

Глядя сверху на сверкающие крыши домов, на дым, на красных стрекоз, мы почувствовали какою-то теплоту и близость, и нам, по-видимому, подсознательно захотелось в каком-то виде это сохранить. Именно таким был наш поцелуй. Однако, разумеется, как и все поцелуи, не содержать в себе никакой опасности он не мог.

Первой заговорила Мидори. Она тихонько взяла меня за руку. Потом сказала так, словно что-то ей мешало говорить, что у нее есть парень. Я сказал, что об этом и так смутно догадывался.

— А у тебя любимая девушка есть?

— Есть.

— Тогда почему ты по воскресеньям всегда свободен?

— Сложно объяснить.

Тут я почувствовал, что минутное послеполуденное очарование ранней осени уже куда-то пропало.

В пять часов я сказал, что мне пора на работу, и вышел из ее дома. Я предложил ей выйти вместе и перекусить где-нибудь, но она сказала, что кто-нибудь может позвонить, и отказалась.

— Ненавижу целый день дома сидеть и ждать, когда позвонит кто-нибудь. Когда одна остаюсь, такое ощущение, что тело как бы гниет по чуть-чуть. Все сгниет, разложится, и в конце останется только мутная зеленая лужа и в землю впитается. Останется одна одежда. Такое ощущение у меня, когда целый день одна сижу.

— Если когда опять надо будет звонка ждать, могу побыть с тобой вместе. С условием, что обедом накормишь.

— Договорились. И пожар после обеда подготовлю, как всегда.

( На следующий день на лекции по «Истории драмы II» Мидори не появилась. После лекции я пошел в студенческую столовую, съел в одиночку невкусный обед, потом сел на солнышке и стал смотреть по сторонам. Рядом со мной две студентки вели какую-то длинную беседу. Одна бережно, как ребенка, прижимала к груди теннисную ракетку, другая держала в руках несколько книг и пластинку Леонарда Бернштейна (Leonard Bernstein).

Были они довольно симпатичные и разговаривали очень радостно. Со стороны клубного здания было слышно, как кто-то отрабатывает гаммы на бас-гитаре. Видно было, как там и сям студенты по четверо или пятеро высказывали каждый свое мнение по поводу какого-то события или просто смеялись и кричали.

На автостоянке кучка ребят упражнялась на скейтборде, а мимо них с опаской проходил преподаватель с кожаным портфелем под мышкой. Во внутренней части двора студентки в летних шляпках сидели на земле, поджав под себя ноги, и рисовали стенгазету о проникновении американского империализма в Азию. Это была обычная картина обеденного перерыва в университете.

Но в кои-то веки наблюдая эту картину, я внезапно сделал одно открытие. Все люди вокруг были каждый по-своему счастлив. Не знаю, правда ли они были счастливы, или только так казалось. Однако в этот приятный день конца сентября все люди выглядели счастливыми, и от этого я почувствовал себя еще более одиноким, чем обычно. Мне подумалось, что один я в эту картину не вписываюсь.

Тут мне подумалось : «А в какую картину я вообще вписывался все эти годы?» Последняя радостная картина, которую я помнил, была картина биллиардной в районе порта, где мы вдвоем с Кидзуки играли в биллиард. В ту ночь Кидзуки умер, и с тех пор между мной и остальным миром возникло какое-то отчуждение и холод.

Я задумался, кем вообще был для меня парень по имени Кидзуки. Но ответа не находил.

Единственное, что я чувствовал, это то, что из-за смерти Кидзуки часть моих способностей, называемых Adore Sence, была, похоже, утрачена полностью и навсегда. Я чувствовал и осознавал это наверняка. Но что это означает и каков может быть результат, было за пределами моего разумения.

Я долго сидел там и убивал время, глядя на облик кампуса и проходивших по нему людей. Когда обеденный перерыв закончился, я пошел в библиотеку и стал готовиться к занятиям по немецкому языку.

( В субботу той недели ко мне в комнату зашел Нагасава и сказал, что может получить на меня разрешение не ночевать в общежитии, так что не пойду ли я с ним повеселиться. Я согласился. За прошедшую неделю у меня в голове накопился страшный бардак, и мне хотелось с кем-нибудь переспать, все равно с кем.

Вечером я сходил в душ, побрился и надел поверх водолазки хлопчатобумажную рубаху. Мы с Нагасавой поужинали в столовой, сели на автобус и поехали на Синдзюку.

Мы сошли с автобуса в шумном 3-ем квартале Синдзюку, зашли в бар, куда ходили всегда, и стали ждать подходящих девчонок. Этот бар отличался обилием посетительниц, но в тот вечер ни одна девушка к нам не подходила. Мы сидели там часа два, попивая виски с содовой так, чтобы не опьянеть. две миловидных девушки присели у стойки бара и заказали «Гимлет» и «Маргариту». Нагасава двинулся их обрабатывать, словно того и ждал, но они ждали своих парней. Тем не менее они приветливо поболтали с нами, а когда пришли те, кого они ждали, ушли к ним.

Нагасава предложил сменить место и увел меня в другой бар. Бар был маленький и находился в проулке, но в нем был полно посетителей и весьма шумно.

За столиком посредине сидело трое девушек, мы подошли к ним и стали болтать впятером. Складывалось все неплохо. Все были достаточно пьяны. Но когда мы предложили им пойти выпить еще в другом месте, они сказали, что им пора идти, так как скоро закроют двери.

Похоже, они все трое жили в одном женском общежитии какого-то университета. день был поистине неудачный. Мы опять поменяли место, но все без толку. Непонятно почему, но девушки сегодня к нам никак не шли.

В пол-двенадцатого Нагасава решил, что сегодня ничего не выйдет, и сказал :

— Извини, зря тебя за собой протаскал.

— Я в порядке. Уже от того рад, что узнал, что и у тебя такие дни бывают.

— Где-нибудь раз в год и такое бывает.

Честно говоря, мне уже никакого секса не хотелось.

Шляясь в субботу в течение трех часов по ночной улице Синдзюку, израсходовав непонятного происхождения, смесь похоти и алкоголя, энергию и глядя на такой мир, я ощутил ненужность, низость и ничтожность своей собственной похоти.

— Что делать будешь, Ватанабэ? — спросил меня Нагасава.

— В кино пойду на ночной сеанс. давно в кино не был.

— Я тогда к Хацуми поеду. Хорошо?

— А отчего же нехорошо? — сказал я, смеясь.

— Если хочешь, могу с одной девчонкой познакомить, у которой сможешь на ночь остаться, ты как?

— Да нет, сегодня хочу кино посмотреть.

— Ну извини. В следующий раз оторвемся, — сказал он и исчез в толпе.

Я пошел в гамбургерную, съел чизбургер, выпил горячего кофе, а когда слегка протрезвел, пошел в ближайший кинотеатр и посмотрел фильм «The Graduate».

Кино показалось не слишком интересным, но больше заняться было нечем, и я посмотрел его еще раз. Потом вышел из кинотеатра и бесцельно бродил по опустевшему в эти почти четыре часа утра Синдзюку, погрузившись в раздумья.

Устав ходить, я зашел в ночное кафе, выпил чашку кофе и решил скоротать время до первого поезда метро за чтением книги. Спустя какое-то время кафе наполнилось людьми, ожидавшими, как и я, начала работы метро.

Ко мне подошел официант, извинился и попросил разрешения подсадить других посетителей. Я все равно читал книгу, и причин возражать, чтобы кто-то сел рядом, не было.

Ко мне подсели две девушки. Обе были ровесницы, примерно одного со мной возраста, не сказать, что красавицы, но вполне нормальной внешности.

Одеты и накрашены они были неброско, и не похожи были на тех, что обычно слоняются по Кабуки-тё до пяти утра. Я подумал, что они наверняка из-за чего-то опоздали на последний поезд.

Они, похоже, были довольны, что их подсадили к такому, как я. Я был опрятно одет, с вечера побрился, да еще и увлеченно читал «Волшебную гору» Томаса Манна.

Одна из девушек была покрупнее, одета была в серую толстовку и белые джинсы, держала руках здоровенную сумку из кожзаменителя, и в ушах у нее было по здоровенной серьге в виде ракушки. Вторая была поменьше, носила очки и была одета в синий кардиган поверх клечатой рубашки, а на пальце носила кольцо с бирюзой. У той, что поменьше, похоже, было привычкой то и дело снимать очки и надавливать на глаза.

Обе они заказали по «cafe au lait» и пирожному и ели пирожные, запивая их кофе, тихонько о чем-то споря. Та, что покрупнее, несколько раз кивала, а та, что поменьше, каждый раз на это мотала головой. Громко играла музыка, то Marvin Gaye, то «Bee Gees», и невозможно было расслышать, о чем шла речь, но похоже было, что та, что поменьше, отчего-то страдала, а та, что покрупнее, старательно ее утешала.

Я делал вид, что читаю, а сам следил по очереди то за одной, то за другой.

Маленькая девушка ушла в туалет, взяв сумочку в охапку, а большая обратилась ко мне : «Извините пожалуйста». Я отложил книгу и посмотрел на нее.

— Вы случайно не знаете, где тут можно выпить сейчас поблизости?

— В шестом часу утра? — удивленно переспросил я.

— Да.

— Сейчас же двадцать минут шестого, люди все давно протрезвели и домой идут.

— Да я знаю... — она запнулась на полуслове, точно стесняясь. — Но подруга выпить очень хочет. Ну, обстоятельства разные.

— Разве только поехать домой остается и там пить.

— Да мне в пол-восьмого надо на поезде в Нагано ехать.

— Тогда разве что остается купить что-нибудь в автомате да пить где-нибудь на улице.

Она спросила меня, не мог бы я пойти с ними. девушкам одним, мол, так было поступать неудобно. На Синдзюку мне к тому времени приходилось сталкиваться с кое-какими странными вещами, но чтобы в двадцать минут шестого утра совершенно незнакомые девушки предлагали мне с ними выпить, такое было впервые.

Отказывать было неудобно, да и время еще оставалось, так что я купил в ближайшем автомате несколько бутылок «Масамунэ» и кое-какой нехитрой закуски, прошел с ними на площадь у западного входа и устроил импровизированный банкет.

Обе, как оказалось, работали в одном отделении туристической компании. Обе они в этом году закончили специализированный вуз, сразу устроились на работу и были близкими подругами.

Суть дела заключалась в том, что у маленькой девушки был парень, и они встречались уже где-то год, но недавно ей стало известно, что он встречается к тому же с другой, и очень от этого страдала.

У старшего брата большой девушки в этот день была свадьба, и накануне вечером ей надо было ехать домой, но она провела ночь с подругой на Синдзюку и теперь собиралась ехать утром в воскресенье первым экспрессом.

— А как ты узнала, что он с другой спит? — спросил я у маленькой.

Она машинально вырывала из земли под ногами траву.

— Я дверь его комнаты открываю, а он там с ней этим занимается у меня перед носом. Тут уж как не узнать?

— И когда это было?

— Позавчера вечером.

— Хм... И что же, он даже дверь не запер?

— Ну да.

— Почему, интересно? — сказал я.

— Откуда я знаю? Не знаю я.

— Но это же шок настоящий, ты понимаешь? Это же вообще гнусно как. Как она себя должна чувствовать? — сказала большая девушка с сочувствием.

— Ничего посоветовать не могу, но стоит, наверное, обоим поговорить. Хотя главное, сможешь ли ты его простить или нет, — сказал я.

— Никому не понять, что я чувствую, — безразлично сказала маленькая, по-прежнему продолжая рвать траву.

С западу прилетела стая ворон и промчалась в небе над универмагом «Одакю». Совсем рассвело. Мы втроем говорили о том, о сем, когда подошло время большой ехать, и мы подарили оставшуюся выпивку нищему в подземке, купили большой девушке билет и посадили ее на поезд.

Когда ее поезд исчез из вида, я и маленькая девушка, не сговариваясь, пошли в мотель. Ни я, ни она не испытывали особого желания переспать, просто казалось, что без этого не обойтись.

В мотеле я первым разделся и пошел в ванную, растянулся в ванне и стал пить пиво, испытывая почти полное самоотрешение.

Она тоже вошла следом за мной, и мы оба улеглись в ванне. Мы молча пили с ней пиво. Сколько ни пили, не могли опьянеть, и спать не хотелось. Кожа у нее была белая и гладкая, и ноги были очень красивые. Я сделал комплимент ее ногам, она хмуро поблагодарила. Но, оказавшись в постели, она стала совсем другим человеком.

Она очень чутко реагировала на мои прикосновения, извивалась и стонала. Когда я вошел в нее, она с силой вонзила ногти в мою спину, а когда начала кончать, шестнадцать раз выкрикнула чье-то имя. Я сосредоточенно считал их, чтобы попозже кончить. Так мы и заснули.

Когда я проснулся в пол-первого, ее нигде не было. Не было ни письма, ни записки. От того, что выпил столько в непривычное время дня, в голове с одной стороны чувствовалась странная тяжесть.

Я принял душ, прогоняя сонливость, побрился, сел, как был голый, на стул и выпил сок из холодильника. Потом одно за другим вспомнил все, что было вчера. Все вспоминавшиеся происшествия казались нереальными и странно неузнаваемыми, точно были зажаты между двух-трех кусков стекла, хотя все без сомнения произошли со мной. На столе стоял стакан из-под пива, в ванной лежала использованная зубная щетка.

Я недорого пообедал на Синдзюку, зашел в телефонную будку и позвонил Мидори. Подумалось вдруг, что она, может быть, опять дежурит на телефоне. Послышалось гудков пятнадцать, а трубку никто не поднял. Через двадцать минут я попробовал позвонить еще раз, но с тем же результатом.

Я сел на автобус и вернулся в общежитие. В почтовом ящике на входе меня ждал конверт экспрес-почты. Это было письмо от Наоко.

Глава 5

Письмо, прилетевшее из «Амирё»

«Спасибо за письмо», — писала Наоко. Мое письмо из дома Наоко сразу же было переправлено «в это место». В ее письме было написано, что мое письмо ее не только не огорчило, но и, честно говоря, ужасно обрадовало, и она в то время как раз думала, что надо бы самой мне написать.

Дочитав до этого места, я открыл окно, снял рубаху и сел на кровать. Послышалось, как поблизости воркуют в гнезде голуби. Ветер шевелил штору.

Я весь отдался нахлынувшим мыслям, держа в руке семь страниц письма Наоко. Я всего лишь прочел первые несколько строк, а реальный мир вокруг меня весь словно начал терять свои краски. Я закрыл глаза и долго приводил свои чувства в норму. Потом глубоко вздохнул и продолжил читать дальше.

"Вот уже почти четыре месяца, как я приехала сюда. Последние четыре месяца я много думала о тебе. И чем больше думала, тем чаще приходила мне в голову мысль, не была ли я к тебе несправедлива. Думаю, что мне следовало быть с тобой более точным человеком и действовать справедливее.

Не знаю, впрочем, может быть, и не совсем правильно так рассуждать. Ведь в основном мои ровесницы таких слов, как «справедливость», не используют. Обычную девушку ведь, как правило, не интересует, справедливо что-либо или нет.

Самая простая девушка думает больше не о том, что справедливо, а что нет, а о том, что такое красота, или о том, как ей стать счастливой. Слово «справедливость» все-таки используют мужчины. Но сейчас мне наиболее подходящим кажется слово «справедливость».

Наверное, такие вопросы, как что такое красота, как стать счастливой, для меня слишком скучные и трудные, и поэтому я склоняюсь к другим критериям. Таким, например, как справедливость, честность, универсальность.

Но как бы там ни было, я думаю, что была к тебе несправедлива. Поэтому я, наверное, заставляла тебя мучаться и причиняла тебе боль.

Этим самым я сводила с ума саму себя и причиняла боль самой себе. Я не оправдываюсь и не защищаюсь, но это правда было так. Если я оставила в тебе какую-то рану, то эта рана не только твоя, но и моя. Поэтому не надо ненавидеть меня за это.

Я несовершенный человек. Я гораздо более несовершенный человек, чем ты думаешь. Я не хотела бы, чтобы ты меня за это ненавидел. Если ты станешь ненавидеть меня, я просто рассыплюсь на кусочки. Я не могу с чем-то справиться, спрятавшись в панцирь, как ты.

В действительности я не очень-то знаю, что ты за человек, но иногда бывали моменты, когда почему-то мне так казалось. Поэтому порой я очень тебе завидовала, и, возможно, из-за этой зависти и позволила тебе больше, чем это было необходимо.

Возможно, такой взгляд на вещи чересчур аналитичен. Как ты считаешь?

Метод лечения здесь, где я сейчас, чересчур аналитичным назвать никак нельзя. Но в моей ситуации, несколько месяцев находясь на лечении, все равно в большей или меньшей степени начинаешь анализировать. Это случилось из-за этого, а это означает то-то, поэтому получается так-то. Не знаю, помогает такой анализ проще взглянуть на мир или позволяет более детально в нем разобраться.

Но в любом случае я чувствую сама, что мне намного лучше, чем тогда, и окружающие это подтверждают.

И письма мне не удавалось написать вот так спокойно уже очень давно. Письмо, что я послала тебе в июле, писала, точно выжимая из себя по капле (честно говоря, совершенно не помню, о чем я тогда писала; не знаю, не было ли то письмо слишком резким), но в этот раз пишу совершенно со спокойной душой.

Чистый воздух, изолированный от всего тихий мир, правильный режим, ежедневные физические упражнения, похоже, именно это мне было необходимо.

Как хорошо, что можно кому-то написать письмо. Это действительно здорово, когда можешь вот так сесть за стол, взять карандаш и написать, когда хочешь передать свои мысли кому-то.

Конечно, когда напишешь все на бумаге, то кажется, что смог выразить только какую-то часть того, что хотел сказать, но и это, по-моему, неплохо. Я сейчас счастлива уже от того, что появилось желание кому-то о чем-то написать. Потому и пишу вот так сейчас тебе.

Сейчас пол-восьмого вечера. Я уже и поужинала, и ванну приняла. Вокруг тишина, за окном темно. Ни огонька не видать. Здесь очень красивые звезды, но сегодня темно, и их не видно. Здесь все до одного прекрасно разбираются в звездах и объясняют мне: вот созвездие Девы, вот созвездие Стрельца. Видно, будешь все знать о звездах, если нечем заняться, когда кончается день.

По той же причине люди здесь хорошо разбираются в птицах, цветах и насекомых. Разговаривая с такими людьми, осознаю, насколько мало знала о столь многих вещах, и жутко радуюсь от того, что хотя бы таким образом это осознала.

Здесь проживает всего около семидесяти человек. Кроме них еще двадцать с лишком человек персонала. Место здесь очень просторное, так что это совсем не так много. Скорее, может, даже подойдет слово «безлюдно».

На все четыре стороны сплошная природа, и все люди живут спокойной жизнью. Так спокойно, что иногда задумываешься, не это ли действительно правильный мир. Но это, разумеется, не так. Так может получаться от того, что мы живем здесь в силу определенных обстоятельств.

Я занимаюсь теннисом и баскетболом. Баскетбольную команду набрали вперемежку из пациентов (не люблю слово «пациент», но ничего не поделаешь) и персонала. Но во время игры так увлекаемся, что становится трудно определить, где пациенты, а где персонал.

Это несколько странно. Странно, что, когда во время игры смотришь вокруг себя, люди все до одного видятся искаженно.

Как-то раз лечащий врач мне так сказал, что в каком-то смысле мои ощущения правильные. Он сказал, что мы в этом месте не для того, чтобы эти искажения исправить, а для того, чтобы к ним привыкнуть. Что у нас проблема в том, что мы эти искажения не можем признать и принять.

Он говорит, что как у всех людей отличается походка, так каждый человек на свой манер чувствует, рассуждает, смотрит на вещи, и как ни пытайся это исправить, ни с того, ни с сего оно не исправится, а если пытаться выправить насильно, то что-то другое искажается.

Хотя, конечно, это сильно упрощенное объяснение, и это не более, чем какая-то часть проблем, которые нас одолевают, но мне показалось, что я как-то смутно догадалась, о чем он хотел сказать.

Возможно, мы действительно не можем приспособиться к своим искажениям. Поэтому мы не можем как следует совладать с реальными страданиями и болью, вызываемыми этими искажениями, и от того находимся в этом месте, чтобы подальше от них уйти.

Пока мы находимся здесь, мы можем не мучить других людей и не быть мучимыми другими. Потому что все мы знаем о себе, что мы «с искажениями». Это и есть то, что совершенно отличает этот мир от внешнего. Во внешнем мире многие люди живут, не осознавая своей искаженности.

Но в этом нашем маленьком мире именно искаженность является главным обстоятельством. Как индейцы носят перья в своих волосах в знак принадлежности к своему роду, так мы носим в себе свою искаженность. И тихо живем так, чтобы не повредить друг другу.

Кроме спорта мы еще занимаемся выращиванием овощей. Помидоры, баклажаны, огурцы, арбузы, клубника, лук, капуста, редька, еще кое-что. Выращиваем все, что можем. Используем также теплицу.

Для людей, живущих здесь, выращивать овощи привычное и любимое занятие. Они читают книги, приглашают специалистов и целыми днями, бывает, говорят лишь о том, какие удобрения лучше, да о качестве почвы.

Я тоже очень полюбила выращивать овощи. Наблюдать, как каждый день всевозможные фрукты и овощи подрастают по чуть-чуть, это очень впечатляет. Ты пробовал выращивать арбузы? Арбуз растет быстро, прямо как маленькое животное.

Мы живем, каждый день питаясь свежими овощами и фруктами. Мясо и рыбу, конечно, тоже подают, но здесь со временем их уже не так хочется есть, как раньше. Слишком уж свежие и вкусные здесь овощи.

Иногда мы ходим собирать дикие коренья и грибы. По ним тоже есть специалист (если посмотреть, тут одни специалисты), и он подсказывает: это пойдет, это не пойдет. Я благодаря этому на три килограмма поправилась с тех пор, как сюда приехала. Самый подходящий для меня вес. Все благодаря движению и систематическому питанию.

В остальное время мы читаем книги, слушаем музыку, занимаемся вязанием. Телевизора или радио тут нет, зато есть хорошая библиотека и фонотека. В фонотеке есть все от полного собрания симфоний Малера[3] до «Битлз», и я постоянно беру там пластинки и слушаю у себя в комнате.

Проблема здесь в том, что если сюда приехал, уезжать потом не хочется или страшно. Пока мы живем здесь, наши души обретают умиротворенность и теплоту. Мы начинаем относиться к своей искаженности как к чему-то естественному и чувствуем, как поправляемся. Но примет ли нас такими внешний мир, я до конца уверенной быть не могу.

Лечащий врач говорит, что сейчас мне самое время понемногу начинать общение с посетителями. «Посетители», значит нормальные люди из нормального мира, и когда я слышу это слово, ничье лицо, кроме твоего, мне не вспоминается.

Честно говоря, с родителями мне встречаться особо не хочется. Они сильно переживают из-за меня, и от разговора с ними мне станет только тяжелее.

А еще мне надо кое-что тебе объяснить, хоть и не знаю, получится у меня как надо, или нет, но это очень важно, и избежать этого нельзя.

Но не думай из-за этих слов, что я тебе навязываюсь. Я ни для кого не хочу становиться обузой. Я почувствовала, как хорошо ты ко мне относишься, и мне от этого радостно. Поэтому я просто откровенно говорю тебе об этих чувствах.

Сейчас я очень нуждаюсь в таком отношении. Если тебе в тягость было что-то из того, что я сказала, я прошу у тебя прощения. Извини меня.

Как я уже сказала раньше, я более несовершенный человек, чем ты думаешь.

Иногда я думаю об этом. Если бы ты и я встретились в естественных и обычных условиях и почувствовали симпатию друг к другу, как бы оно вообще получилось? Если бы я была нормальной, ты был бы нормальным (хотя ты им всегда был), Кидзуки бы не было, как бы все получилось? Однако для нас это «если» слишком велико.

По крайней мере я стараюсь, чтобы стать справедливой и искренней. Сейчас я по-другому не могу. Таким образом я хочу хоть немного донести до тебя свои чувства.

В этом учреждении, в отличие от обычной больницы, встречи с посетителями, как правило, не ограничены. Если позвонишь за день раньше, мы всегда можем встретиться. И есть можем вместе, и есть где переночевать. Когда у тебя будет возможность, приезжай ко мне. Хочу с тобой встретиться. Посылаю тебе план, как меня найти. Извини, что письмо получилось длинное."

Прочитав письмо до конца, я перечитал его заново. Потом спустился вниз, купил в автомате кофе, вернулся и выпил его, перечитывая письмо еще раз. Затем вложил семь страниц письма обратно в конверт и положил на стол.

На розовом конверте мелким и разборчивым, даже казавшимся слишком прямым для женского почерком было написано мое имя и мой адрес. Я сел за стол и некоторое время рассматривал конверт. В адресе на обратной стороне его было написано : «Амирё».

Название было загадочное. Я сосредоточенно думал о нем минут пять или шесть и наконец сообразил, что это, не иначе, от французского слова «ami»[4].

Положив письмо в ящик стола, я переоделся и вышел. Казалось, что, находясь рядом с письмом, я буду перечитывать его еще и десять раз, и двадцать.

Я бесцельно бродил по воскресным улицам Токио, как когда-то вдвоем с Наоко. Я ходил туда-сюда по городским улицам, вспоминая строчку за строчкой из ее письма и приводя в порядок свои мысли о нем. Я вернулся в общежитие уже когда стемнело и попытался дозвониться до «Амирё», где была Наоко, по междугородней связи.

Трубку поднял оператор и спросил, по какому я вопросу. Я назвал имя Наоко, сказал, что хотел бы повидаться с ней завтра после обеда, и спросил, возможно это или нет. Оператор спросил мое имя и велел позвонить через тридцать минут.

После ужина я позвонил еще раз. Та же самая женщина подняла трубку и сказала: «Повидаться можете, так что приезжайте непременно».

Я поблагодарил и повесил трубку, затем сложил в рюкзак смену одежды и туалетные принадлежности. Потом пил брэнди и читал брошенную было на половине «Волшебную гору», пока не заснул. И все же заснул с трудом уже во втором часу ночи.

Глава 6