Последняя, о Моровой Деве, ландскнехте и монахе. А также о долге и смелости, завершении и начале.

Смерть едет на лошади угольно-чёрной,
Обряжена в рясу и скачет проворно,
И рядом с ландскнехтами на поле боя
Несётся галопом, зовёт за собою.

Смерть едет верхом на коне белой масти,
Прекраснее ангелов Божьего царства.
Как девушки станут водить хороводы,
Она будет рядом, с ухмылкою подлой.

Несмотря на дождь, исправно глушащий звуки, разудалая песня разносилась далеко над дорогой, старательно вытягиваемая не слишком музыкальным, но сильным голосом.

Ещё смерть умеет стучать в барабаны,
И в сердце их бой отдаётся упрямо,
Играет ли громко, играет ли тихо,
От боя смертельного жди скорей лиха.

Как смерть свой мотив наиграет впервые -
При звуках его кровь от сердца отхлынет.
Второй раз ударят смертельные дроби -
Ландскнехта тогда же в земле похоронят

Насколько привольно чувствовать себя всадником по хорошей погоде, настолько же скверно плестись под дождем, когда понурый конь грустно шлепает в грязь коваными копытами, а одежда пропитывается водой до последней нитки. Порох отсыревает, оружие ржавеет, жопа плесневеет... Воистину, скверная погода есть изобретение Дьявола, врага рода человеческого!

Песня заканчивалась, и, чтобы разогнать дурное настроение, последние два куплета всадник пропел во весь голос, напрягая горло и стараясь переорать шум дождя

Когда ж раздаётся удар в третий раз -
Ландскнехт предстаёт перед Богом тотчас.
Тот третий удар - он звучит так негромко -
Как мать колыбельку качает с ребёнком!

На белом коне иль на лошади чёрной
Смерть скачет и пляшет с улыбкой недоброй,
Разносится бой барабанный повсюду.
Всё кончено, кончено, кончено будет![19]

Насколько память не подводила Густава Вольфрама, чуть дальше по тракту, в паре баварских миль, стоял неплохой кабачок. По крайней мере, год назад точно стоял, хотя, конечно, за год много чего может случиться… Намного умнее было бы как-нибудь доплестись до него, чем останавливаться тут. Но очень уж много противных струек воды прокралось за шиворот, холодя и без того озябшую спину, да и конь уже еле переставлял ноги, явно выбирая лужу поглубже, чтобы при падении хозяин полностью все понял. Потому Густав решил не дожидаться огней вожделенного кабачка, а свернул к маленькой деревушке, примостившейся у тракта.

Проехал пару домов, выискивая, который побогаче будет. Старый ландскнехт-доппельзольднер не собирался, подобно нищим крестьянам, грызть траву всякую, запивая прокисшим пивом, из которого хозяева не всегда и крыс утопших вылавливают. Пока в мешочке за пазухой чуть слышно позвякивают лучшие друзья солдата, можно позволить, что поприличнее. Может, даже шлюха какая найдется. Хотя, вряд ли, такие развлечения надо искать в городе. Иль в походе, когда за каждым отрядом плетется длинный обоз с разными разностями, и непотребными девками в том числе. Деревня проще живет. Без излишеств.

Есть, вроде бы, то, что надо. Надо же, и в такой глуши есть кабак. Покосившийся забор доверия не внушал, перед правильной осадой или приступом развалится, но маленькие оконца светились теплым огнем, да и вывеска обещала «Свежая пиво и ида». Брюхо громко квакнуло, почуяв скорую жратву. Вот только...

Когда живешь с меча, быстро учишься чуять опасность задницей. Кто не учится, тот в солдатах долго не ходит. И сейчас указанная часть тела, несмотря на многочасовое пребывание в седле, просто вопияла о том, что здесь не все чисто. Всадник, да еще вооруженный – важное событие для такого богом забытого угла. Если солдат не приносит неприятностей, значит, может принести деньги – это знает и последняя деревенщина.

А здесь - вроде бы и звенел кольцом, подвязывая устало всхрапывающего норица у коновязи, но не выскочил ни хозяин, ни даже мальчишка какой. Дети не показывают из-за углов чумазые рожицы, борясь со страхом. Конечно, может быть все дело в дожде, но на всякий случай Вольфрам незаметно проверил, хорошо ли ходит в ножнах корд, не отсырели ли кожа и дерево, стиснув клинок в самый неподходящий момент.

Ладно, посмотрим. Ветерану Дессау и десятка не столь знаменитых битв негоже впадать в панику только потому, что у местных селян заложены уши. Вряд ли найдется сумасшедший, который вздумает ограбить ландскнехта, хотя, конечно, голод и не на такое безумство толкнет. Цвайхандер пусть так и висит, отвлекая внимание. Случись беда, главную работу сделает корд, что висит на поясе. Да и малый пистолет работы османских мастеров греется рядом с гульденами, главное, чтобы порох не отсырел. Хоть оружие укрыто от влаги на совесть, сырость – такая зараза, не одного доброго солдата толкнула в объятия Старухи, что дарует вечный сон в могиле…

- Да пребудет Господь в этом славном месте! - поприветствовал Вольфрам, толкнув тяжелую дверь. Произнося это, ландскнехт почувствовал неприятное чавканье в сапогах – все-таки прохудившиеся подошвы набрали воды - и машинально скривился в недовольной гримасе. Так что приветствие не слишком удалось, но если кому не нравится, это его заботы.

В тесном, с позволения сказать, «зале» с низким закопченным потолком сидели трое, они как по команде уставились на гостя. Опытным глазом Вольфрам выделил кабатчика, толстого, как бочка (интересно, подумалось ландскнехту мимолетом, а кабатчики вообще бывают худые?). И двое крестьян, явно местных, судя по достаточно свободным позам. В незнакомых местах селяне всего боятся, жмутся по углам, чем и привлекают к себе внимание лихого люда.

Все трое были явно чем-то озабочены. И озабочены крепко.

Кабатчик, мазнув опытным взглядом по гостю, сразу заприметил и оценил цветастую раскраску одежды. Но все же спросил, очевидно, на всякий случай:

- Герр изволит быть ландскнехтом?

- Именно! – сразу же надулся Густав. Не сказать, чтобы он так уж любил важничать, скорее, даже наоборот, но с таким народом лучше сразу показать, кто есть кто, так уважения больше. Да и вообще, лишняя скромность не годится для показа темному люду, они ее все время путают с трусостью. - И не просто ландскнехт, а доппельзольднер!

- Это как? - не понял один из крестьян, кстати, достаточно храбрый для вопроса.

- Не знать такого стыдно! – покраснел от гнева Вольфрам, демонстративно опуская руку на рукоять корда.

- Прошу вас, герр доппельзольднер, не гневаться на нас! Ибо незнанием вызван вопрос сей, а отнюдь не желанием оскорбить столь достойного воина, коим вы, без сомнения являетесь! – влез в разговор второй крестьянин, судя по гладкости речи, крестьянином вовсе и не являющийся. Уж в красивых-то словесах недоучившийся студент, коим в далекой юности являлся Густав, разбирался на славу. Вольфраму стало немножко обидно, что он так ошибся в оценке человека. Хотя, плевать.

- Салерно? - подмигнул ландскнехт «лже-крестьянину».

- Прага[20], – коротко ответил тот, вмиг растеряв словоохотливость. Похоже, «лже-крестьянин» уже пожалел о неосторожном выступлении.

- Пива желаете? – спохватился кабатчик, поняв, что разговор двинулся куда-то не туда и грозит неизвестно куда привести. Вон, оглобля какая у ландскнехта при себе. И махать горазд, на рожу стоит только глянуть.

- Лучше вина. Если такое тут имеется. – Густав опустился на лавку, сдернул, наконец, промокшую насквозь шляпу и положил подле себя. Пропитанный водой войлок расплылся бесформенным кулем. Затем ландскнехт стянул перевязь меча, аккуратно поставив оружие в угол, с наслаждением вытянул ноги. И выжидающе уставился на замешкавшегося кабатчика.

- Для такого гостя – найдем, - понятливо кивнул толстяк и исчез в полумраке подсобки.

Вскоре кабатчик объявился на свет, нагруженный радующей глаз ношей. Тяжело опустился на стол пыльный кувшин, судя по приятному бульку – отнюдь не пустой. Рядом пристроилась солидная тарелка с холодным мясом. Да, сразу видно, в этих краях пока не появлялись в изобилии ни война, ни солдаты.

Завершив благую миссию, кабатчик застыл у стола монументальной аллегорией стяжательства. Фыркнув в усы, Вольфрам выложил пару монет и ехидно уточнил:

- Хватит?

- Вполне! – кивнул довольный хозяин и снова скрылся в подсобке. Монеты как по волшебству испарились со стола. Древнее колдовство потомственных владельцев кабаков, несомненно.

На удивление, вино оказалось вполне неплохим. Не фалернское и даже не рейнское, но всяко лучше того пойла, что следовало ожидать в краях, давно не осеняемых Божьей Благодатью.

- Эй, пражанин! - приглашающее кивнул ландскнехт, опрокинув первый кубок. – Присоединишься?

- Благодарю. Не хочется, – не поворачивая головы, ответил студент.

- Брезгуешь, что ли? – оскорбился Густав.

- Отнюдь, - быстро уточнил собеседник. - Хочу оставить нынешней ночью голову трезвой. Хотя, будучи пьяным, это пережить легче. - «Это» он отчетливо выделил голосом.

- Что «это»? – полюбопытствовал ландскнехт, готовясь воздать должное мясу.

Студент вдруг резко встал с насиженного места и пересел к Вольфраму.

Склонившись так, что край плаща чуть не улегся в тарелке, он быстро зашептал на ухо несколько ошалевшему от такого развития событий ландскнехту:

- Так и не представившийся герр наемник, позвольте полюбопытствовать, по какому профилю изволили обучение проходить?

- Юриспруденция, – удивился Густав. - А что?

- А то, милейший мой романтик пьянок и изнасилований…

Студент сделал короткую паузу, и солдат уже собрался было отвесить ему затрещину за слишком уж резкий переход к панибратству, которое собеседник пока что ничем не заслужил.

… Вы знаете что-нибудь про Черную Смерть? – закончил мысль студент.

Вольфрам отшатнулся, чуть не перевернув на себя стол. Мысли о затрещинах улетучились. Ландскнехта передернуло.

- Не стоит так волноваться. По глазам вижу, что знаете в достаточной мере, – произнес «пражанин» с грустной и понимающей улыбкой. – Тогда, может, и про Моровую деву краем уха слышали? Кстати, за кинжал хвататься не советую. Или вы хотите вдобавок ко всему еще и обвинение в убийстве монаха на себя повесить?

Густав собрался с мыслями. Странный крестьянин-студент-монах опасным противником не казался, но проявлял непонятную уверенность. Знакомую уверенность. Очень знакомую. Да еще эти внезапные переходы, от чрезмерной вежливости к почти что высокомерию… Вольфрам на всякий случай перевел неожиданного собеседника в разряд опасных людей и, вопреки совету, лишь крепче взялся за рукоять корда. И сразу же что-то кольнуло в районе гульфика. Ландскнехт скосил глаза и скрипнул зубами от злости – тонкий стилет итальянской работы упирался прямо в пах. Студиоз оказался непрост, очень непрост… И умен, хорошо знает, что с доппельзольднера станется и поножовщину в кабаке устроить. Вкупе с перестрелкой и поджогом.

Крестьянин торопливо отсел подальше, кабатчик скрылся за прилавком, словно бобер, прячущийся от назойливого охотника.

- Ну, знаю, довольно много. Общенаучная подготовка присутствовала. Сам Катанни читал лекции, пока по пьяному делу не схлопотал из тромблона картечью в пузо. И про деву вашу моровую доводилось слышать, - ровным голосом проговорил Вольфрам и, чуть помедлив, добавил, тихо, только для студента. – Ты мне порежешь бедренную жилу, я истеку кровью. Но и корд тебе в глаз засадить успею.

Они скрестили взгляды, как острейшие клинки, и после пары мгновений молчаливой дуэли студент-монах неожиданно убрал оружие. Густав так и не понял, как у того получилось, но стилет исчез из ладони оппонента, словно струйка дыма.

- А вот это как раз совсем не страшно! – куда дружелюбнее сообщил студент. - Пойдем, ландскнехт, как раз время скоро, такое увидеть суждено далеко не каждому! Не стоит терять свой шанс! С вашего разрешения, я прихвачу мясо и вино, они нам еще пригодятся.

Как оболваненный, Вольфрам послушно поднялся из-за стола, подхватил меч, шляпу и потащился за переодетым монахом на чердак. Шаткая лестница немилосердно скрипела под ногами постояльцев. Густав чувствовал себя первостатейным дураком, но любопытство решительно взяло верх над осторожностью, очень уж занимательно развивались события. Натура авантюриста предвкушала возможное приключение, а жажда наживы прикидывала, не удастся ли пополнить кошель, который у солдата никогда не бывает полным.

Толстяк-кабатчик проводил поднимавшуюся пару мрачным взглядом и сделал вид, что все идет как должно. Никого не убили, и то ладно.

Крыша была худая, как решето, хлюпающие капли то и дело срывались с низкого потолка. Вольфрам понял, что теперь порох в пистолете точно отсыреет и начал злиться, немного придя в себя от неожиданного напора монаха.

- И что я тут должен увидеть? – злобно спросил ландскнехт, стерев с лица очередную нахальную каплю. Нет, не каплю! Капелищу, здоровую, будто кюре у схизматиков!

- Терпение, мой друг, терпение, - посоветовал пражанин, складывая кувшин и тарелку на колченогий стол, знававший лучшие времена. – А теперь извольте пройти сюда…

И первым подошел к оконцу, единственному на весь чердак. Солдат отметил, что монах не спешит затеплить огарок свечи на столе, ступает мягко, осторожно и держится чуть в стороне от окна, как если бы на улице ждали с арбалетом или ружьем.

Пражанин, не сказав ни слова, сунул ему в ладонь подзорную трубу и указал направление. Наемник с опаской покрутил приспособление в широких ладонях. Оптика была очень редкой и дорогой вещью, пользовались ею обычно командиры из тех, кто побогаче. Ну и у капитана такая была. И у сержантов. Эх… Кости Вацлава давно уже изгрызли польские черви, Гавел бесследно пропал, да и от Мирослава вестей не было который год.

Признаваться в том, что он никогда не смотрел в «дальногляд», казалось как-то неловко. Студент все понял без слов и помог, не позволив себе даже тени усмешки.

С минуту Густав приноравливался к трубе. Смотреть в нее оказалось непросто, стекло мутновато, по краю бежала тонкая трещинка. Поле зрения резко сузилось, да и дождь сильно мешал - как сквозь вуаль смотришь. Но вскоре наемник более-менее привык.

- И что я должен увидеть? – повторил вопрос Густав.

- Скоро… - пробормотал монах, чего-то выжидая. – Пока просто смотри.

Дождь усиливался, вода уже не капала с потолка, а стекала тонкими струйками, Вольфрам поежился, когда очередная затекла за воротник, скользнув по телу холодной змейкой. Но любопытства лишь прибавилось, больно уж необычно все складывалось. Или обычно, только совсем не так? К черту!

- Вот, - тихо, но четко произнес монах, ткнув пальцем. - Там, возле второго дома по левой стороне, с конца.

Увеличительное стекло послушно приблизило указанный дом. Обычный дом, каких двенадцать на дюжину, сквозь зрительную трубу можно было рассмотреть кривую ограду, узкие окна – из таких только отстреливаться. Сущие бойницы. Десяток мушкетеров туда, с надлежащим огненным запасом, и хоть на неделю в осаду...

Глаза заслезились от долгого напряжения, Вольфрам оторвался от трубы и пару раз моргнул, а когда взглянул в прибор вновь, едва не отшатнулся.

Возле окна дома стоял темный силуэт. Он просто не мог там появиться – ни один человек не успел бы пройти так быстро, пока солдат не смотрел, и все же… Женщина. С ног до головы закутанная в серый плащ, волочащийся по земле. Лишь белое – слишком белое - пятно лица мелькало, когда она поворачивала голову. Женщина держала в руке платок – лоскут сплошной черноты.

Холодная струйка снова поползла вдоль хребта Вольфрама, покалывая кожу, словно острыми коготками, и это была отнюдь не дождевая вода, но доппельзольднер храбрился.

- И чего…? – Густав не договорил. Рука женщины прошла сквозь закрытое окно, и наемник едва не выронил трубу. Черно-серый силуэт замер в неподвижности, его плечо несколько раз дернулось, словно на той стороне стены рука что-то кропила. Густав оторвался от дальногляда, мотнул головой, прогоняя наваждение, и снова приник к стеклышку, но рядом с домом не было никого. И ничего. И следов под окном не осталось, хотя никакой дождь никак не успел бы смыть их, даже если бы проливался прямиком из Рая...

- Доннерветтер, – прошептал Вольфрам побелевшими губами, с трудом сдерживая дрожь в пальцах. – Что за бесовское отродье?

- Именно! – устало вздохнул монах. – Именно, доннерветтер, и именно бесовское отродье. Это и была Моровая Дева. Утром в том доме живой останется только кошка. Если не сбежит, конечно. А эта тварь пойдет дальше. Или решит уничтожить всю деревню. Выражаясь научно – скоротечная, сиречь моментальная чума. Черная Смерть.

Густав выдал сложную конструкцию на нескольких языках сразу, сбрасывая напряжение и, чего греха таить, страх через площадную ругань.

- И что делать? – спросил он после.

- Не знаю, – плечи монаха опустились. – Я иду за ней уже второй год. Пражская курия.

- «Иезус Сладчайший»? – передернуло Густава. – Никогда не любил ваше племя, одни гадости от него.

- Но почему-то кроме нас никто даже не пытается остановить эту суку. Даже вы.

Вольфрам посмотрел прямо в глаза пражанину холодным мертвенным взором. Монах выдержал его стойко, не опустив взгляд.

- Даже вас, - повторил пражанин. - Я видел тебя, один раз, мельком, в компании с Гунтером Швальбе. И слышал… потом. Знаю, кто ты. Тот, кто отсек голову Кровавому Иржи.

- «Нас» уже нет, - с тем же леденящим спокойствием ответил Вольфрам. – И ты должен это знать, коли видел меня и знаешь, чем мы занимались. Есть лишь пыль и прах. Слава и память, скрытые в пыльных книгах.

- Орден не упразднен! Deus Venantium живы!

- Девенаторы не живы и не мертвы, - горько отозвался Густав. – Орден уничтожил Виноградник и Шварцвольфа, но на этом исчерпал силы. Надорвался. Погибли лучшие бойцы и те, в ком была истинная вера. Ее больше нет, осталась только жажда золота. В Ордене теперь правят бал глупцы и прощелыги, которые торгуют былой славой.

- Всегда есть те, в ком сильна вера, кто готов бросить вызов дьяволу и его воинству, - почти прошептал монах, глядя на ландскнехта с тоскливой безнадежностью, сквозь которую едва-едва пробивались ростки умирающей надежды.

- Чего ты от меня то хочешь? – устало спросил солдат и стряхнул с носа очередную каплю. – Я давно ушел из девенаторов. Иди к нынешним главам и расскажи им, как надо вести дела. Так нет ведь, сам все прекрасно понимаешь. От того и бродишь в одиночку.

Молчание воцарилось надолго. Только глухо стучали по крыше капли дождя.

- Ладно, наемник, теперь ты видел ее тоже, - выговорил, наконец, монах, отворачиваясь и делая вид, что всего сказанного прежде не было. - Пошли спать, хватит здесь мокнуть. За комнату плачу. Может, хоть тогда об иезуитах хоть иногда будешь лучше думать.

- Знаешь, пражанин, - нервно хохотнул Густав. - Ты хоть имени своего не назвал, но я начинаю о вашем ордене думать все лучше и лучше. А если ты еще и вина на сон грядущий возьмешь – вообще буду считать первыми после Бога. После такого… еще один кувшин будет не лишним.

- Марьян Байцер, – протянул ладонь монах. – Это если выговорить сможешь, не коверкая.

- Я и не такое могу, - усмехнулся Густав. - И как говорят в далекой, теплой и сухой Польше, ежа голой задницей не перепугаешь. А я тот еще еж.

- Всегда знал, что нельзя пить с монахами, – простонал Вольфрам, пытаясь подняться с лавки. Ночью она казалась привольной, настоящей кроватью для благородных, сейчас же наводила на мысли о Прокрусте и его известном ложе.

- А особенно с иезуитами, – кротко улыбнулся Марьян. Сволочной монах выглядел так, как будто и не он на пару с солдатом полночи распевал во все горло «Скачет по Фландрии смерть», выхлебав все вино в кабаке.

- Это точно… Что нового?

- Нового? – помрачнел лицом Байцер. – Дева снова не пощадила никого. Семь человек, семь невинных душ сегодня отправились к Богу. А я опять ничего не смог сделать…

- Эй, монах, я, кажется, могу помочь твоему горю, – в голову Густаву прокралась неожиданная мысль

- Нашему горю, - внушительно поправил Марьян. – Напасть сия есть беда общая, ибо происки нечистого затрагивают каждого, кто…

- Избавь меня от словоблудия, - сморщился Вольфрам. – Сейчас будет про лоно матери нашей, католической церкви, и все такое. Мое студенчество давно кануло в лету.

- Как скажешь, - деловито согласился Марьян, пропустив мимо ушей упоминание в одной фразе церкви и словоблудия. - И?..

- Тут такое дело, - задумчиво поскреб затылок Вольфрам. - У меня в рукоять меча вделан настоящий гвоздь из Распятия Христова.

- Что еще смешного скажешь? Густав, ты пропил последний ум? – жалостливо посмотрел на него иезуит. – В Праге есть целый цех по производству голов Иоанна Крестителя, думаешь, твои гвозди чем-то лучше?

- Да? - скривился наемник. – Всегда знал, что чехи – банда симулянтов и обманщиков. Все равно, монах, это не меняет дела.

Густав все-таки сумел сесть прямо, используя в качестве подпорки собственный меч.

- Как бы то ни было, но любой, кто верует в Господа, не должен оставаться в стороне.

Байцер подозрительно пригляделся к опухшей с перепоя роже ландскнехта.

- Тебя ночью, случайно, не подменили? Хоть и староват ты для народца с холмов, что ворует детей.

- Чего?

- Того, что не ожидал такого от типуса, подобного вам, о милейший доппельзольднер. К тому же, какое твое дело до местных, если они не католики?

- А что в таком случае тут делает иезуит, а? Или он, скрываясь во тьме ночной, тайно вводит заблудших протестантов в лоно истинной Церкви? – уверенно парировал Густав.

За внешним благодушием и балагурством Марьяна скрывались напряжение и надежда. Вольфрам отвечал в том же тоне, опасаясь спугнуть крепнувшую решимость.

- О, Мадонна, - воздел руки Марьян. - Я забываю, что общаюсь с так и не взошедшей звездой адвокатуры.

- А тебя что ведет этой дорогой? – неожиданно и прямо спросил Густав.

Пражанин стиснул зубы, склонил голову, но не покаянно, а будто скрывая яростный блеск в глазах.

- Ну, так что, монах, скажешь правду, или так и будешь молчать? – ехидно вопросил солдат.

Иезуит помрачнел еще больше.

- Что тут говорить, – ответил он после паузы. – Курия не знает, что Господь направил стопы мои в сторону сию. Личное, – подвел итог монах.

- Понятно… - протянул Вольфрам. – Бывшая семья?

- Страговский монастырь. Почти весь…

- Так ты из Премонстратов? – удивился наемник. – «Адлик как ангел красивый в грязь упал» и все такое? А как же Иезус Сладчайший? - Густав вдруг хлопнул себя по лбу и продолжил. - Все, я понял! Когда все твои перемерли, то ты решил отплатить той же монетой? А наследники Лойолы решили не отказываться от очередного пса, снедаемого жаждой мести?

- Господь дает много путей.

- Ясно все с тобой, не хочешь – не говори.

- Так будет лучше для всех, – смиренно согласился монах. – Ибо многие знания порождают скорби. А ты поэт, милейший ландскнехт, - неожиданно закончил Байцер.

- Я вроде предупреждал, что тот еще еж?

Толстый Рольф управлял «Хромым Оленем» верных два десятка лет и еще сколько-то там - он давно сбился со счета. В жизни повидал немало, да и сам ей показал кое-что. И посетителей видел самых разнообразных. Тракт на Нюрнберг не то, чтобы прямо за окнами, но и не так уж далеко, жизнь и заботы всяких сюда заводит. Но таких, как эти - еще не было. И прояви, Боже милосердный, милость свою, не направляй стопы подобных им... Рольф с детства ненавидел загадки.

Ландскнехт, внимающий монаху… Притом, ландскнехт в возрасте, при деньгах, коне и прочей снасти – значит, опытный, повидал разные виды. Правду ведь говорят – из первого похода наемник возвращается в лохмотьях, голодный и босой, из второго – при платье и оружии, а из третьего – верхом, разодетый, как благородный, с мешком добычи и полной мошной. Но руки и ноги при нем, даже глаза на месте и морда без шрамов. Значит, везунчик, каких мало, или с нечистой силой знается…

Еще понятно было, если бы калека. Самое время о душе подумать и спасении. У наемника много грехов, в ад потянут мигом, не хуже пушечного ядра. А вот отрубленная конечность – отличный повод свести дружбу с монахом. Может, и подскажет чего. Например, молитвы почитать. Или там, написать чего, душеспасительное. Рольф намедни читал о похождениях некого дона Кихота. Так там автору то ли руку, то ли ногу отрубили агаряне нечестивые. Он и подался в писатели, пером по бумаге елозить.

Хотя, этому-то точно подобное не грозит, вон, железяку какую под бок примостил. Да и рожа такая, что ни одна приличная тюрьма не возьмет. Проще повесить сразу. А монах - молодец. Даже такую душу заблудшую спасти пытается, вон, как руками размахивает, наверное, размер кольев адских показывает… Как раз вовремя. Намедни-то, семь душ встретил Петр у Ворот…

- Вот так вот, - сказал Байцер и замолк.

- Дела… - поддержал грусть монаха Густав. – А посему, предлагаю выпить вина. Или пива. Выпить, короче говоря. А то от мудрствований голова треснет скоро.

- И это будет самым лучшим выходом… - остекленевшие глаза Байцера выдавали его состояние на раз.

Ландскнехт уже видел подобное у новобранцев. Даже самые смелые, бывало, впадали в ступор перед делом, не бежали, но и пользы от них было мало. Такова природа человеческая – сколько бы решимости в душе не набралось, а встать лицом к лицу со смертью все равно страшно. Очень страшно.

- Самым лучшим выходом будет, если я тебе смахну сейчас тупую и трусливую башку, как Шварцвольфу! - рассвирепел Вольфрам. – Выходы есть всегда!

- Даже если тебя съели? – грустно ответил монах.

- Тогда тоже есть. Правда, всего один. Короче, слушай сюда…

Дня хватило, чтобы похмелиться, снова немного выпить и окончательно протрезветь. И придумать план. Хотя «план» - громко сказано. Прятаться от подобной нежити смысла нет – все равно заметит. Это не упырь какой, которого можно подстеречь в засаде и воткнуть ему кол в жо… куда-нибудь. Пугать – так же, все равно станет делать то, что намеревалась, с пути не собьешь. Оставалось ждать, надеясь, что помогут храбрость в сердце и доброе железо в руках. Ну и молитва, конечно. Хотя, сказать по совести, в силу последнего ингредиента Густав не сильно верил. Слово всегда пасовало перед сталью.

По расчетам Байцера, Дева должна была или уйти дальше по Тракту, или пройти по стороне улицы, противоположной вчерашней. Там-то ей и готовили встречу.

Позицию выбирал Вольфрам, как самый сведущий в воинском деле. Так, чтобы было, где размахнуться тяжелым цвайхандером. Меч он, без лишних изысков, воткнул в отсыревшую землю и теперь ходил кругами вокруг импровизированного креста, разминая запястья. Двуручный меч слабых кистей не терпит, махнешь им сдуру пару раз «холодной», не разогретой рукой, и потом всю жизнь ничего тяжелее ножика не поднимешь.

Смеркалось. Деревня будто вымерла, если где-то и зажгли огни, то за плотно замкнутыми ставнями. Если бы Густав приехал сюда сейчас, то решил бы, что поселение давно брошено. Набежала стая туч, налетевший ветер завыл, загукал меж домов, словно скребясь в двери бесплотными пальцами.

Байцер молился, тихо, но отчетливо проговаривая витиеватые латинские слова. Его голос чуть подрагивал, но в целом, монах держался молодцом. Половина парней из полка Густава уже смазала бы салом пятки. Да и сам Густав перед первым своим боем чуть не напрудил в штаны. Впрочем, кто сказал, что у монаха этот бой первый? Солнце последний раз показало алый краешек над деревьями и скрылось.

- Не ушла… - шепотом ругнулся Марьян. – Цубка, курва драт!

И в самом деле, знакомый серый силуэт раскачивался в конце улицы.

- Где-то так, – буркнул в ответ Густав, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – А потом еще и влез ми на хрб!

Монах удивленно оглянулся со словами:

- Густав, чем больше узнаю о тебе, тем меньше ты похож на наемника.

- Из тебя тоже иезуит хреновый. Тихо! Услышит еще...

Не услышала. Деве не до этого было. Чуть раскачиваясь, как будто под порывами ветра, она шла от дома к дому, прилежно исполняя страшный ритуал.

Вольфрама начала бить крупная дрожь, как всегда перед дракой. Очень и очень злое происходило сейчас в паре десятков любекских локтей. Он крепко взялся за рукоять меча, соображая, как лучше атаковать. Частенько классическим цвайхандером действуют как коротким копьем, перехватывая одной рукой за рукоять, другой же берясь за основание клинка. Но незримый голос нашептывал на ухо, что здесь этот фокус не пройдет. Колоть такое чудовище – все равно булавкой в тень тыкать. Или медведю соломиной в ухе ковыряться.

А Моровая Дева подходила все ближе и ближе, она не шла - скользила над землей.

Дальше все пошло совсем не так, как порешили монах и солдат. Совсем не так.

- Шиксешустерн! – взревев, ландскнехт вылетел из-за угла дома, выводя на удар цвайхандер. Мастерство не пропьешь, тем более разбавленным вином захудалого кабака. Вольфрам много лет жил мечом, тело все делало само. Упор на ногу, разворот всем корпусом «на скрутку». Как говаривал первый наставник Густава – «удар делается не руками, удар достается из пятки и задницы, всем телом». Оружие лежало в крепких руках как влитое, и удар начался безупречно.

Начался…

Время словно замедлилось, потекло, тягуче, словно хороший мед за ложкой. Мускулы стонали, как натянутые судовые канаты, но с каждым мгновением меч все замедлял движение. Дева развернулась навстречу угрозе – вот она стоит в пол-оборота, а сейчас смотрит прямо на Вольфрама, в миг вывернувшись наизнанку. Темные провалы глазниц - чернильные пятна на абсолютно белом, точеном лице статуи, лишенном всякого выражения.

Медленно-медленно клинок шел к цели, и так же медленно тянулась навстречу отставному Божьему охотнику рука Девы, удлиняясь противно природе и хитрой науке анатомии…

Монах хотел крикнуть, осенить нежить крестным знамением, но рука замерла, скованная смертным холодом. Марьян закрыл глаза и всем своим существом обратился к Тому, кто стоит над миром, к всеблагому и милосердному, моля об одном – дать ландскнехту толику силы, нужной для доброго дела.

Вспышка ослепила Байцера сквозь плотно сомкнутые веки, полоснула, как бритвой, в уши ударил оглушительный звон, металл будто вскрикнул от боли. Когда монах сумел протереть слезы, хлынувшие обильным потоком, то увидел, как падает в грязь ландскнехт. С протяжным всхлипом Густав осел на землю – в лице ни кровинки, губы посерели, как у покойника. Он так и не выпустил рукоять меча, переломленного аккурат посередине, точно им рубили лучший турнирный доспех, а не бесплотную тень

- In nomine Patris… - начал было монах, но слова замерзли в горле.

Рядом тяжело плюхнулось нечто, смахивающее на дамскую перчатку. Мгновение иезуит всматривался в предмет, пока не понял, что это. Густав сумел. Цвайхандер сделал свое дело, отсек руку нежити, чисто и одним ударом, как топор палача. Платок, выпавший из пальцев Девы, невесомо коснулся сырой, утоптанной травы и дрогнул, распался на десяток серых крыс, разбежавшихся в разные стороны с утробным зловещим писком...

Дальше монах видел себя как со стороны. Вот он, поскальзываясь, бежит к Деве. Вот, вылетает из ладони пузырек тонкого стекла, разбрызнувшись о порождение Геенны мириадом осколков. Вот святая вода, над которой сам Папа простирал ладони, ручейками бежит по савану, укрывающему плечи Девы, вспыхивая бледно-желтыми огоньками, словно то и не вода вовсе, а пылающее масло. С беззвучной вспышкой сияние охватило Деву, сковав замогильным светом.

Бледный овал лица нежити развернулся к Марьяну. Иезуит так и не увидел ее глаз, даже не понял, есть ли что-то в глубине черных провалов, но был уверен, что своим потусторонним зрением Дева в одно мгновение заглянула к нему в душу, запоминая, ставя невидимое клеймо, которое не смыть, не стереть никакими ухищрениями.

И спустя мгновение чудовище исчезло, растаяло, как дым в ночи, словно слившись с мировым эфиром….

- Густав, идиот, зачем?! Договаривались же, ты ее будешь только отвлекать, пока я…

Посреди деревеньки, утонувшей в грязи, монах тряс за плечи умирающего ландскнехта и кричал от неописуемой боли, рвущей душу.

- Зачем?! Ты ведь весь род свой на Черную Смерть обрек, коснувшись ее! Даже не рукой – мечом!

- Знаешь, Марек, - улыбнулся Вольфрам, и было видно, что короткое движение мышц лица поглотило почти все оставшиеся у солдата силы. – Я ведь сирота… И про проклятие Девы знал не хуже тебя… Ведь не только в Салерно учился, еще и со Швальбе немало дорог исходил.

- Нет, нет, нет! Старый придурок!!! – взвыл Байцер, уже понимая, что – все. Доппельзольднер провел свой последний бой.

Далеко на западе громыхнуло, сверкнула молния. Зашлепали первые капли нового дождя.

- Лучшее напутствие в моей жизни, монах… - проговорил ландскнехт, судорожно сжимая руку иезуита последним в своей жизни движением. – Хорошо было… еще раз… как раньше…

И замер.

Дождь понемногу перерастал в ливень. Деревня по-прежнему пряталась в молчании и тьме, словно обратившись в кладбище. Капли воды струились по лицу Марьяна, смывая слезы.

- Мы все-таки есть, - прошептал он. – Ты неправ. Мы все-таки остались. И Орден не умер, не умрет, пока мы есть.

Эпилог