Ассирийский царь асархадон 2 страница

Можно заковывать, мучить людей,запрягать их, как скот, убивать, как летнихмух, и все-таки такие люди в известномсмысле, в самом лучшем смысле, могутоставаться свободными. Но давить в нихбессмертные души, душить их и превращать в гниющие обрубки младенческиеростки их человеческого разума, употреблять их мясо и кожу на ремни для того,чтобы двигать машинами, -- вот в чемистинное рабство. Только это унижение ипревращение человека в машину заставляет рабочих безумно, разрушительно итщетно бороться за свободу, сущности которой они сами не понимают. Озлоблениеих против богатства и против господ вызвано не давлением голода, не уколами оскорбленной гордости (эти две причины производили свое действие всегда; но основыобщества не были никогда так расшатаны,как теперь). Дело не в том, что люди дурнопитаются, но в том, что они не испытываютудовольствия от той работы, посредствомкоторой они добывают хлеб, и потому онисмотрят на богатство, как на единственноесредство удовольствия.

Не в том дело, что люди страдают отпрезрения к ним высших классов, но в том,что они не могут переносить свое собственное к себе презрение за то, что чувствуют,что труд, к которому они приговорены,унизителен, развращает их, делает их чем-то меньше людей. Никогда высшие классыне проявляли столько любви и симпатиик низшим, как теперь, а между тем никогдаони не были так ненавидимы ими.

Рёскин.

ВВЕДЕНИЕ

Почти пятнадцать лет тому назад перепись населения в Москве вызвала во мне ряд мыслей и чувств, которые я, как умел,выразил в книге, озаглавленной: "Что же нам делать?". В концепрошлого 1899 года мне пришлось вновь передумать те жевопросы, и ответы, к которым я пришел, остались те же, как и в книге: "Что же нам делать?"; но так как мне кажется, что за эти 15-ть лет мне удалось более спокойно и подробно, в связи с существующими теперь распространенными учениями, обдумать предмет, который разбирался в книге: "Что же нам делать?",-- то я предлагаю читателям те новые доводы, приводящие к тем же прежним ответам. Думаю, что доводы эти могут быть полезны людям, искренно стремящимся к уяснению своего положения в обществе и к ясному определению вытекающих из этого положения нравственных обязанностей, и потому печатаю их.

Основная мысль, как той книги, так и этой статьи, -- отрицание насилия. Это отрицание я понял и узнал из евангелия, где оно яснее всего выражено в словах: "Вам сказано: око за око... то есть вас учили употреблять насилие против насилия, а я учу вас: подставьте другую щеку, когда бьют вас, то есть терпите насилие, но не делайте его". Знаю я, что эти великие слова, благодаря легкомысленно превратным и согласным между собой толкованиям либералов и церкви, будут для большинства так называемых образованных людей поводом к тому, чтобы не читать статьи или предубежденно отнестись к ней, но я все-таки помещаю эти слова в эпиграф настоящей статьи.

Я не могу помешать людям, называющим себя просвещенными, считать евангельское учение отсталым, давно, пережитым человечеством руководством жизни. Мое же дело в том, чтобы указывать на тот источник, из которого я почерпнул познание еще далеко не сознанной людьми истины, которая одна может избавить людей от их бедствий. Это я и делаю.

Июня 28-го 1900 г.

I

Знакомый мне служащий на Московско-Казанской железной дороге весовщик, между разговором, рассказал мне, что крестьяне, грузящие на его весах товары, работают 36 часов сряду.

Несмотря на полное доверие мое к правдивости рассказывавшего, я не мог поверить ему. Я думал, что он или ошибается, или преувеличивает, или я чего-нибудь не понимаю.

Но весовщик так подробно рассказал мне условия, при которых происходит эта работа, что нельзя было сомневаться. По рассказу его таких грузовщиков на Московско-Казанской железной дороге -- 250 человек. Все они разделены на партии по 5 человек и работают сдельно, получая по 1 рублю и по 1 рублю 15 копеек за 1000 пудов нагруженного или выгруженного товара. Приходят они поутру, работают день и ночь на выгрузке и тотчас же по окончании ночи, утром, поступают на нагрузку и работают еще день, так что в двое суток они спят одну ночь. Работа их состоит в том, чтобы сваливать и перетаскивать тюки по 7, 8 и до 10 пудов. Двое наваливают на спины остальных троих, и те носят. Зарабатывают они такой работой на своих харчах менее рубля в сутки. Работают постоянно, без праздников.

Рассказ весовщика был так обстоятелен, что нельзя было сомневаться, но я все-таки решил своими глазами проверить его и поехал на товарную станцию.

Найдя на товарной станции своего знакомого, я сказал ему, что приехал посмотреть на то, что он мне рассказывал.

-- Кому ни говорил -- никто не верит, -- сказал я.

-- Никита, -- не отвечая мне, обратился весовщик к кому-то в будке: -- поди-ка сюда!

Из двери вышел высокий, худой рабочий в оборванной поддевке.

-- Когда вы поступили на работу?

-- Когда? вчерась утром.

-- А ночь где были?

-- Известно, на выгрузке.

-- Ночью работали? -- спросил уже я.

-- Известно, работали.

-- А нынче когда сюда поступили?

-- Поутру поступили, когда же еще?

-- А когда кончите работать?

-- Когда отпустят, тогда и кончим.

Подошло еще четыре рабочих, составляющих партию из пяти человек. Все были без шуб, в рваных поддевках, несмотря на то, что было около 20 градусов мороза. Я стал расспрашивать их о подробностях их работы, очевидно, удивляя их интересом, который я выказывал к такой простой и естественной, как им казалось, вещи, как их 36-часовая работа.

Все они были люди деревенские, большей частью мои земляки -- тульские; есть орловские, есть и воронежские. Живут они в Москве по квартирам, некоторые с семьями, большею же частью одни. Те, которые живут без семей, посылают заработанное домой. Харчатся все порознь у хозяев. Харчи обходятся по 10 рублей в месяц. Едят мясо всегда, не соблюдая постов. Находятся в работе не 36 часов подряд, а всегда больше, потому что на проход с квартиры и обратно уходит более получаса и, кроме того, часто их задерживают на работе дольше положенного времени. Вырабатывают на такой 37-часовой подряд работе, без вычета харчей, рублей 25 в месяц.

На вопрос мой: зачем они работают такую каторжную работу, мне отвечали:

-- А куда же денешься?

-- Да зачем же работать 36 часов подряд? Разве нельзя так устроить, чтобы работать посменно?

-- Так велят.

-- Да вы-то зачем же соглашаетесь?

-- Затем и соглашаешься, что кормиться надо. Не хочешь -- ступай. На час опоздаешь, и то сейчас ярлык в зубы и марш, а на твое место 10 человек готовы.

Рабочие были все молодые люди, один только был постарше, вероятно лет за 40. У всех лица были худые, истомленные, и усталые глаза, точно они выпили. Тот худой рабочий, с которым я с первым заговорил, особенно поразил меня этой странной усталостью взгляда. Я спросил его, не выпил ли он нынче?

-- Не пью, -- отвечал он, как всегда, не задумываясь, отвечают на этот вопрос люди, действительно не пьющие.

-- И табаку не курю, -- прибавил он.

-- А другие пьют? -- спросил я.

-- Пьют. Сюда приносят.

-- Работа не легкая. Всё крепости прибавит, -- сказала пожилой рабочий. Рабочий этот и нынче выпил, но это было, совершенно незаметно.

Поговорив еще с рабочими, я пошел посмотреть на выгрузку.

Пройдя мимо длинных рядов всяких товаров, я подошел к рабочим, медленно катившим нагруженный вагон. Передвижение на себе вагонов и очистку платформ от снега, как я узнала потом, рабочие обязаны делать бесплатно. Это стоит и в печатном условии. Рабочие были такие же оборванные и исхудалые, как и те, с которыми я говорил. Когда они докатили вагон до места и остановились, я подошел к ним и спросил, когда они стали на работу и когда обедали. Мне ответили, что стали на работу в 7 часов, а обедали только сейчас. Так по работе надо было, не отпускали.

-- А когда отпустят?

-- А как придется, другой раз и до 10 часов, -- как будто хвастаясь своей выдержкой в работе, отвечали рабочие.

Видя мой интерес к их положению, рабочие окружили меня и в несколько голосов, вероятно, принимая меня за начальника, сообщали мне то, что, очевидно, составляло их главный предмет неудовольствия, а именно то, что помещение, в котором им иногда между дневной работой и началом ночной можно было бы отогреться и иногда соснуть в продолжение часа, было тесно. Все выражали большое неудовольствие на эту тесноту.

-- Собирается 100 человек, а лечь негде, под нарами и то тесно, -- говорили недовольные голоса. --Сами взгляните -- недалеко.

Помещение, действительно, было тесно. В 10-аршинной горнице могли поместиться на нарах человек 40. Несколько рабочих вошли за мной в горницу и все наперерыв с раздражением жаловались на тесноту помещения. "Под нарами и то лечь негде", говорили они.

Сначала мне показалось странно то, что эти люди, на 20-градусном морозе без шуб, в продолжение 37 часов таскающие 'на спинах 10-пудовые тяжести, отпускаемые на обед и ужин не в то время, когда им нужно, а когда вздумается их начальству, вообще находящиеся в гораздо худшем, чем ломовые лошади, положении, -- что эти люди жалуются только на тесноту помещения в их теплушке. Сначала это мне показалось странно, но, вдумавшись в их положение, я понял, какое мучительное чувство должны испытывать эти никогда не высыпающиеся, иззябшие люди, когда они, вместо того, чтобы отдохнуть и обогреться, лезут по грязному полу под нары и там только еще больше разламываются и расслабевают в душном, зараженном воздухе.

Только в этот мучительный час тщетной попытки сна и отдыха они, вероятно, болезненно чувствуют весь ужас своего губящего жизнь 37-часового труда и поэтому-то особенно возмущены таким кажущимся незначительным обстоятельством, как теснота помещения.

Посмотрев несколько партий на их работах и поговорив еще с некоторыми из рабочих и от всех услыхав одно и то же, я поехал домой, уверившись в том, что то, что рассказывал мне мой знакомый, была правда.

Было правда то, что за деньги, дающие только пропитание, люди, считающиеся свободными, находят нужным отдаваться в такую работу, в которую во времена крепостного права ни один самый жестокий рабовладелец не послал бы своих рабов. Да что рабовладелец, ни один хозяин-извозчик не отдал бы и своей лошади, потому что лошадь стоит денег и нерасчетливо непосильной 37-часовой работой коротать жизнь ценного животного.

II

Заставлять людей работать в продолжение 37 часов сряду без она, -- это, кроме того, что жестоко, еще и нерасчетливо. А между тем, такое нерасчетливое употребление человеческих жизней не переставая происходит вокруг нас.

Против дома, в котором я живу, -- фабрика шелковых изделий, устроенная по последним усовершенствованным приемам и техники. В ней работают и живут около 3000 женщин и 700 мужчин. Я сейчас, сидя у себя, слышу неперестающий грохот машин и знаю, потому что был там, что значит этот грохот. 3000 женщин стоят в продолжение 12-ти часов над станками среди оглушающего шума, мотая, разматывая, пропуская шелковые нити для производства шелковых материй. Все женщины, за исключением тех, которые только что пришли из деревень, имеют нездоровый вид. Большинство их ведет очень невоздержанную и безнравственную жизнь, почти вое замужние и незамужние тотчас после родов отсылают своих детей или в деревню, или в воспитательный дом, где 80% этих детей погибают, сами же родильницы, чтобы не быть замененными, становятся на работу на другой, на третий день после родов.

Так что в продолжение 20-ти лет, как я это знаю, десятки тысяч молодых, здоровых женщин-матерей губили и теперь продолжают губить свои жизни и жизни своих детей для того, чтобы изготавливать бархатные и шелковые материи.

Вчера мне встретился нищий молодой, на костылях, с могучим сложением и искривленным станом. Он работал тачками, сорвался и повредил себе внутренности. Он пролечил то, что у него было, у бабок и докторов и теперь 8 лет без приюта, просит милостыню и жалуется на бога, что он не посылает ему смерти.

Сколько таких же трат жизней, о которых мы или не знаем, или о которых знаем, но которых не замечаем, считая, что это так и должно быть.

Я знаю на тульском чугунно-литейном заводе рабочих при домнах, которые для того, чтобы из двух воскресений иметь одно свободным, проработав день, остаются на ночь и работают сряду 24 часа. Я видел этих рабочих. Они все пьют вино, чтобы и поддержать в себе энергию, и, очевидно, так же, как и эти грузчики на железной дороге, быстро тратят не проценты, а капитал своих жизней. А траты жизней людей, производящих заведомо вредные работы: типографщики, заражающиеся свинцовой пылью, рабочие на зеркальных, на карточных, на спичечных, сахарных, табачных, стеклянных заводах, рудокопы, золотари?

Статистические данные Англии говорят, что средняя долгота жизни людей высших классов 55 лет, продолжительность же жизней рабочих нездоровых профессий -- 29.

Казалось бы, зная это (а не знать этого невозможно), нам, людям, пользующимся этим стоящим человеческих жизней трудом, если мы не звери, невозможно ни одной минуты оставаться спокойными, а между тем мы, люди достаточные, либеральные, гуманные, очень чувствительные к страданиям не только людей, но и животных, не переставая пользуемся таким трудом, стараемся всё больше и больше богатеть, т. е. пользоваться всё больше и больше таким трудом, и остаемся совершенно спокойными.

Узнав, например, про 37-часовую работу грузчиков и про их дурное помещение, мы тотчас же пошлем туда получающего хорошее жалованье инспектора, запретим работу свыше 12-ти часов, предоставляя лишенным одной трети заработка рабочим кормиться, как они хотят, обяжем еще железную дорогу устроить удобное и просторное помещение для рабочих и тогда уже с совершенно спокойной совестью будем получать и отсылать товары по этой дороге и получать жалованье, дивиденды, доходы с домов, земли и т. п. Узнав же про то, что на шелковой фабрике живущие вдали от семей и среди соблазнов женщины и девушки губят себя и своих детей, что большая половина прачек, гладящих наши крахмальные рубашки, и наборщиков, печатающих развлекающие нас книжки и газеты, заболевают чахоткой, мы только пожмем плечами и скажем, что очень жалеем о том, что это так, но что сделать мы против этого ничего не можем, и будем с спокойной совестью продолжать покупать шелковые материи, носить крахмальные рубашки и читать поутру газеты. Мы очень озабочены отдыхом купеческих приказчиков, еще более переутомлением наших детей в гимназиях, строго запрещаем ломовым извозчикам накладывать на своих лошадей тяжелые воза, даже резание скотины на бойнях устраиваем так, чтобы животные страдали как можно меньше. Что же за удивительное затмение находит на нас, как только дело касается тех миллионов рабочих, которые со всех сторон медленно и часто мучительно убиваются на тех работах, которыми мы пользуемся для своих удобств и удовольствий?

III

Удивительное затмение это людей нашего круга можно объяснить только тем, что, когда люди поступают дурно, они всегда придумывают себе такое мировоззрение, при котором дурные поступки их представляются уже не дурными поступками, а последствиями неизменных и находящихся вне их власти законов. В старину такое мировоззрение состояло в том, что существует неисповедимая и неизменная воля бога, предназначившая одним низкое положение и труд, а другим высокое -- и пользование благами жизни.

На тему этого мировоззрения было написано огромное количество книг и прочтено бесчисленное количество проповедей. Тема эта разрабатывалась с самых различных сторон. Доказывалось, что бог сотворил разных людей --и рабов, и господ, и те, и другие должны быть довольны своим положением; потом доказывалось, что рабам будет лучше на том свете; потом разъяснялось, что хотя рабы -- и рабы и должны оставаться таковыми, их положение будет недурно, если господа будут милостивы к ним; потом самое последнее объяснение, уже после освобождения рабов, было то, что богатство вверено богом одним людям для того, чтобы они употребляли часть его на благие дела, и что тогда богатство одних и бедность других не представляют ничего дурного.

Объяснения эти удовлетворяли и бедных, и богатых, в особенности богатых, очень долго. Но пришло время, когда объяснения эти стали недостаточными, особенно для начинающих понимать свое положение бедных, и тогда понадобились новые объяснения. И как раз во-время они и явились. Новые объяснения эти явились в виде науки -- политической экономии, которая утверждает, что она нашла законы, по которым распределяются между людьми труд и пользование его произведениями. Законы эти по учению этой науки состоят в том, что распределение труда и пользование им зависит от спроса и предложения, и от капитала, ренты, заработной платы, ценности, прибыли и т. д., вообще от неизменных законов, обусловливающих экономическую деятельность людей.

На тему эту было в короткое время написано не менее книг и брошюр и прочитано не менее лекций, чем было написано трактатов и прочитано проповедей богословских на прежнюю тему, и теперь не переставая пишутся горы брошюр и книг и читаются лекции; и все эти книги и лекции так же туманны и неудобопонятны, как и богословские трактаты и проповеди, и так же, как и богословские трактаты, вполне достигают предназначенной цели: дают такое объяснение существующему порядку вещей, при котором одни люди могут спокойно не работать и пользоваться трудами других людей.

То, что для исследований этой мнимой науки за образец общего порядка было принято не положение людей всего мира а всё историческое время, а положение людей в маленькой, находящейся в самом исключительном положении Англии в конце прошлого и начале нынешнего столетия, -- нисколько не препятствовало принятию истинности положении, к которым пришли исследователи; так же, как не препятствуют этому теперь бесконечные споры и разногласия деятелей этой науки, никак не могущих согласиться о том, как понимать ренту, прибавочную ценность, прибыль и т. п. Только одно основное положение этой науки, признается всеми: то, что - отношения людские обусловливаются не тем, что люди считают хорошим или дурным, а тем, что выгодно людям, находящимся в выгодном положении.

Признано несомненной истиной то, что если в обществе развелось много разбойников и воров, отнимающих у трудящихся людей произведения их труда, то это происходит не потому, что разбойники и воры дурно поступают, а потому, что таковы неизменные экономические законы, которые могут измениться только медленной, определенной наукой, эволюцией, и потому, по учению науки, люди, принадлежащие к разбойникам, ворам или укрывателям, пользующиеся грабежом и воровством, могут спокойно продолжать пользоваться наворованным и награбленным.

Большинство людей нашего мира, хотя и не знают в подробностях успокоительных объяснений науки, так же, как и многие прежние люди не знали в подробности теологических объяснений, оправдывавших их положение, -- все все-таки знают, что объяснения эти есть, что ученые, умные люди несомненно доказали и продолжают доказывать, что теперешний порядок вещей -- таков, каким он и должен быть, и что поэтому можно спокойно жить в этом порядке вещей, не стараясь изменить его.

Этим только я могу объяснить то удивительное затмение, в котором находятся добрые люди нашего общества, искренно желающие блага животным, но с спокойной совестью поедающие жизни своих братьев.

IV

Теория о том, что воля божия состоит в том, чтобы одни люди владели другими, очень долго успокаивала людей. Но эта теория, давая оправдания жестокости людей, довела эту жестокость до высшей степени и этим вызвала отпор и сомнение в ее истинности.

Так и теперь теория о том, что экономическая эволюция совершается по неизменным законам, вследствие которых одни люди должны собирать капиталы, а другие всю жизнь работать, увеличивая эти капиталы, приготавливаясь к обещаемому им обобществлению орудий производства, -- теория эта, вызывая еще большую жестокость одних людей к другим, начинает также, в особенности среди людей простых, не оду репных наукой, вызывать некоторые сомнения.

Вы видите, например, грузчиков, губящих свою жизнь 37-часовым трудом, или женщин на фабрике, или прачек, или типографщиков, или все те миллионы людей, которые живут в тяжелых, неестественных условиях однообразного, одуряющего, подневольного труда, и естественно спрашиваете: что привело этих людей к такому положению и как избавить их от него? И наука отвечает вам, что эти люди находятся в этом положении потому, что железная дорога принадлежит такой-то компании, шелковая фабрика такому-то господину, и все заводы, фабрики, типографии, прачечные -- вообще капиталистам, и что исправится это положение тем, что рабочие, соединясь между собою в союзы, кооперативные общества, стачками и участием в правительстве всё более и более влияя на хозяев и правительство, сначала добьются уменьшения часов работы и увеличения заработной платы, а под конец достигнут того, что все орудия производства перейдут в их руки. И тогда всё будет хорошо; теперь же всё идет, как должно идти, и изменять ничего не нужно.

Ответ этот не может не представляться неученым и, в особенности, русским людям очень удивительным. Во-первых, ни по отношению грузчиков или женщин на фабрике, ни всех миллионов других рабочих, страдающих от тяжелой, нездоровой, одуряющей работы, принадлежность капиталистам орудий производства ничего не объясняет. Орудия производства земледелия тех рабочих, которые живут теперь на железной дороге, вовсе не захвачены капиталистами: у этих рабочих есть и земля, и лошади, и сохи, и бороны, и всё, что нужно для обработки земли; точно так же женщины, работающие на фабрике, не только не вынуждены к этому тем, что у них отняты орудия производства, но, напротив, уходят большей частью против желания старших членов семьи из домов, где работа их очень нужна и где у них есть все орудия производства. В таком же положении находятся миллионы рабочих и в России, и в других государствах. Так что причину бедственного положения рабочих никак нельзя видеть в захвате капиталистами орудий производства. Причина должна заключаться в том, что выгоняет их из деревни. Это во-первых. Во-вторых же, избавить рабочих от этого положения даже и в том далеком будущем, в котором наука обещает это избавление, никак не могут -- ни уменьшение часов работы, ни увеличение платы, ни обещаемое обобществление орудий производства.

Всё это не может улучшить их положения потому, что бедственность положения рабочих как на железной дороге, так и на шелковой и всякой другой фабрике или заведении, заключается не в большем или меньшем количестве часов работы (земледельцы работают, считая свою жизнь счастливою, иногда по 18 часов в сутки и по 36 часов подряд), и не в малом количестве платы, и не в том, что железная дорога или фабрика принадлежит не им, а в том, что рабочие принуждены работать в вредных, неестественных и часто опасных и губительных для жизни условиях городской казарменной жизни, полной соблазнов и безнравственности, и работать работу чужую и подневольную.

За последнее время часы работы уменьшились и заработная плата увеличилась, но это уменьшение часов работы и увеличение платы не улучшило положения рабочих, если иметь в виду не их более роскошные привычки: часы с цепочкой, шелковые платки, табак, вино, говядина, пиво и т. п., но их истинное благосостояние, т. е. их здоровье и нравственность и, главное, их свободу.

На знакомой мне фабрике шелковых изделий 20 лет тому назад работали преимущественно мужчины по 14 часов в сутки и вырабатывали рублей 15 в круг и большею частью отсылали эти деньги домашним в деревню. Теперь работают почти все женщины, работают 11 часов и вырабатывают некоторые до 25 рублей в месяц, в круг же более 15 рублей и большею частью, не посылая домой, все выработанные деньги проживают здесь преимущественно на наряды, пьянство и разврат. Уменьшение же часов работы только увеличивает время, проводимое ими в трактирах.

То же в большей или меньшей степени происходит на всех фабриках или заводах. Везде, несмотря на уменьшение часов работы и увеличение платы, ухудшается, в сравнении с земледельческой жизнью, здоровье, уменьшается средняя продолжительность жизни и теряется нравственность, как это и не может быть иначе при оторванности от наиболее содействующих нравственности условий -- семейной жизни и свободного, здорового, разнообразного, осмысленного земледельческого труда.

Очень может быть то, что утверждают некоторые экономисты, что с уменьшением часов работы, увеличением платы и улучшением санитарных условий на фабриках, здоровье рабочих и их нравственность улучшается сравнительно с тем положением, в котором фабричные находились прежде. Может быть даже и то, что в последнее время и в некоторых местах положение рабочих на фабриках по внешним условиям лучше, чем положение сельского населения. Но это происходит, и то только в некоторых местах, оттого, что правительство и общество под влиянием положений науки делают всё возможное для ухудшения сельского и улучшения положения фабричного населения.

Если положение фабричных рабочих в некоторых местах, и то только по внешним условиям, лучше положения сельских рабочих, то это доказывает только то, что можно всякого рода стеснениями сделать бедственною самую лучшую по внешним условиям жизнь и что нет того самого неестественного и дурного положения, к которому не мог бы приспособиться человек, оставаясь в нем в продолжение нескольких поколений.

Бедственность положения фабричного и вообще городского рабочего не в том, что он долго работает и мало получает, а в том, что он лишен естественных условий жизни среди природы, лишен свободы и принужден к подневольному, чужому и однообразному труду.

И потому ответ на вопросы о том, почему фабричные и городские рабочие находятся в бедственном положении и как помочь этому, никак не может состоять в том, что происходит это оттого, что капиталисты завладели орудиями производства, и что улучшит положение рабочих уменьшение часов работы, увеличение платы и обобществление орудий производства.

Ответ на эти вопросы должен состоять в указании причин, лишивших рабочих естественных условий жизни среди природы и пригнавших их в фабричную неволю, и в указании средств избавления рабочих от необходимости перехода из свободной деревенской жизни в подневольную фабричную.

И потому в вопросе о том, почему рабочие в городах находятся в бедственном положении, заключается прежде всего вопрос о том, какие причины выгнали этих людей из деревни, где они или их предки жили и могли бы жить и у нас в России и теперь еще живут такие люди, и что пригнало и пригоняет их против их желания на фабрики и заводы.

Если же есть такие рабочие, которые, как в Англии, Бельгии, Германии, уже несколько поколений живут на фабриках, то и эти живут так не по своей воле, а потому, что их родители, деды или прадеды были чем-то вынуждены променять земледельческую жизнь, которую они любили, на жизнь в городе и на фабрике, которая им представлялась тяжелой. Сельское население сначала насильственно обезземеливали, говорит К. Маркс, изгоняли в доводили до бродяжничества, а затем, в силу жестоких законов, его пытали, клеймили каленым железом, наказывали плетьми, с целью подчинить требованиям наемного труда. И потому вопрос о том, как избавить рабочих от их бедственного положения, казалось бы, естественно сводится к вопросу о том, как устранить те причины, которые выгнали уже некоторых и теперь выгоняют и хотят выгнать остальных из того положения, которое эти люди считали и считают хорошим, и пригнали и пригоняют в то положение, которое они считали и считают дурным.

Экономическая же наука, хотя и указывает мимоходом на причины, выгнавшие рабочих из деревни, не занимается вопросом об устранении этих причин, а всё свое внимание обращает на улучшение положения рабочих на существующих фабриках и заводах, как бы предполагая, что положение рабочих на этих заводах и фабриках есть нечто неизменное, такое, которое во что бы то ни стало должно оставаться для тех, которые находятся уже на фабриках, и должно сделаться таким же для тех, которые еще не оставили деревни и земледельческого труда.

Мало того, экономическая наука так уверилась в том, что все сельские рабочие должны неизбежно пройти через городское фабричное состояние, что несмотря на то, что все мудрецы и поэты мира всегда только в условиях земледельческого труда видели осуществление идеала человеческого счастья, несмотря на то, что все, с неизвращенными привычками, рабочие люди всегда предпочитали и предпочитают земледельческий труд всякому другому, несмотря на то, что фабричный труд всегда нездоров, однообразен, а земледельческий -- самый здоровый, разнообразный; несмотря на то, что земледельческий труд всегда свободный, т. е., что рабочий по своей воле чередует труд и отдых, а труд на фабрике, хотя бы она принадлежала самим рабочим,-- всегда подневольный, в зависимости от машины; несмотря на то, что фабричный труд есть производный, а земледельческий основной, без которого не могли бы существовать никакие фабрики, экономическая наука все-таки утверждает, что все сельские люди не только не страдают от перехода из деревни в город, но сами желают этого, стремятся к этому.

V

Как ни явно несправедливо утверждение людей науки о том, что благо человечества должно состоять в том самом, что глубоко противно человеческому чувству, -- в однообразном, подневольном фабричном труде, люди науки неизбежно приведены к необходимости этого явно несправедливого утверждения, так же, как неизбежно приведены были теологи к столь же явно несправедливому утверждению о том, что рабы и господа -- различные существа и что неравенство их положений в этом мире возместится в будущем.