Квартира, каких мало. путбрезе перевозит вещи. яхман помогает

Пиннеберг приходит вечером домой, как вдруг на него наставляют электрический фонарик и из темноты раздается: '

— Стой! Руки вверх!

— Что это тебе вздумалось? — недовольно ворчит он: последнее время его настроение оставляет желать лучшего. — Откуда у тебя фонарик?

— Он нам совершенно необходим, — радостно отвечает Овечка. — В наших новых хоромах лестница не освещается.

— У нас есть квартире? — не спрашивает, а выдыхает он из себя. — Ах, Овечка, неужели у нас есть квартира?

— Есть! — торжествующе отвечает Овечка. — Самая настоящая квартира! — И, помолчав, добавляет:— Конечно, если понравится, окончательного ответа я еще не дала.

— Господи боже! — в его голосе звучит тревога. — А вдруг ее тем временем сдадут?

— Не сдадут, — успокаивает его Овечка. — Сегодня она еще за мной. Сейчас пойдем смотреть. Ешь поскорей.

За столом он засыпает ее вопросами, но она ничего не объясняет.

— Нет, ты должен увидеть все сам. О господи, если б только ты согласился, мальчуган…

— Ну так идем, — говорит он и встает, все еще продолжая жевать.

Взявшись под руки, они проходят по Шпенерштрассе и идут дальше, в Альт‑Моабит.

— Квартира…— бормочет он себе под нос, — Настоящая квартира, и мы будем совсем одни.

— Ну, не такая уж настоящая, — говорит Овечка, как бы заранее оправдываясь. — Только не пугайся, пожалуйста.

— А ты, оказывается, еще и мучить умеешь!

Но вот они доходят до какого‑то кинотеатра, минуют его и попадают через ворота во двор. Дворы бывают хорошие и плохие, этот — совсем другой, не то фабричный, не то складской. Тут горит плохонький газовый фонарь, освещая большие, гаражного типа двустворчатые ворота. На них значится: «Мебельный склад Карла Путбрезе».

Овечка указывает куда‑то в темноту двора.

— Там — наша уборная, — говорит она.

— Где? — спрашивает он. — Где?

— Там, — отвечает она и снова делает неопределенный жест. — Вон та маленькая дверь.

— Мне все кажется, ты морочишь мне голову.

— А это — наше парадное, — говорит Овечка, отпирая ворота гаража, на которых стоит имя Путбрезе.

— Не может быть…— говорит Пиннеберг.

Они входят в большой сарай, до отказа набитый старой мебелью. Скудный свет электрического фонаря теряется наверху в путанице запыленных стропил, обвешанных паутиной.

— Надеюсь, — говорит Пиннеберг срывающимся голосом, — мы не здесь будем жить?

— Это склад господина Путбрезе. Путбрезе столяр и между делом промышляет перепродажей старой мебели, — поясняет Овечка. — Сейчас я тебе все покажу. Видишь вон ту черную стену, там, в глубине? Она не доходит до потолка, туда‑то мы и должны! взобраться.

— Так, — говорит он.

— Тут, понимаешь ли, кинотеатр, ведь ты видел, мы проходили мимо кино?

— Да, — говорит он, весь воплощенное самообладание.

— Ах, мальчуган, не делай такого лица, ты сейчас все увидишь… Так вот, тут, значит, кинотеатр, сейчас мы влезем на его крышу.

Они подходят ближе, свет фонарика падает на узкую деревянную лестницу, крутую, как стремянка, ведущую вверх на стену. Да, это и вправду скорее стремянка, чем настоящая лестница.

— Туда наверх? — с сомнением спрашивает Пиннеберг. — А как же ты, в твоем положении?

— А вот я тебе сейчас покажу, — отвечает Овечка и начинает карабкаться наверх. Тут уж и впрямь приходится держаться крепко. — Ну вот, еще немного — и мы дома.

Потолок навис над самой головой. Они идут по какому‑то сводчатому проходу, где‑то внизу, слева, маячит в полумраке мебель Путбрезе.

— Ступай прямо за мной, а то еще свалишься вниз. Овечка открывает дверь, самую настоящую дверь, зажигает свет, самый настоящий электрический свет, и говорит:

— Вот мы и дома.

— Да, вот мы и дома, — повторяет Пиннеберг и оглядывается по сторонам. Затем прибавляет: — Ну, это другое дело.

— То‑то и оно! — говорит Овечка.

Квартира состоит из двух комнат, вернее, из одной — дверь между ними снята. Комнаты очень низкие. Потолок — выбеленный, в толстых балках. Комната, куда они вошли, — спальня: две кровати, шкаф, стул и умывальник. Эго все. Окон нет.

Зато в другой комнате — красивый круглый стол, огромный черный клеенчатый диван с белыми кнопками, секретер и столик для шитья. Все старинное, красного дерева, на полу— ковер. Комната выглядит необыкновенно уютно. На окнах — опрятные белые занавески; окон — три, совсем маленькие, каждое разделено переплетом на четыре части.

— А кухня где? — спрашивает он.

— Здесь, — отвечает она, похлопывая по железной плите с двумя конфорками.

— А вода?

— Все есть, мальчуган.

Оказывается, между секретером и плитой есть кран.

— А сколько это будет стоить? — все еще сомневаясь, спрашивает он.

— Сорок марок, — отвечает она. — Это, собственно говоря, задаром.

— Как так задаром?

— А вот послушай, — говорит она. — Ты сообразил, почему здесь такая лестница, почему эти комнаты так идиотски расположены?

— Нет, — отвечает он. — Понятия не имею. Наверное, архитектор чокнутый был. Такие встречаются.

— Ничего не чокнутый, — горячо возражает она. — Тут когда‑то была настоящая квартира с кухней, уборной, передней и всем прочим. И сюда наверх вела самая настоящая лестница.

— Куда же все это девалось?

— Помещение заняли под кино. Сразу за дверью спальни начинается кинозал, он‑то все и захватил. Остались только эти две комнаты, никто не знал, что с ними делать. Про них забыли, а Путбрезе заново открыл их. Он провел сюда лестницу из своего склада, хочет сдавать комнаты — ему нужны деньги.

— Так почему же все это ничего не стоит и все‑таки стоит сорок марок?

— Да потому, что он не имеет права сдавать эти комнаты — жилищный надзор ни за что не разрешил бы из‑за опасности пожара и увечья.

— Ну, не знаю, как ты заберешься сюда через месяц‑другой…

— Уж это моя забота. Главное, нравится ли тебе?

— Что ж, в общем, квартира не так уж плоха…

— Ох, и кривляка же ты! Ох, и кривляка! «Не та‑ак уж плоха!» Пойми же, мы будем совсем одни, никто не полезет к нам со своими советами. Ведь это же замечательно!

— Раз так, детка, — снимаем. В конце концов твоя работа — твоя и забота; я рад, что квартира тебе нравится.

— Я тоже рада, — отвечает она. — Пошли.

— Молодой человек, — подмигивает Пиннебергу своими красными глазками Путбрезе, хозяин столярной мастерской. — Разумеется, денег я за эту дыру не беру. Ну, сами понимаете.

— Да, конечно, — отвечает Пиннеберг.

— Так вот, денег я за эту дыру не беру!.. — многозначительно повышает голос Путбрезе.

— Да говорите же, — подбадривает его Пиннеберг.

— Господи боже, — вмешивается Овечка. — Выложи на стол двадцать марок.

— Вот именно, — одобрительно замечает Путбрезе. — У вашей жены есть голова на плечах. За половину ноября — отлично. А насчет вашего животика не извольте беспокоиться, милочка. Когда вы слишком уж располнеете и не сможете взбираться по лестнице, мы установим блок, прицепим стул и полегонечку будем поднимать вас наверх. Для меня это будет чистое наслаждение.

— Ну вот, — смеется Овечка, — и эта забота с плеч долой.

— Так когда же мы переезжаем? — спрашивает краснодеревщик.

Супруги переглядываются.

— Сегодня, — говорит Пиннеберг.

— Сегодня, — говорит Овечка.

— А каким образом?

— Послушайте, — обращается Овечка к столяру. — Ведь вы, наверное, сможете одолжить нам тележку? А то и подсобить при переезде. У нас всего две корзины, да еще туалетный столик.

— Туалет — это хорошо, — говорит столяр. — Я‑то, признаться, о детской коляске подумал. Ну да ведь иной раз и сам не знаешь, что тебе взбредет в голову. Так ведь?

— Совершенно верно, — подтверждает Овечка.

— Стало быть, по рукам, — говорит Путбрезе. — Кружка пива и стопка водки. Отчаливаем немедля.

И они отчаливают, захватив с собой ручную тележку.

По дороге, в пивнушке, им стоит немалого труда втолковать Путбрезе, что переезд должен совершиться в величайшей тайне.

— Ах, вот оно что, — доходит до него наконец. — Вы хотите смыться тайком? Хотите, попросту говоря, съехать втихаря? Ну что ж, по мне, так пожалуйста. Но запомните, молодой человек: у меня марочка любит порядок; каждого первого числа — чтоб как на блюдечке. А не принесете — невелика беда, я сам вас перевезу, совершенно бесплатно, прямо на улицу.

И, сверкнув красными глазками, Путбрезе закатывается оглушительным хохотом.

После этого все идет как по маслу. Овечка со сказочной быстротой укладывает вещи, Пиннеберг стоит у двери и на всякий случай крепко держит ручку, так как в столовой опять собралась веселая компания, а Путбрезе сидит на княжеской кровати и время от времени изумленно бормочет: «Кровать‑то золотая! Надо старухе рассказать, на такую кровать лечь — все равно что с молоденькой девочкой…»

Мужчины выносят туалет. Путбрезе берется только одной рукою; другой он держит зеркало, и когда они возвращаются, вещи уже упакованы, шкаф зияет пустотой, ящики выдвинуты.

— Ну, пошли, — говорит Пиннеберг.

Путбрезе подхватывает обе корзины с одного конца, Овечка и Пиннеберг — с другого. Сверху на корзинах лежит чемодан, чемоданчик Овечки и ящик из‑под яиц с посудой…

— Поехали! — командует Путбрезе.

Овечка оглядывается напоследок: комната, ее первая собственная комната в Берлине… Как все‑таки тяжело уходить. Господи боже, надо погасить свет!

— Минуточку, — восклицает Овечка. — Свет!

И выпускает ручку корзины. Первым приходит в движение чемоданчик, с легким, коротким стуком он падает на пол. Большой чемодан брякается потяжелее, а уж ящик с посудой…

— Милочка, — гудит Путбрезе глубоким басом, — уж коль они там и сейчас ничего не услышат, так им и надо, чтобы плакали их денежки…

Супруги стоят на месте, словно захваченные врасплох преступники, и не сводят глаз с двери в проходную комнату. Так и есть: дверь распахивается, и на пороге стоит Хольгер Яхман, раскрасневшийся, смеющийся. Пиннеберги, застыв, смотрят на него. Яхман меняется в лице, прикрывает дверь, делает шаг вперед…

— Вот так штука! — говорит он.

— Господин Яхман! — умоляюще шепчет Овечка, — Господин Яхман, мы переезжаем! Прошу вас… Вы же понимаете!

Да, Яхман изменился в лице; он задумчиво рассматривает:стоящую перед ним молодую женщину, его лоб прорезан поперечной складкой, рот полуоткрыт.

Он делает еще шаг вперед. Он говорит, нет, шепчет едва слышно:

— Это не годится — таскать чемоданы в вашем положении. И подхватывает одной рукой корзину, другой — чемодан. — Пошли.

— Господин Яхман…— порывается что‑то сказать Овечка.

Но Яхман не произносит больше ни слова; он молча сносит вещи вниз ,молча жмет руки Пиннебергам. Потом долго смотрит им вслед, смотрит, как они исчезают в сером уличном тумане: тележка со скудным домашним скарбом, беременная женщина в поношенном пальто, мужчина — сусально‑элегантное ничто, и толстая пьяная скотина в синей блузе…

Господин Яхман выпячивает нижнюю губу, напряженно думает. Вот он стоит в смокинге, очень элегантный, очень холеный — уж наверное сегодня вечером он в свое удовольствие выкупался в ванне. Он тяжело вздыхает и медленно, ступенька за ступенькой, всходит по лестнице. Он затворяет входную дверь — она оставалась открытой, — заглядывает в опустевшую комнату, кивает, гасит свет и идет к гостям.

— Где ты пропадал? — встречает его фрау Пиннеберг, восседающая в кругу гостей. — Опять к молодым ходил? Будь я ревнива, я бы тебе задала.

— Налей‑ка мне коньяку, — говорит Яхман и, опрокинув рюмку:— Да, между прочим: молодые просили тебе кланяться. Они только что съехали.

— Съехали?..переспрашивает фрау Пиннеберг и, захлебываясь от негодования наговаривает по этому поводу кучу всякой всячины.