Глава 1. партизаны бульварного кольца 1 страница

Никос Зервас

ГРЕЧЕСКИЙ ОГОНЬ

роман

Дьявол пашет землю, но только сеять в неё будет Христос.

Старец Паисий Святогорец

Часть первая

Глава 1. Партизаны Бульварного кольца

Нужно быть посмелее. Он хочет, чтобы считали его инкогнитом. Хорошо, подпустим и мы турусы: прикинемся, как будто совсем не знаем, что он за человек.

Н. В. Гоголь. Ревизор

Директор самого популярного и успешного Основного телеканала Эрнест Кунц раз в год неизменно с большим успехом читал лекцию на факультете журналистики. Старомодная большая академическая аудитория набивалась самоуверенной, жующей молодёжью, зубастыми эмбрионами будущих телеведущих, гениальных репортёров и разгребателей бульварной грязи. Студенты журфака, не привыкшие уважать чьё‑либо мнение, кроме собственного, слушая Кунца, даже затихали, ловя каждое слово, сходящее с тонких уст великого телевизионщика.

В этом году великолепный Кунц вступил на журфак в кожаном тёмном костюме, высокий, чудно похудевший и царственно‑медленный, с неизменной копной длинных, жгуче‑чёрных, не по годам, волос. Шёл без охраны, улыбаясь кокетливым, розовым от счастья девочкам с младших курсов.

– Эрнест! Вам нужны молодые и красивые сотрудницы?!

– Господин Кунц, дайте блиц‑интервью!

Улыбаясь, но не останавливаясь, божество российского телевидения достигло порога большой академической аудитории, поднялось на сцену под музыку аплодисментов:

– Здравствуйте, родные мои. Ещё год прошёл, и снова мы вместе.

Взрыв вздёрнутой пробки, фонтан газировки в его стакане. В динамиках, невообразимо усиленные, громыхают глотки. Он пьёт воду, а сам хитровато косит в зал. «Вот они, родные… мой завтрашний день. Надежда российской демократии, маленькие пираньи»… Десятый год он приходит сюда, в рассадник либеральной прессы, и с каждым разом всё больше ему нравятся эти узкие, хищные, уже заточенные ранней конкуренцией лица молодых журналисток.

Он говорил много и вкусно о сегодняшнем дне телевидения, о том, какие журналистские качества котируются и кредитуются на информационном рынке. К исходу второго часа начались вопросы с мест. Маленькая и крашеная, будто плюшевая, девушка спросила, облизывая микрофон:

– Что позволило Вам добиться улётного успеха на ТВ?

– Я всегда превыше всего ценил свою свободу, свою личность, – важно отвечал Кунц. – Не зажимайте себя законами. Не слушайте чужих мнений. Давайте своей самости воздух для полёта. Давите врагов, топчите конкурентов. Цветку нужен свет, птице нужен простор. А журналисту нужна свобода росчерка… Помните, что гений – всегда эгоистичен!

Тянутся кверху руки в журчащих браслетах, загорелые, с крашеными коготками – свежие всходы журфака, возбуждённые и нетерпеливые.

Микрофон берёт совсем юный парнишка, ненатурально белобрысый, с синими глазищами. «У него цветные контактные линзы», – успевает подумать Кунц. И вдруг – точно пулемётная очередь через весь зал:

– Скажите, господин Кунц, зачем Вы снимаете фильмы, создающие позорный имидж нашей страны? Вам платят из‑за границы?

Продюсер невольно отпрянул, как от выстрела. Неприятно обожгло под рёбрами, будто прошило. Кунц вцепился в край лекторского пюпитра.

– Что?!.. Вы кто такой?

– Неважно, – усмехнулся мальчишка. – Да хоть Иван Царевич. А вот вы – настоящий телевизионный кощей.

На дерзкого мальчика оборачивается сотня журналистких голов.

Как подсолнечник ловит лучи, как тарелковая антенна вертится в погоне за спутником, так и чуткие мордашки юных пираний потянулись на запах скандала. Недаром будущие журналисты: кто‑то уж выхватил из сумочки фотокамеру…

– Что?! – хрипит Кунц, проседая на пюпитре. – Повторите, н‑не слышу…

– Вы всё слышали, – звонко отвечает нахалёнок. – Каждый ваш фильм бьёт по российской истории. По нашим царям, писателям, военачальникам. Зачем вы это делаете, Кунц?! У вас такое задание?

Кунц растерян, Кунц в замешательстве. А наглец уже выходит из аудитории. На пороге оборачивается – без микрофона всё слышно:

– Вы подлец и клеветник, Кунц! Я требую поединка. Сегодня, после этой лекции… Вам ясно?!

Так все растерялись… Никто не задержал его.

Эрнест Кунц оправился быстро. Старался улыбаться, шутил. «Вот, родные мои, хороший экспонат выскочил… жаль, что убежал…». Остаток лекции, как заведённый, продюсер говорил о русофашизме. Казалось, был в духе. Но чуткие существа в зале отметили, переглянулись: блестел от пота, поминутно отводил от глаз, резко закидывая, взмокшие волосы.

А после лекции, когда гений телевидения мягко, как горячий нож масло, пронзал толпу поклонниц, оставляя за собой оплавленные счастьем лица студенток, внезапно вырос перед ним тот самый дерзкий мальчик и, крикнув: «Защищайтесь, сударь, вы – подлец!» – поднял на продюсера старинный, как во времена Онегина, пистолет с кремниевым замком. Кунц побелел. Подросток надавил спусковой крючок, хлопнул выстрел. Кунц повалился на старый паркет. На синеватом лице, чуть выше переносицы, торчала, трепеща, детская стрела на большой малиновой присоске.

К несчастью для Кунца, кто‑то из студенток успел сфотографировать и стройного мальчика с пистолетом в руке и лежащего продюсера с присоской на лбу.

КУНЦ УБИТ

ПРОДЮСЕР ОСНОВНОГО КАНАЛА

ЗАСТРЕЛЕН СНАЙПЕРОМ

ВО ВРЕМЯ ЛЕКЦИИ

Новость мгновенно разнеслась по городу. Сначала запестрели в Интернете клочки бредовых сигнальных тряпок.

Затем пошли уточнения: не убит, ранен. Не смертельно, скорее, легко. Ещё точнее: отделался лёгким обмороком. Наконец, к утру, сенсация вызрела в солидные газетные публикации:

ФАШИСТВУЮЩИЕ ОТМОРОЗКИ

СОВЕРШИЛИ ХУЛИГАНСКОЕ НАПАДЕНИЕ

НА ИЗВЕСТНОГО ТЕЛЕПРОДЮСЕРА

О происшествии написали почти все газеты, заговорили на каждой радиоволне. Неудивительно, если учесть, что очевидцы скандала, без малого триста человек, были студенты журфака, которые практиковались в различных изданиях. Одна молодая особа подробно описала, как три подбежавших телохранителя по очереди пытались отодрать с Кунцева чела присоску, смазанную надёжным японским клеем.

Телохранители, кстати сказать, прозевали «фашиствующего», потому что дожидались Кунца на крыльце факультета журналистики. Оказывается, продюсер любил казаться либералом и запретил охране провожать его внутрь учебного корпуса.

Бодигарды продюсера, совместно с факультетскими охранниками, пытались ловить дерзкого гавроша в подвале, куда он якобы сбежал. Однако вскоре нашли взломанную дверцу монтёрской комнаты, из которой злодей, очевидно, ускользнул в утробу теплоцентрали. Сюда, в монтёрскую, хитрый мальчишка заранее принёс резиновые сапоги и фонарь. Вызванные сотрудники МЧС заверили Кунца, что искать негодяя в лабиринте подземных коммуникаций бесполезно.

Так никто и не выведал, куда подевался таинственный «отморозок», назвавшийся Иваном Царевичем. Только пьяный бомж дядя Воха, гревшийся на вентиляционной решётке в скверике на задворках соседнего психфака, видел одним глазком странную картину: из‑под крышки люка на тротуар вылезла тощая быстрая старуха в чёрном. Аккуратно уложила пудовую крышку на место и побежала, чуть прихрамывая, через сквер к троллейбусной остановке.

* * *

Художницу Аллу привёл Ханукаин. Женщина без лица и без возраста, с ожогами вокруг глаз, она была наркоманка, усталая извращенка… и совершенный гений, как утверждал Изя. Алла, замотанная в нечто вроде пыльного пледа, чёрного с ромбами, ворочалась в кресле, поминутно запуская пальцы обеих рук в тёмно‑красные волосы. Казалось, она вообще не слушала Сарру.

– Вот фотография нашего мальчика. Таким мальчик был раньше, а теперь изменился, – медленно, с оттяжкой молвила ведьма Цельс, будто вбивая каждое слово под крышку больного Аллиного черепа. – Представьте, этот мальчик стал звездой. Выступает по телевизору, снимается в кино. Высокомерный, презрительный. Страшный гордец! Любит власть. Чтобы понукать сверстниками, сколотил подростковую группу, они служат ему как рабы. Девки его обожают, до визга. А он – смертельный эгоист, но гениален. Интеллект – молния. Отвага, ловкость. Подростковый полубог…

Художница Алла со стоном полезла за сигаретой.

– Совсем маленький портрет? Когда Вам нужен?

– Завтра на рассвете, – твёрдо сказала Сарра. – В этом конверте – то, о чём вы думаете. Успокойтесь, вам хватит. И вы никуда отсюда не пойдёте. Здесь комната, в ней краски и всё необходимое. У вас целая ночь.

Алла хрипло расхохоталась.

– Давайте фотку. Ну, только мне нужен аванс. Сарра вынула из конверта заранее отмеренную дозу в крошечном плёночном клапане.

Всю ночь из студии доносились странные звуки, как если бы целая толпа художников возилась вместе с Аллой в маленькой комнате – столько было грохота и топанья, зачем‑то двигали мебель. Сарра слушала без удивления, скорее с нервным любопытством; когда начало светать, она уже танцевала кругами, как голодная гиена, вскидывая уши на каждый шорох из‑за двери.

Около восьми стало ясно, что Алла не отвечает на стук, и Сарра велела выбить дверь. Художница лежала на паркете, лицом к камину, как если бы она собиралась вылететь из комнаты через трубу, но умерла по дороге.

Рядом валялся перевёрнутый портрет, будто сброшеннный с этюдника.

Сарра нагнулась. Синий взор хлестнул ей по лицу, навернулись слёзы. Мальчик на портрете был удивительно хорош собой, он смотрел заботливо и умно.

– Проклятье! – Сарра оглянулась на художницу, лежавшую ничком, голые ноги белели из‑под чёрного с ромбами пледа. – Ангелочка мне нарисовала?!

Вдруг осеклась. Кажется… всё поняла.

Сарра Цельс пристально вглядывалась в глаза мальчику – и с каждым мгновением его синий взгляд делался холоднее. Всё, что раньше казалось ангельским: лёгкий румянец, тёмные ресницы – теперь виделось по‑другому. В разрезе глаз проступила на первый план какая‑то насмешливая хищность.

Страшная сила портрета поразила ведьму. Он был добрым только внешне, ровно настолько, чтобы влюбиться с первого взгляда. Но в глубине образа таилось всё то, что заказывала Сарра: гордость, презрение и, наконец, жестокость. Это был портрет страшного человека.

– Да, да… – едва слышно прошептала ведьма Цельс. – Именно таким ты станешь, Иван Царицын. Змей‑подросток в обличье маленького принца.

Скандал на факультете журналистики выбился в высший рейтинг новостей. Забавная, щекочущая тема опередила сообщения о назначении нового министра здравоохранения и репортажи о снежных лавинах в Ставрополье. Утренняя пресса разделилась на два лагеря: девять газет из десяти, пестря восклицательными знаками, кричали о разгуле скинхедов.

«В лидеров свободной прессы снова стреляют», – трепетали «Аргументы и Факты».

Впрочем, находились и те, кто намекал: отважный мальчик выразил голос всего народа, уставшего от клеветы на российскую историю и культуру. «Когда взрослые бессильны, за честь Отечества вступаются гавроши», – чеканила консервативная газета «Труд».

Самое страшное выяснилось через день.

Дерзкая выходка Царевича поразила воображение его сверстников – у «хулигана» появились последователи. И покатилось, как далёкий рокот в горах. Понеслась дикая ночная партизанщина. Полусонные пешеходы, выползшие раным‑рано из подъездов и подземных переходов на пустынную площадь Маяковского, замирали при виде памятника большевистского поэта, у которого на груди пылал аршинный транспарант:

МОСКВИЧИ!

ПОВСЮДУ, ОТ РЕУТОВА ДО КУНЦЕВО,

МОЧИ ПАСКУДНУЮ ХУНТУ КУНЦЕВУ!

Золотой миллион московского среднего класса ещё спал на своих ортопедических матрасах, а тем временем уж холодел в ужасе милиционер перед памятником другому красному поэту, также с транспарантом на бронзовом животе:

МИЛЫЙ, МИЛЫЙ, СМЕШНОЙ ДУРАЛЕЙ,

НУ КУДА ОН, КУДА ОН СУНЕТСЯ?

НЕУЖЕЛИ НЕ ЗНАЕТ, ЧТО РУССКИХ ЛЮДЕЙ

ПОБЕДИЛА НАХАЛЬНАЯ КУНЦА?

А старушка‑дворничиха возле Консерватории в ужасе рассказывала журналистам о том, как среди ночи налетела на дремлющий сквер толпа камуфлированных велосипедистов в масках, нацепила на фигуру великого композитора плакат, точно на партизана перед расстрелом:

ВЫ ЕЩЁ НЕ ЗНАЕТЕ, ЧТО П.И.ЧАЙКОВСКИЙ ‑

БЕЗДАРНОСТЬ?

ДОКАЗАТЕЛЬСТВА У КУНЦА

НА «ОСНОВНОМ ТЕЛЕКАНАЛЕ»

– В каких масках они были? – приставали журналисты.

– Детские такие маски, – поясняла встревоженная старушка. – У внучки моей на прошлый Новый год похожая была. Медвежаты какие‑то.

Журналисты жадно кивали и чиркали в блокнотах: «Вооружённые кастетами и бейсбольными битами, отморозки цинично разгуливают в наивных детских масках. Зайчики и белочки бьют витрины магазинов, переворачивают машины, грабят одиноких прохожих».

Набеги на памятники продолжались несколько дней. По телевизору показали бронзового Окуджаву в ярко‑красной майке с полуразборчивой надписью (упоминался некий «надёжный маленький Эрнестик», действовавший «под управленьем Клеветы»). Памятник Петру Первому внушительно обещал, что «отсель грозить мы будем Кунцу». Ходили невозможные слухи, что юные злодеи ухитрились даже нацепить транспарант на грудь Нике Самофракийской, насаженной на тридцатиметровый церетелевский штык в парке Победы.

Подростки в умилительных масках медвежат стали появляться на центральных улицах и в больших магазинах: дети раздавали прохожим листовки, призывающие вызывать гадов на дуэль. В электронной сети зашевелился бойкий вебсайт, на котором публиковались призывы к сверстникам:

НАС УНИЖАЮТ!

РОДИНА В ОПАСНОСТИ!

БОЙКОТИРУЙТЕ!

ПРОТЕСТУЙТЕ!

Сарра внутренне сжалась, как дикая кошка перед прыжком. С вечера она мало говорила, старалась ни на что не отвлекаться.

Теперь ведьма склонилась перед столиком в закопчённой нише, вдыхала запах палёной кожи, снова и снова сверлила взглядом портрет синеглазого мальчика, убранный кровавыми цветами…

– Ты хочешь быть особенным… – шептала она сквозь зубы, подливая масла в чёрную костяную плошку. – Быть лучше других… Вокруг только быдло, быдло… А ты талантлив, отважен, ты самый‑самый… Ах, какая у тебя будет известность, какая слава!

Из угла монотонно позвякивал бубен. Бубнила, изредка привизгивая, дежурная заклинательница, накликивая даймонов перед атакой. Невидимые воздушные силы уже собирались – пёстрые мохнатые бумажки на паутинках, свисавшие с потолка, начали тихо, нервно пританцовывать.

Не глядя, Сарра сняла с полки блестящую, красную, заляпанную салом глиняную фигурку. Пузатый индусский божок. Поставила его против портрета, глаза в глаза.

– Властолюбие?.. Оч‑чень хорошо.

Неуловимые царевичи являлись на московских улицах всё чаще – худые и пухлые, низенькие и долговязые, они собирались во дворах и сквериках Бульварного кольца: бренчали на гитарах, грозно потрясали игрушечными пистолетами. С наступлением темноты начинались атаки на бил‑лборды с рекламой «Основного телеканала»: их густо закидывали помидорами. Наконец, много шума наделало интервью Ивана Царевича, данное подростковому журналу «Вау!» Фотографию Царевича закрывал тёмный прямоугольник, скрывавший верхнюю часть лица. Заголовок гласил:

ПОКА Я ЖИВ,

НИКАКАЯ ПИСУЧАЯ ТЛЯ

НЕ ПОСМЕЕТ КУСНУТЬ РОДИНУ

В тот же день дерзкий мальчишка с затемнённым лицом (снимали против света) пояснил свою позицию в интервью телеканалу «Око»:

– Если взрослые не могут защитить честь России, этим займутся подростки. Ни одна муха не дерзнёт нагадить на Российский герб!

В ответ на недоумение журналистки («Чего Вы добиваетесь? У Вас вообще есть какие‑то ценности в жизни?») мальчишка высокомерно заявил:

– Наша ценность – Россия. Мы хотим ею гордиться. Имеем такое право! Какого хрюна в собственной стране нас грузят, что мы хуже всех на планете? Да мы лучше всех в Галактике! Мы – самый добрый, умный и сильный народ! И пусть заткнутся вонючие скунцы. Я с этим клеветником опять готов биться, если он хочет. За ним остался выстрел… Вы слышите меня, Кунц? Выбирайте оружие, Царевич к вашим услугам!

Новость молнией облетела эфир: «неуловимый московский гаврош назначает дату повторной дуэли». Мальчишка был конкретен:

– На Болотной площади. Там, где казнили разбойников Стеньку и Емельку. Теперь там будет казнён разбойник Эрнестка. Пусть приходит завтра в полдень, я буду ждать.

* * *

Черноглазый баловень, талантливый волшебник Лео мчался по московским улицам на дорогом итальянском байке с ракетным рёвом, блестящими рогами и пафосным вычу‑ром бешеных крыльев.

Облачённый в моднейшую мотоциклетную куртку, алую с пепельным, Лео скользил, изящно повиливая среди грязных автомобилей, безудержный, презирающий заторы, – и бессмертная тёмная душа его летела выше и даже чуть впереди, на уровне двадцатых этажей, над густой и грязной паутиной проводов – летела в компании нескольких хохочущих суккубов, хохотала и презрительно плевала на крыши троллейбусов.

Проносясь мимо памятника Достоевскому, Лео со смехом думал о том, какой нелепый это памятник: писатель будто елозит мягким местом по камню, опасаясь потревожить геморрой. Очень скоро москвичи узнают всю правду о людоеде‑писателе. И памятник ему уберут, поставят на его месте новый. Почему‑то подумалось Лео, что здесь непременно должен быть памятник премудрой колдунье Елене Блаватской. Тут и библиотека рядом, храм книжной мудрости, вот и логично будет.

И улицу мы назовём по‑другому, – смеялся Лео. – Что за корявое слово – «Воздвиженка»? Будет улица Теософов. Далее – Рерихов бульвар. И памятник высокоумному художнику тоже воздвигнем, вместо носатого Гоголя. Доказано в прессе, что он был вампир? Доказано. Значит, долой. И Пушкина к лешему с пьедестала, вместо баловня – «мартышки» взгромоздим, пожалуй, многофигурную композицию: мастера Булгакова и заказчика Воланда, рука об руку, со взорами, вперенными в даль Тверского бульвара.

Лео любил ввечеру пролететь по улицам города эдакой рычащей шестицилиндровой кометой, прикидывая новую логику проспектов и площадей – без ненужных, отживших век православных храмов. Сколько места освободится! Музей Василия Блаженного ещё можно оставить для туристов, вот бесконечные церкви Замоскворечья пора убирать. Мешают и взору, и духу.

Зрелищно вывернув к Болотной площади, Лео невольно сбросил прыть и завертел шлемоблещущей головой, приглядываясь: что за странность?

Непонятные тинейджеры, целая толпа подростков. Многие зачем‑то в детских масках – Винни Пух в потёртых джинсах и высоких ботинках, сказочный Топтыжка в пятнистой куртке с флэшкой плеера на груди. На парапетах сидели с гитарами, кто‑то скучно катался вокруг на роликах, иные развлекались, стреляя присосками в чей‑то портрет, прилепленный к афишной тумбе. Смотрели на часы, озирались…

Лео вильнул рогатым рулём, круто развернулся – приготовился дать газу. Последний раз глянул: ага! Со стороны Таганки подтягивались аккуратные бело‑голубые автобусы с запоздавшим ОМОНом. Рябиновский понял, что милиция, отвыкшая от неразрешённых митингов, поздновато среагировала на неожиданный моб несовершеннолетних. У детишек не было ни флагов, ни лозунгов.

Между тем, подростки всё прибывали. Шли от метро «Третьяковская», подтягивались по мостам через Москву‑реку…

Появилась первая телекамера. Взгляд Лео заметался по площади, и даймоны засуетились, грязным ветерком прошвырнулись по‑над толпой, принюхиваясь. Нет, не футбольные фанаты, не любители языческого хард‑рока… А кто ж?

Лейтенант с мегафоном предложил собравшимся разойтись. В толпе возникло движение, милиционер, было, расслабился, но скоро стало ясно: молодняк не расходится, просто слоняется с места на место. Лейтенант исчез, на смену явился краснолицый майор, который вместе с группой решительных омоновцев кинулся искать в гуще толпы организаторов акции.

Внезапно все начали махать руками, подпрыгивать и залезать на парапеты: из‑за Обводного канала показался отряд велосипедистов, дюжина тёмных фигурок – какие‑то парни в камуфляжных куртках, в банданах… Толпа загудела: впереди эскадрона велосипедистов двигался человек в распахнутом чёрном плаще.

Лео поморщился: что ещё за молодёжный фюрер? Милиционеры, разом оживившись, бросились навстречу велосипедистам. Наперерез парню в плаще. Бежать было метров двести. А когда толпа вместе с милиционерами отхлынула к мосту, на опустевшей проезжей части появился прямо из‑под земли некто ловкий, с гордо задранной головой – в кос‑тюме химзащиты, в болотных сапогах.

В руках некто держал потёртый жёлтый мегафон. И пока милиционеры ловили на мосту облачённого в чёрный плащ велосипедиста (это был любитель приключений и весельчак Жора Арутюнов), вылезший из‑под земли парень прокричал в рупор:

– Братцы! К сожалению, господин Кунц струсил. Он не пришёл. Это значит, что он морально убит! И остальным, остальным клеветникам России мы показали! Нас – до хрена! Мы – новая сила!

Юный волшебник Лео чуть не рухнул с кожаного сиденья на землю. Если бы посреди площади расцвёл небольшой ядерный взрыв, Рябиновский поразился бы меньше. Не сводя вытаращенных очей с Царевича, Лео трясущимися пальцами достал из нагрудного кармана телефон.

– Алло, Сарра?! – зачастил он, прикрываясь ладонью в жёлтой перчатке. – Сарра, я нашёл его! Знаете что?! Царевич, который наехал на Кунца! Это он и есть, это шаманёнок Шушурун! Здесь целый митинг! Целая толпа уродов! На Болотной площади… Это кошмар, это фашистский митинг какой‑то! Сарра, ты слышишь меня?! Надо что‑то делать, срочно! Звони нашим людям в Кремле, надо уничтожить эту гниду в зародыше!

– Успокойтесь, Лео. Всё идёт по плану, – услышал он спокойный голос Сарры.

– Что значит «по плану»?! – Рябиновский вызверил глаза. – Это Иван Царицын! Тот самый, который убил учителя Тампльдора!

И опять спокойный, почти насмешливый голос: – Не вмешивайтесь, Рябиновский. Убирайтесь оттуда немедленно. Я контролирую этот митинг. Лео скрипнул зубами. Последний раз оглянулся на Цари‑цына, помедлил секунду: не влепить ли белобрысому подонку какую‑нибудь пагубу под дых? Сдержался. Вцепился в руль и дал по газам. А над площадью разносилось:

– Братцы! Мне пора исчезать! Напоследок главное: народ, не давайте себя в обиду!.. Никто не посмеет называть нас белыми неграми и пьяным быдлом! Это – наша война. И мы победим!

Омоновцы, как заправские регбисты, врубились в стайку журналистов, уже окруживших Царевича, случайно сшибли с ног девушку с микрофоном, отпихнули оператора. Возникло замешательство, толпу передёрнуло, качнуло вперёд – от свиста закипел, зазвенел воздух.

А Царевич будто нырнул в бузящее море – и нет его, исчез.

Тем временем испуганная бабка Пелагея, едва не растоптанная оравой бузящей молодёжи, чудом выбралась из толпы, доковыляла через скверик до остановки и, покряхтывая, бодро скакнула в троллейбус.

Неподалёку, в прокуренном террариуме газетной редакции, ушастый жирный человек в клетчатых штанах, низко проседая на стонущем офисном стуле, уж начмокивал на клавиатуре:

ПОГРОМ НА НАБЕРЕЖНОЙ. ЦАРЕВИЧ

ВЫВЕЛ НА УЛИЦЫ ПЯТЬ ТЫСЯЧ ПЬЯНЫХ

И ОБКУРЕННЫХ СКИНОВ.

Ровно в полдень движение транспорта в районе Болотной площади было перекрыто толпой наголо бритых молодых людей угрюмого вида, в чёрных куртках с националистической символикой. Камни и пустые бутылки летели в витрины близлежащих магазинов. Распоясавшиеся русофашисты корёжили припаркованные автомашины. Лидер нацистского сброда, известный под кличкой Иван Царевич, призвал пятитысячную толпу агрессивных люмпенов усилить травлю либеральных журналистов и общественных деятелей, ведущих борьбу с разгулом национализма и шовинизма в столице.

Ваня готов был поклясться, что и тысячи не собралось. Но газеты, сообщая о тысячах «скинов», раздули его успех. Успех? Да, определённо. Целая толпа, может быть, больше тысячи человек… Они пришли, чтобы видеть Царевича. Только ради него…

Это было странное чувство, новое. Счастливый Царицын, сдавленный в вагоне метро, улыбался: «Вот смешно! Эти люди даже не знают, кого толкают».

Тайная сладость двойной жизни начинала ему нравиться, Как это здорово: внешне простой мальчишка, а внутри прячется тот самый, особенный, из телевизора…

Ночью уже не заснуть. Какими маленькими, смешными казались ему товарищи‑кадеты, сопевшие в тёпленьких койках, совсем взрослым, переменившимся виделся Иван Денисович Царицын, тайный лидер молодёжного движения. Здесь, в училище, среди наивных мальчиков, он был как яйцо динозавра в корзинке куриных яиц. У него двойная жизнь: в кадетке – всего лишь подросток Ванька, и никто не догадывается, что за воротами училища у Ваньки отрастают крылья. Под утро с грехом пополам Ваня Царицын заснул. Во сне видел старую цыганку, кричавшую ему о чём‑то важном… В жизни Ванька никогда не слушал цыганок, даже не смотрел на них – а теперь, во сне, жадно вслушивался в многообещающие слова, пытаясь разгадать своё будущее, уже озаряемое первыми золотыми лучами грядущего восторга. В рассеянном свете рассвета проходили, печатая шаг, тёмные колонны – и он видел белые лица солдат, жадно вывернутые к нему, видел восхищённые глаза. Это… его армия. Вот как будет.

Быть верным Отечеству до смерти, хранить национальную идею, тщательно отбирать соратников… Умереть за Отечество – несложно. Труднее за Отечество прожить. Он, Иван Царицын, последний офицер Империи, знает, как приблизить к себе будущее.

Дневальный проорал подъём, и будущее настало. Оно начиналось с чудовищной головной боли: Ваня проспал не более часа…

Собрав волю в кулак, вслед за другими кадетами московский гаврош потащился на занятия.

– Вы готовы к уроку?

Разумеется, кадет Царицын не готов к уроку. Кадет Царицын вообще не готов. Он похож на лётчика, недавно выпавшего из горящего штурмовика.

В голове у кадета – полведра ночной мути, в ушах звенят тошнотворные комарики. А тут ещё негнущийся, педантичный Фёдор Ильич, удивлённо разглядывая лучшего ученика, допытывается о сражении при Требии… «К‑какая Требия, господа? Какая, помилуйте, диспозиция? Я вчера такое замутил… чудом жив!»

Требия, диспозиция, арьегард. Дело пахнет твёрдыми колами. По счастью, бодрый и подтянутый лейтенант Быков появляется на пороге кабинета истории.

– Вот этого молодого господина? Вновь к начальнику училища? – Преподавателю отечественной истории остаётся только руками развести. – И что? Опять Империя в опасности? Вы молчите, Царицын? Зачастили к начальству… берегитесь, не гордитесь!

Надежда Империи, едва живая, выползает из кабинета.

– Что за вид, сувор‑ровец Цар‑р‑рыцын?! – рявкает Быков, уже в коридоре. – Вас, между пр‑рочим, не в коровник вызвали, а к товарищу генер‑р‑ралу! Уважаемые люди приехали, разыскивают его, драгоценного… А у драгоценного водворотничок болтается! И по ботинкам дер‑рьмо собачье размазано, не так ли? Ср‑р‑рам!

Быков подтащил кадета Царицына к кабинету началька училища. Затянул ремнём, придушил пуговицей воротничка, примазюкал чубчик и метким пинком направил в дверной проём.

Какие‑то важные люди сидели в креслах. Двое. Бороды, внимательные глаза.

Генерал Еропкин поил их чаем. Живо обернулся, внимательно оглядел Ваню и замер с беленькой чашечкой в огромной руке.

– Гхм! Царицын! Что за вид, ядрёшки‑матрёшки?

– Винов…

Отставить. Не разговаривайте, берегите силы! – Еропкин властно указал на табуретку в углу. – Садитесь, герой дня. Итак, господа, перед вами столь интересующий вас кадет Царицын. Как видите, ничего особенного из себя не представляет.

Ближний из гостей, кряхтя, восстал из кресел, мягко шагнул ближе. Ваня с усилием навёл резкость на бородатое лицо и обомлел: сам Осип Куроедов!

Знаменитый миссионер и богослов, покрывший себя славой супер‑мега‑проповедника в среде рокеров, геев и журналистов.

Куроедов обнажает в улыбке зубы и доброжелательно протягивает мягкую руку:

– Ну, здравствуйте, кадет Царицын. Меня зовут Куроедов. А вот мой добрый коллега, профессор Краплин. Нежно загорелый, излучающий радостное здоровье пробор поднялся, вырастая под люстру клетчатыми пиджачными плечами и кудрявой, весёлой головой.

– Очень рад, – заблестел он белыми зубами. Голос у Крапнина мягкий, как качественная замша. – Давно мечтал оглядеть на вас, знаменитый Иван Царицын! Все вокруг вердят, что Вы – уникальный. Дескать, интеллект плюс физическая сила… Да помноженные на русский имперский дух! Это редкость, особенно в новом поколении, ха‑ха…