Роман-фантазия в пяти действиях 7 страница

не проводят половину своего времени, вздыхая у ваших ног, а вторую

половину - разукрашивая вас синяками. Если вам не под силу та напряженная,

но чуждая страстей жизнь, которую веду я, - возвращайтесь обратно на дно.

Гните спину до потери человеческого облика, потом, переругавшись со всеми,

заползайте в угол и тяните виски, пока не заснете. Ах, хороша жизнь в

канаве! Вот это настоящая жизнь, жаркая, неистовая - прошибет самую

толстую шкуру. Чтобы вкусить и познать ее, не нужно ни учиться, ни

работать. Это вам не наука и литература, классическая музыка и философия

или искусство. Вы находите, что я - бесчувственный эгоист, человек с

рыбьей кровью, так ведь? Вот и прекрасно. Отправляйтесь к тем, кто вам по

душе. Выходите замуж за какого-нибудь сентиментального борова с набитым

кошельком. Пусть он целует вас толстыми губами и пинает толстыми

подошвами. Не способны ценить, что имеете, так получайте то, что способны

ценить.

Элиза (в отчаянии). Вы злой, вы тиран, вы деспот! Я не могу с вами

говорить - вы все обращаете против меня, и выходит, что я же во всем

виновата. Но в душе-то вы понимаете, что вы просто мучитель, и больше

ничего. Вам отлично известно, что я не могу уже вернуться на дно, как вы

говорите, и что на всем белом свете у меня нет настоящих друзей, кроме вас

и полковника. Вы великолепно знаете, что после вас я буду не в состоянии

жить с простым грубым человеком. Зачем же оскорблять меня, предлагая мне

выйти за такого? Вы считаете, что мне придется вернуться на Уимпол-стрит,

так как к отцу я не пойду, а больше мне некуда деться. Но не воображайте,

что уже наступили мне на горло, что надо мной теперь можно издеваться. Я

выйду замуж за Фредди, вот увидите, как только он сможет содержать меня.

Хигинс (садится рядом с ней). Вздор! Вы выйдете замуж за посла, за

генерал-губернатора Индии, за наместника Ирландии, за любого короля! Я не

потерплю, чтобы мой шедевр достался Фредди!

Элиза. Вы думаете доставить мне удовольствие, но я не забыла, что вы

говорили минуту назад. Сладкими словами вы от меня ничего не добьетесь. Я

не ребенок и не дурочка. Раз уж я не получу любви, то по крайней мере

сохраню независимость.

Хигинс. Независимость! Это кощунственная мелкобуржуазная выдумка. Все

мы, живые люди, зависим друг от друга.

Элиза (решительно встает). А вот вы увидите, завишу я от вас или нет.

Если вы способны проповедовать, то я способна преподавать. Я стану

учительницей.

Хигинс. Хотел бы я знать, чему это вы собираетесь учить?

Элиза. Тому, чему учили меня вы, - фонетике.

Хигинс. Ха-ха-ха!

Элиза. Я пойду к профессору Непину и предложу ему свои услуги в

качестве ассистентки.

Хигинс (яростно вскакивая). Что! К этому мошеннику, к этому невежде, к

этой старой каракатице! Раскрыть ему мои методы! Выдать мои открытия! Да я

вам раньше шею сверну! (Хватает ее за плечи.) Слышите, вы?

Элиза (не делая ни малейшей попытки сопротивляться). Сворачивайте! Мне

все равно. Я знала, что когда-нибудь вы меня ударите.

Он выпускает ее, взбешенный тем, что забылся, и отшатывается так резко,

что падает на тахту на свое прежнее место.

Ага! Теперь я знаю, чем вас пронять. Боже, какая я была дура, что не

догадалась раньше! Вам уже не отнять у меня моих знаний. А слух у меня

тоньше, чем у вас, - вы это сами говорили. Кроме того, я умею вежливо и

любезно разговаривать с людьми, а вы нет. Что? Пробрало вас наконец, Генри

Хигинс! Теперь мне наплевать и на вашу ругань, и на все ваши высокопарные

слова. (Прищелкивает пальцами.) Я дам объявление в газете, что ваша

герцогиня - простая цветочница, которую обучили вы, и что я берусь сделать

то же самое из любой уличной девчонки - срок полгода, плата тысяча фунтов.

Боже, когда вспоминаю, что пресмыкалась перед вами, что вы издевались надо

мной, насмехались и мучили меня, а мне достаточно было пальцем шевельнуть,

чтобы поставить вас на место, - я просто убить себя готова!

Хигинс (пораженный, смотрит на нее). Ах вы наглая, бессовестная

девчонка! Но все равно, это лучше, чем ныть, лучше, чем подавать туфли и

находить очки, правда? (Встает.) Черт побери, Элиза, я сказал, что сделаю

из вас настоящую женщину, - и сделал. Такая вы мне нравитесь.

Элиза. Да, теперь вы будете хитрить и заискивать. Поняли наконец, что я

не боюсь вас и могу без вас обойтись.

Хигинс. Конечно, понял, дурочка! Пять минут тому назад вы висели у меня

на шее, как жернов. Теперь вы - крепостная башня, боевой корабль! Вы, я и

Пикеринг - мы теперь не просто двое мужчин и одна глупая девочка, а три

убежденных холостяка.

Возвращается миссис Хигинс, уже успевшая переодеться. Элиза тотчас же

принимает спокойный, непринужденный вид.

Миссис Хигинс. Элиза, экипаж ждет. Вы готовы?

Элиза. Да, вполне. А профессор не едет?

Миссис Хигинс. Ну конечно, нет. Он не умеет вести себя в церкви. Он

постоянно отпускает во всеуслышание критические замечания по поводу

произношения священника.

Элиза. Значит, мы больше не увидимся, профессор. Всего хорошего.

(Направляется к двери.)

Миссис Хигинс (подходя к Хигинсу). До свиданья, милый.

Хигинс. До свиданья, мама. (Хочет поцеловать ее, но спохватывается и

говорит вдогонку Элизе.) Да, кстати, Элиза, закажите по дороге копченый

окорок и головку стилтоновского сыра. И купите мне, пожалуйста, у "Ила и

Бинмена" пару замшевых перчаток номер восемь и галстук к новому костюму -

расцветка на ваше усмотрение. (Его небрежный, веселый тон свидетельствует

о том, что он неисправим.)

Элиза (презрительно). Купите сами. (Выплывает из комнаты.)

Миссис Хигинс. Боюсь, вы слишком избаловали девушку, Генри. Но ты не

волнуйся, милый: я сама куплю тебе галстук и перчатки.

Хигинс (сияя). Нет, мама, можете быть спокойны: она купит все, что я

просил. До свиданья. (Целует мать.)

Миссис Хигинс выходит. Хигинс, вполне довольный собой, с лукавой

усмешкой позванивает в кармане мелочью.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Дальнейшие события показывать на сцене незачем, да, по правде говоря,

незачем было бы и рассказывать о них, если бы не разленилось наше

воображение; оно слишком привыкло полагаться на шаблоны и заготовки из

лавки старьевщика, где Романтика держит про запас счастливые развязки,

чтобы кстати и некстати приставлять их ко всем произведениям подряд. Итак,

история Элизы Дулитл, хотя и названа романом из-за того, что описываемое

преображение кажется со стороны невероятным и неправдоподобным, на самом

деле достаточно распространена. Такие преображения происходят с сотнями

целеустремленных честолюбивых молодых женщин с тех пор, как Нелл Гвин

показала им пример, играя королев и очаровывая королей в том самом театре,

где сперва продавала апельсины. Тем не менее самые разные люди полагают,

что раз Элиза героиня романа - изволь выходить замуж за героя. Это

невыносимо. Прежде всего, ее скромная драма будет испорчена, если играть

пьесу, исходя из столь несообразного предположения, а кроме того, реальное

продолжение очевидно всякому, кто хоть немного разбирается в человеческой

природе вообще и в природе женской интуиции в частности.

Элиза, объявляя Хигинсу, что не пошла бы за него замуж, если б даже он

ее просил, отнюдь не кокетничала, она сообщала ему глубоко продуманное

решение. Когда холостяк интересует незамужнюю девицу, оказывает на нее

влияние, обучает ее и становится необходимым ей, как Хигинс Элизе, то она,

если только у нее хватает характера, всерьез задумается: а стоит ли еще

делаться женой этого холостяка, тем более что любая решительно настроенная

и увлеченная идеей брака женщина может его заарканить - так мало он думает

о браке. Тут решение будет в значительной степени зависеть от того,

насколько она свободна в своем выборе. А это, в свою очередь, будет

зависеть от ее возраста и дохода. Если она не столь уж юна и не обеспечена

средствами к существованию, то она выйдет за него замуж, так как вынуждена

согласиться на любого, кто ее обеспечит. Но красивая девушка в возрасте

Элизы не испытывает такой безотлагательности; она свободна в своем выборе

и может проявлять разборчивость. И тут она руководствуется интуицией.

Интуиция ей подсказывает не выходить за Хигинса. Но она не велит ей

отказаться от него совсем. Нет никаких сомнений: на всю жизнь он останется

одним из сильнейших ее увлечений. Чувство это жестоко пострадало бы, если

бы другая женщина заняла ее место. Но поскольку в этом отношении она в нем

уверена, то и не сомневается в правильности избранной ею линии поведения и

не сомневалась бы, даже если бы между ними не было разницы в двадцать лет,

- разницы, которая так велика с точки зрения юности.

Коль скоро ее решение к нашей интуиции не взывает, давайте попробуем

обосновать его с точки зрения разума. Когда Хигинс объясняет свое

равнодушие к молодым женщинам тем, что они имеют сильнейшую соперницу в

лице его матери, он дает ключ к своей холостяцкой закоренелости. Случай

этот можно считать редким только в том смысле, что замечательные матери

попадаются редко. Если у впечатлительного мальчика мать достаточно богата,

наделена умом, изящной внешностью, строгим, но не суровым характером,

тонким вкусом и умением из современного искусства извлечь лучшее, то он

возьмет ее за образец, с которым мало кто из женщин сможет потягаться; к

тому же она освобождает его привязанности, чувство красоты и идеализм от

специфических сексуальных импульсов. Все это делает его ходячей загадкой

для большинства людей с неразвитым вкусом, которых растили в безвкусных

домах заурядные или несимпатичные родители и для которых поэтому

литература, скульптура, музыка и нежные отношения нужны лишь как форма

секса, если вообще нужны. Слово "страсть" означает для них только секс, и

мысль, что Хигинс испытывает страсть к фонетике и идеализирует мать, а не

Элизу, кажется им нелепой и неестественной. И однако, посмотрев окрест

себя, мы убедимся, что нет такого уродливого и несимпатичного

человеческого существа, которое при желании не нашло бы себе жену или

мужа, тогда как многие старые девы и холостяки возвышаются над средним

уровнем благодаря своим высоким нравственным качествам и культуре. В

результате этого нам трудно не заподозрить, что отделение секса от других

человеческих связей, достигаемое людьми талантливыми путем чисто

интеллектуального анализа, иногда осуществляется под воздействием

родительского обаяния или же стимулируется им.

Так вот, хотя Элиза и не могла таким образом объяснить себе

хигинсовские могучие силы противостояния ее чарам, которые повергли Фредди

ниц с первого взгляда, она инстинктивно почувствовала, что никогда ей не

завладеть Хигинсом целиком, не встать между ним и его матерью (первое, что

должна сделать замужняя женщина). Короче говоря, она догадалась, что по

какой-то необъяснимой причине он не подходит для роли мужа, то есть

мужчины, для которого, соответственно ее представлению о муже, она стала

бы объектом ближайшего, нежнейшего и самого горячего интереса. Даже при

отсутствии соперницы-матери Элиза все равно не пожелала бы

удовольствоваться таким интересом к себе, который стоял бы на втором месте

после философских интересов. Даже если бы миссис Хигинс умерла, остался бы

Мильтон и Универсальный алфавит. Высказывание Лэндора в том смысле, что

любовь для тех, кто наделен сильнейшей способностью любить, играет

второстепенную роль, не расположило бы к нему Элизу. Добавьте сюда

возмущение, с каким она относилась к высокомерному деспотизму Хигинса, и

как не доверяла его хитрой вкрадчивости, когда он старался обвести ее

вокруг пальца и избежать ее гнева в тех случаях, когда обращался с нею

чересчур запальчиво и грубо, - и вы увидите, что чутье Элизы с полным

основанием предостерегало ее от брака с Пигмалионом.

Но тогда за кого же вышла Элиза? Ибо если Хигинсу на роду было написано

оставаться холостяком, то Элиза вовсе не была создана для того, чтобы

оставаться старой девой. Хорошо, коротко расскажем это для тех, кто сам не

догадается, несмотря на некоторые намеки Элизы.

Почти сразу вслед за тем, как уязвленная Элиза провозглашает свое

обдуманное решение не выходить за Хигинса, она упоминает, что молодой

мистер Фредерик Эйнсфорд Хилл ежедневно объясняется ей в любви по почте.

Что ж, Фредди молод, фактически на двадцать лет моложе Хигинса; он

джентльмен (или же, говоря языком прежней Элизы, "барчук") и изъясняется

как джентльмен. Полковник обращается с ним как с равным; Фредди

непритворно любит Элизу и не командует ею и вряд ли будет командовать,

несмотря на свое социальное превосходство. Элиза не признает дурацкого

романтического традиционного представления о том, что всем женщинам

нравится, чтобы ими повелевали, а то и в буквальном смысле силой

принуждали к подчинению и били.

"Идешь к женщине - бери с собой плетку", - говорит Ницше.

Здравомыслящие деспоты никогда не прилагали этот совет к женщинам: они

брали с собой плетку, когда имели дело с мужчинами, и мужчины, над чьей

головой она свистела, рабски их боготворили, в гораздо большей степени,

чем женщины. Бесспорно, бывают не только мужчины, но и женщины, любящие

покоряться; они, как и мужчины, восхищаются теми, кто сильнее их. Но

восхищаться сильной личностью - одно, а жить у него или у нее под пятой -

совсем другое. Слабые личности, быть может, и не вызывают восхищения и

желания поклоняться, но зато они не вызывают и неприязни, от них не

шарахаются, и они без малейших затруднений вступают в брак с теми, кто для

них слишком хорош. Они могут подвести в минуту крайности, но поскольку

жизнь не есть одна сплошная минута крайности, а представляет собою главным

образом цепь ситуаций, не требующих никакой особенной силы, то справиться

с ними могут даже сравнительно слабые люди, имея в помощь более сильного

партнера. Равным образом все вокруг свидетельствует о том, что люди

сильные (неважно, мужского или женского пола) не только не вступают в брак

с еще более сильными, но даже не отдают им предпочтения, когда подбирают

себе друзей. Когда один лев встречает другого, у которого еще более

громкий рык, он относит его к разряду зануд. Мужчина или женщина, которые

чувствуют в себе силы на двоих, ищут в партнере чего угодно, только не

силы. Обратное положение вещей тоже верно. Люди слабые любят вступать в

брак с сильными, лишь бы те не очень их пугали, и, таким образом, часто

совершают ошибку, которую метафорически мы определяем как "орешек не по

зубам". Они хотят слишком многого в обмен на слишком малое, и когда сделка

становится неравноценной до бессмысленности, союз распадается: слабейшего

партнера либо отвергают, либо волочат за собой как тяжелый крест, что еще

хуже. В таких нелегких обстоятельствах обычно оказываются люди не просто

слабые, но к тому же еще глупые или тупые.

Ну, а раз с человеческими отношениями дело обстоит таким образом, как

же поступит Элиза, очутившись между Фредди и Хигинсом? Изберет ли себе

уделом всю жизнь подавать домашние туфли Хигинсу или предпочтет, чтобы всю

жизнь ей подавал туфли Фредди? Ответ не вызывает сомнений. Если только

Фредди физически не отталкивает ее, а Хигинс не привлекает настолько, что

чувство это пересилит все другие, то, если она за кого-нибудь из них и

выйдет, это будет Фредди.

Именно так и поступила Элиза.

Последовали осложнения. Но экономического, а не романтического

характера. У Фредди не было ни денег, ни профессии. Вдовья часть,

последняя реликвия, оставшаяся от былого великолепия Толсталеди-парк,

позволила его матери переносить превратности жизни в Эрлскорте с

жантильным видом, но не позволила дать детям сколько-нибудь серьезного

среднего образования, а тем более профессию сыну. Служить клерком за

тридцать шиллингов в неделю было ниже его достоинства, и вообще

непереносимо. Его виды на будущее заключались в надежде на то, что, если

соблюдать видимость благополучия, кто-нибудь что-нибудь для него сделает.

"Что-нибудь" смутно рисовалось его воображению как частное секретарство

или некая синекура. Матери это "что-то", вероятно, представлялось

женитьбой на светской девушке со средствами, не устоявшей перед обаянием

ее мальчика. Вообразите же чувства матери, когда Фредди женился на

цветочнице, покинувшей свой класс при совершенно экстраординарных

обстоятельствах, которые уже приобрели широкую известность.

Нельзя, правда, назвать положение Элизы полностью незавидным. Отец ее,

в прошлом мусорщик, совершил фантастический прыжок из одной общественной

категории в другую и стал необычайно популярен в фешенебельном обществе

благодаря своему демагогическому таланту, восторжествовавшему над всеми

предрассудками и всеми невыгодами его положения. Отвергнутый ненавистным

ему классом буржуа, он в один миг угодил в высшие слои за счет своей

смекалки, профессии мусорщика (которую он выставлял, как знамя) и

ницшеанской позиции вне добра и зла. На званых герцогских обедах для

узкого круга он помещался по правую руку от герцогини, а в загородных

домах если не сидел за обеденным столом и не давал советы членам кабинета

министров, то курил в буфетной и ему прислуживал дворецкий. Но оказалось,

что ему так же трудно заниматься всем этим на четыре тысячи в год, как

миссис Эйнсфорд Хилл существовать в Эрлскорте на ничтожно малый доход -

доход настолько меньше дулитловского, что у меня духу не хватает предать

гласности точную цифру. И он наотрез отказался добавить к своему бремени

последнюю крупицу: взять на себя заботу о содержании Элизы.

Таким-то образом Фредди и Элиза, отныне мистер и миссис Эйнсфорд Хилл,

провели бы медовый месяц без гроша в кармане, если бы полковник не

преподнес Элизе в качестве свадебного подарка пятьсот фунтов. Их хватило

надолго, так как Фредди, денег никогда не имевший, тратить их не умел, а

Элиза, получившая светское воспитание из рук двух застарелых холостяков,

носила платья, пока они совсем не изнашивались, но все равно была хороша

собой, и ее нисколько не беспокоило, что они давно вышли из моды. Однако

на всю жизнь пятисот фунтов молодой паре хватить не могло, и оба знали, а

Элиза еще и инстинктивно чувствовала, что нужно наконец обходиться без

посторонней помощи. Она могла бы поселиться на Уимпол-стрит, так как там,

по существу, был теперь ее дом. Но она вполне отдавала себе отчет в том,

что Фредди селить там не следует, потому что для его характера это будет

вредно.

Надо сказать, уимпол-стритовские холостяки не возражали против вселения

молодой четы. Когда Элиза попросила у них совета, Хигинс просто отказался

обсуждать жилищный вопрос, не видя тут проблемы, - желание Элизы иметь в

доме подле себя Фредди, с его точки зрения, заслуживало не более

пристального внимания, чем, скажем, желание купить еще один предмет мебели

для спальни. Соображения относительно характера Фредди и его морального

долга самостоятельно зарабатывать на жизнь не произвели на Хигинса

никакого впечатления. Он заявил, что характер у Фредди отсутствует и что,

если он возьмется за полезную деятельность, какому-то компетентному лицу

придется все исправлять, а такая процедура доставит чистый убыток обществу

и огорчения самому Фредди, которого природа явно создала для легкой

работы, а именно - развлекать Элизу, и это, по уверению Хигинса, куда

полезнее и почетнее, чем служить в Сити.

Когда Элиза снова вернулась к своему прожекту обучать фонетике, Хигинс

ни на йоту не умерил яростного сопротивления. Он утверждал, что ее по

меньшей мере еще десять лет нельзя подпускать к преподаванию его любимой

науки, и поскольку полковник, судя по всему, взял его сторону, Элиза

поняла, что не сможет пойти против них в таком важном деле и что без

согласия Хигинса она не имеет права использовать полученные от него знания

(не будучи коммунисткой, она считала знания такой же личной

собственностью, как, например, часы). Ко всему прочему она до фанатизма

предана им обоим, и после замужества еще безраздельнее и откровеннее, чем

прежде.

В конце концов разрешил проблему полковник, но стоило это ему многих

мучительных сомнений. Как-то раз он довольно нерешительно спросил Элизу,

отказалась ли она совсем от идеи поступить в цветочный магазин. Она

ответила, что если раньше и думала об этом, то выбросила эту мысль из

головы с того дня, как полковник объявил у миссис Хигинс, что это никуда

не годится. Полковник сознался, что тогда он говорил под свежим

впечатлением блистательного триумфа накануне. В тот же вечер они открыли

свои замыслы Хигинсу. Единственное замечание, какое он соизволил отпустить

по этому поводу, чуть было всерьез не рассорило их с Элизой. Сводилось оно

к тому, что из Фредди получится идеальный мальчик на побегушках.

Разузнали мнение Фредди. Как оказалось, Фредди и сам подумывал о

магазине, но ему, привычному к нужде, магазин представлялся тесной

лавчонкой, где на одном прилавке Элиза продает табак, а на противоположном

- он торгует газетами. Но он с готовностью согласился на цветочный

магазин, сказав, что забавно будет ходить ранним утром вместе с Элизой на

Ковентгарденский рынок и покупать цветы на том месте, где они впервые

встретились. За столь трогательные чувства он был вознагражден женой

множеством поцелуев. Фредди добавил, что всегда боялся высказать вслух

такое предположение из-за Клары - она закатила бы скандал, обвинив его в

том, что он губит ее шансы на замужество, да и мать вряд ли одобрила бы

такой шаг, раз столько лет она цеплялась за ту ступень общественной

лестницы, на которой розничная торговля недопустима.

Это препятствие было устранено благодаря одному совершенно

непредвиденному событию, которого мать Фредди никак не могла ожидать.

Клара во время своих вторжений в наиболее высокие из доступных ей

артистических кругов обнаружила, что в разговорную подготовку входит

знание романов мистера Г.Д.Уэллса. Она принялась отовсюду брать их взаймы,

и так энергично, что за два месяца проглотила все до единого. Результатом

явилось обращение, в наше время весьма распространенное. Современные

деяния Апостолов составили бы целых пятьдесят Библий, найдись кто-нибудь,

кто сумел бы их написать.

Бедная Клара, казавшаяся Хигинсу и его матери неприятной и нелепой

особой, а собственной матери неудачницей, необъяснимым образом

провалившейся в свете, не воспринимала сама себя ни той, ни другой, потому

что, хотя над ней подтрунивали и ее передразнивали, как, впрочем, было

вообще принято в Западном Кенсингтоне, ее тем не менее считали разумным и

нормальным (или, так сказать, неизбежным?) человеческим существом. В

худшем случае ее называли пробивной, но ни им, ни ей в голову не

приходило, что пробивается она сквозь пустоту, и притом не в ту сторону.

Однако счастливой она себя не чувствовала. Более того, она уже начинала

приходить в отчаяние. Единственное ее достояние, а именно тот факт, что ее

мать походила, по выражению зеленщика в Эпсоме, на "даму с выездом",

очевидно, не имело ходовой ценности. Оно помешало ей получить образование,

потому что рассчитывать Клара могла только на те знания, которые ей

причиталось получать вместе с дочерью эрлс-кортского зеленщика. Поневоле

ей пришлось искать общества людей того круга, откуда происходила ее мать.

Но те попросту не хотели ее, так как она была гораздо беднее зеленщика и

не могла себе позволить держать не то что собственную горничную, но даже

прислугу в доме и вынуждена была обходиться приходящей прислугой,

согласной на скупое жалованье. При таких условиях ничто не могло придать

ей вид подлинного продукта Толсталеди-парка. И тем не менее его традиции

обязывали ее взирать на брак с кем-то в пределах ее досягаемости как на

нестерпимое унижение. Дельцы и разного рода "люди со специальностью"

мелкого пошиба были для нее неприемлемы. Она гонялась за художниками и

романистами, но сама для них предмета очарования не составляла, ее манера

подхватывать и смело пускать в ход словечки из мира художников и

литераторов раздражала их. Короче говоря, она во всех отношениях была

неудачницей - невежественная, ничего не умеющая, претенциозная, никому не

нужная, отличающаяся снобизмом никчемная бесприданница. И хотя сама она ни

в коей мере не допускала наличия у себя этих недостатков (ни один человек

не желает признавать неприятных истин в приложении к себе, пока ему не

забрезжит свет другого способа существования), она ощущала их воздействие

на свою жизнь слишком остро, чтобы быть удовлетворенной положением вещей.

Сильнейшую встряску, открывшую ей глаза, Клара испытала, когда

встретила девушку одного с ней возраста. Та произвела на нее ошеломляющее

впечатление, пробудила ее, вызвала неудержимое желание взять ее себе за

образец, завоевать ее дружбу. Но потом вдруг обнаружилось, что это

утонченное создание вышло из трущоб и стало тем, чем оно стало, всего лишь

в течение нескольких месяцев. Потрясение оказалось настолько сильным, что,

когда мистер Г.Д.Уэллс приподнял ее на кончике своего могучего пера и с

новой точки зрения показал ей в истинном свете жизнь, которую она вела, и

общество, к которому льнула, показал, какое отношение они имеют к

подлинным нуждам человечества и достойной социальной структуре, он добился

такого разительного преображения и сознания греховности, что подвиг его

можно сравнить лишь с самыми сенсационными подвигами генерала Бута и

Джипси Смит. Кларин снобизм как рукой сняло. Жизнь ее внезапно пришла в

движение. Сама не зная как и почему, она начала приобретать друзей и

врагов. Одни знакомые, для которых прежде она была скучной, или

безразличной, или нелепой неизбежностью, бросили ее совсем; другие стали

радушны. К своему изумлению, она обнаружила, что некоторые "очень

порядочные" люди насквозь пропитаны уэллсовскими идеями, и в том, что они

доступны новым идеям, и кроется секрет их порядочности. Люди, которых она

считала глубоко религиозными и из подражания которым также пыталась встать

на этот путь (причем с катастрофическими результатами), неожиданно

заинтересовались ею, и она открыла в них враждебное отношение к

общепринятой религии, свойственное, как она раньше полагала, только

отпетым личностям. Ее заставили прочесть Голсуорси, и тот обнажил перед

нею всю тщеславность Толсталеди-парка и тем доконал ее. Ей невыносима

стала мысль, что темница, где она изнывала долгие несчастливые годы, все

это время была незаперта и что порывы, с которыми она так старательно

боролась и которые подавляла для того, чтобы подлаживаться к обществу,

одни только и могли помочь ей завязать настоящие человеческие отношения. В

слепящем блеске этих открытий и сутолоке нахлынувших чувств она не раз

ставила себя в глупое положение так же непосредственно и явно, как и в тот

раз, в гостиной у миссис Хигинс, когда столь опрометчиво подхватила

бранные слова Элизы. Это и понятно: новорожденной уэллсовке приходилось в

поисках пути тыкаться во все стороны с детской бестолковостью. Но ведь

младенец не вызывает неприязни своей бестолковостью, и к нему не относятся

хуже из-за того, что он попытался съесть спички. Потому и Клара не

растеряла друзей из-за своих глупых выходок. На сей раз над нею смеялись

открыто, так что она могла защищаться и что есть сил стоять на своем.

Когда Фредди явился в Эрлс-корт (что он делал, только если нельзя было