Самый восточный город запада 9 страница

Тем временем Гасым, с интересом наблюдавший за этими манипуляциями, делился с Эрастом Петровичем своими соображениями по поводу достоинств и недостатков разных марок огнестрельного оружия.

– Армяне мелкие, быстрые, всюду поспеть хотят. Потому «маузер» любят. Пиф‑пиф‑пиф! Как сорока, да? Туда клюнул, сюда клюнул, а убить не убил. Я «кольт» люблю. – Он достал и показал длинноствольный револьвер 45‑го калибра. – Патрон как слива. Бах! Кто стоял – лег, больше стоять не будет.

– Спроси, как тэбиб собирается его лечить? – перебил Фандорин. – И главное: надежда есть?

Продолжая обрабатывать раны, тэбиб певуче что‑то сказал. Вид у него был довольный, даже блаженный. «Значит, всё не так плохо», – подумал Эраст Петрович.

– Муаллим говорит: наверно помрет, но это как Аллах решит. Может, и не помрет. Много спать надо. Если всё время спать – может, живой будет. Если не спать, если, как это, один бок, другой бок…

– Ворочаться.

– Да. Кричать будет. Это плохо. Помрет.

Лекарь достал из сумки какой‑то жгут. Чиркнул спичкой, поджег. Желто‑бурый кончик затлел, задымился.

– Вот это под нос надо. Тогда все время спит, – перевел Гасым.

Фандорин нагнулся, понюхал. Что‑то на основе опиума.

– Не опасно?

– Он говорит: дурак всё опасно, даже вода пить, если мера не знает.

Тут тэбиб встал, приподнял Масе одно веко, другое. Зачем‑то плюнул раненому в середину лба, растер пальцем.

– З‑зачем это?

– Колдует немножко.

На этом лечение закончилось. Старичок снова посмотрел на Эраста Петровича. С хихиканьем сказал что‑то Гасыму, тот тоже засмеялся – вежливо, прикрыв усищи ладонью.

– Муаллим спрашивает: почему Агбаш грязный такой. Говорит: надо баня ходить. Правильно говорит. Утром баня пойдем.

– Что такое «Агбаш»?

– Белый Голова. Хорошо назвал. Я тебя тоже так звать буду.

* * *

Остаток ночи Фандорин провел у изголовья раненого. Время от времени задремывал, но сразу вскидывался – следил, чтобы не погас снотворный жгут. Листок вощеной бумаги, на котором курился дурманный фитилек, лежал у Масы прямо на груди, ниже подбородка, но отчасти дым, вероятно, проникал и в легкие Эраста Петровича, потому что всё время снились сны – короткие, но неестественно яркие.

То, впрочем, не были опиумные видения (что это такое, Фандорин хорошо знал – в свое время познакомился, чуть не заплатив за это жизнью). Ничего фантазийного, только картинки из прошлого. Некоторые из дальних закоулков памяти, о чем много лет не думалось, не вспоминалось.

…Юный, восемнадцатилетний Маса, сопя, вцепился в запястье. Выкручивает руку, ей больно. В руке зажат револьвер. Маса повторяет: «Икэмасэн! Икэмасэн!», что значит «Нельзя! Нельзя!». Себя Фандорин не видит, но чувствует, как что‑то рвется в груди, глаза слепнут от слез. Минута отчаяния, попытка застрелиться. Семьдесят восьмой год. Иокогама.

…Масе тридцать. Теперь разбито сердце у него. Он плачет. Маса расстался с женщиной, которую полюбил – в первый и последний раз. Эраст Петрович слышит свой взволнованный голос, с сильным заиканием: «Идиот! З‑зачем? Она тебя тоже любит! Ж‑женись!» Маса всхлипывает, размазывает слезы по круглым щекам. По японским понятиям мужчине из‑за разбитого сердца плакать не стыдно. «Верность не делится надвое», – отвечает Маса и плачет еще горше.

…Масе пятьдесят. Он сидит перед зеркалом, сбривает с макушки волосы острым кинжалом. Лицо торжественное, глаза полуприкрыты. «Буддийский м‑монах из тебя все равно не получится», – насмешливо говорит Эраст Петрович. Он грызет яблоко, во рту свежий, кислый вкус антоновки. Точным, изящным движением Маса стряхивает с клинка пену. «Из человека получается то, что человек хочет получить».

И так далее, и так далее. Каждый сон был про Масу. И всякий раз обрывался одинаково. Эраст Петрович вскидывался от ужаса: умер! Нагибался проверить, дышит ли. Проверял тлеющий огонек. Снова проваливался.

Последний сон, уже при свете утреннего солнца был такой.

…Кисточка пытается вывести на рисовой бумаге иероглиф «одиночество». Это упражнение для концентрации. Идеально написанный иероглиф, значение которого безупречно соответствует моменту, выводит сознание на уровень совершенства, и тогда мысль обретает остроту меча – задача, казавшаяся неразрешимой, раскрывается сама собой. Это многократно проверено. Но идеальный иероглиф получается не всегда. Сейчас – никак. Эраст Петрович пробует снова и снова, по бумаге разлетаются брызги. Тогда поверх плеча протягивается короткопалая рука, отбирает кисточку и быстро, размашисто рисует когтистый знак: «Одиночество».

Восхититься совершенством почерка Фандорин не успел, потому что рука отшвырнула кисточку и стала трясти его за плечо.

– Агбаш! Надо хаммам идти, пока улицы люди мало! Днем такой грязный, драный – совсем нельзя. Мыться идем!

– А Маса? – спросил Эраст Петрович, поднимаясь и протирая глаза. – Его нельзя оставлять одного.

– Человек сидеть будет.

– К‑какой человек?

Гасым, обернувшись к двери, крикнул. На пороге возникли двое мужчин, молодой и старый. Бедно одетые, худые, они застыли в поклоне.

– Эти сидеть будут.

– А кто они?

– Не знаю. Не говорили еще. Всегда с утра люди сидят. Ждут, когда спрошу, зачем пришли. Кара‑Гасым много люди помогает.

Гочи строго сказал что‑то, показывая на Масу.

– Баш устя, ага, – хором ответили просители.

– Всё сделают, – перевел Гасым. – Как мама смотреть будут. Если что – в хаммам прибегут. Э, не бойся. Они знают: кто мне хорошо делает, тот я хорошо делаю. А кто мне плохо делает, тот плохо будет.

Двор в старом городе

* * *

Идти по улице в жутком рванье, с торчащими из‑под халата голыми лодыжками, в растрескавшихся от нефти лаковых штиблетах, с жесткими, как проволока, грязными сединами для Эраста Петровича, вечного щеголя, оказалось нешуточным испытанием. Людей на улице было еще немного, а Гасым старался выбирать закоулки, и все же Фандорин ежился, ловя на себе презрительные или жалеющие взгляды прохожих.

В баню его пускать не хотели. Даже когда грозный Кара‑Гасым показал привратнику кулачище, тот все равно замотал головой, бормоча: «Баджармарам, хеч джюр баджармарам!» Тогда гочи разжал кулак, на ладони лежал серебряный рубль.

Служитель цапнул монету и, озираясь, быстро помахал: живо, живо!

Скоро они уже были в отдельной мыльне: небольшой комнатке, сплошь выложенной изразцовыми плитками. Снизу из решеток поднимались клубы раскаленного влажного пара.

– Это помойка кидай! – сказал Гасым про фандоринские лохмотья. – Штиблет тоже кидай.

– А в чем же я п‑пойду?

– Ты теперь будешь не русский, а дагестан. Вот. – Гочи достал из узла бешмет, папаху, мягкие сапоги, еще какую‑то одежду. – В Баку дагестан много. Легко прятаться. По‑нашему они не говорят. У дагестан каждый аул свой язык. Никто дагестан не понимает. Сам дагестан другой дагестан не понимает.

Банщик

Неплохая маскировка, подумал Эраст Петрович, с удовольствием сбрасывая лохмотья.

– Голова седой, тело молодой, – сказал Гасым, обстоятельно разглядывая голого Фандорина. – Крепкий тело. Как кяндирбаз, кто на базар по веревка ходит.

– По веревке я тоже немного умею, – скромно признался Эраст Петрович, польщенный комплиментом.

Гасым посмотрел ниже.

– Э, стыд какой! Никогда такой не видал! Возьми полотенце, закрой скорей! Увидит банщик – выгонит.

Это он про обрезание, точнее про его отсутствие, догадался Фандорин и последовал умному совету – повязал вокруг бедер полотенце.

Что до Гасыма, тот в природном виде напоминал медведя: огромный, заросший бурой шерстью, с круглым брюхом и толстенными ляжками.

Долго, очень долго драил себя Эраст Петрович жесткой мочалкой и пемзой.

Потом и его, и Гасыма пригласили на массажный стол. Два жилистых молодца принялись давить лежащих коленями и ступнями, бить локтями, мять и щипать, выворачивать суставы.

Фандорин, стиснув зубы, терпел. Гасым кряхтел и ухал.

Наконец измывательство закончилось. Пошатываясь, не ощущая собственного тела, Эраст Петрович встал на ноги. Он чувствовал себя легким до невесомости – хоть взлетай к потолку. И очень чистым, словно выполз из старой кожи. Но волосы все равно как следует не отмылись. Оттянув прядь со лба и закатив кверху глаза, Фандорин увидел, что прежняя благородная белизна не вернулась.

– Сейчас цирюльник идет, – сказал Гасым, поглаживая щетину у себя на макушке. – Буду голова и щеки брить. А ты борода не брей, дагестан не положено. Только голова брей.

– Н‑наголо? – в первый миг ужаснулся Эраст Петрович. Но сказал себе: а что еще с этой паклей делать?

Бритье головы

Еще час спустя они сидели на открытой веранде, выходившей в тенистый сад, где посередине журчал маленький фонтан, и пили чай. То есть чай пил Фандорин, а Гасым к чашке почти не притрагивался – он ел. Чуреки, халву, сушеные фрукты, орехи. Время от времени облизывал пальцы, порыгивал, говорил: «Ай, хорошо».

И действительно, было хорошо. Свежий ветерок приятно ласкал бритый, непривычно чувствительный скальп. Посмотреться в зеркало отставной статский советник пока не осмелился. Сидел он по‑турецки, привыкал к кавказской одежде.

– Не буду тебя звать «Агбаш», – сказал Гасым. – Будешь Юмрубаш, Круглый Голова. Э, чашка так не надо держать! Ты больше не русский. Надо, как это, манеры хорошие, а то люди увидят, не поверят, что ты мусульман.

– «Хорошие манеры» это как?

– Зачем шапка снял? Уважаемый человек всегда шапка сидит. Чай тихо пьешь, невежливо. Вот так пей. – Гасым с шумным хлюпаньем отпил из чашки. – Понял?

Чаепитие по‑бакински

Фандорин тоже попробовал. С третьей попытки получилось неплохо.

– Кушать пилав будешь – только правый рука бери. Никогда левый. Три палец бери, вот так. Ладонь не пачкай. Борода вырастет – хорошо хна красный цвет красить. Перс так делает, дагестан, который из далекие горы, тоже любит. Никто не подумает, что ты русский…

Слушая инструктаж, Эраст Петрович осмысливал ситуацию, в которой оказался. Когда на благородного мужа обрушивается несчастье, первое, что он делает, – говорит судьбе «спасибо» и пытается извлечь пользу из новых обстоятельств.

А польза безусловно была.

«Враг уверен, что меня больше нет. Значит, можно не опасаться новых нападений. Это раз.

Нелегальное положение и маскировка открывают новые возможности, дают полную свободу маневра. Это два.

У меня появился очень сильный союзник. Теперь я обойдусь и без Шубина. Это три».

– Где скрывается Однорукий Хачатур? – перебил он учителя хороших манер.

– Откуда знаю? – Гочи положил в рот большой грецкий орех, легко разгрыз его и выплюнул в ладонь скорлупки. – Домой приду, завтрак буду кушать. Потом узнаю. Сегодня узнаю. И мы сделаем, что надо сделать.

Верить ему или нет, было непонятно.

– Если Хачатур твой враг и его так легко найти, почему ты до сих пор с ним не расквитался?

– Раньше я один, а их восемь. Это много. Ты двух убил, одну ранил. Их стало пять. Это мало. А нас два. Это много. Не волнуйся, Юмрубаш, кушай чурек. Сегодня мы все армяне убьем.

– Скажи, вы с армянами всегда так ненавидели друг друга? – спросил Эраст Петрович.

– Про это много брехня врут. Никого не слушай, меня слушай. Я тебе правда расскажу… – Гасым шумно отхлебнул, вздохнул. – Русские чиновники всегда, сто лет, за армяне были. Потому что армяне крест носят, Библия читают. Но армяне не только Библия, армяне другие книжки тоже читают, а от книжки в голова ветер дует. Кто книжки много читает, начальство не уважает, хочет всё другое сделать. Рэволюция хочет. А начальство рэволюция не хочет, начальство хочет, чтобы тихо и порядок. Десять лет назад в Баку был губернатор Накашидзе. Он был грузин, а грузины только чуть‑чуть лучше, чем армяне. Накашидзе‑губернатор вместе с Охранка захотел армяне напугать. Чтобы забыли рэволюция. Охранка сказала глупые и жадные люди (у нас такие тоже есть): можно армяне немножко грабить и резать. Когда начальство разрешает резать, это легко. Стали резать, грабить. «Немножко» не получилось, потому что немножко резать никогда не получается. Начальство говорит: хватит, а люди еще хотят. Тогда солдаты стрелять стали. А на Кавказ стрелять начнешь – стрельба нескоро кончится. Люди обиделись, убили главный генерал, который приказ давал. Армяне обиделись на Накашидзе‑губернатор, тоже убили. Из‑за глупые и жадные мусульмане армяне на все мусульмане обиделись. Стрелять стали. Тогда наши на армяне еще больше обиделись. Всё, теперь сто лет стрелять будем. Это Кавказ. Мы не любим армяне, армяне не любят нас, все вместе не любим русские. Раньше в Баку все рядом жили. Гуляй кто где хочешь. Теперь нет. От Баилов мыс до Ольгинская мусульмане живут, дальше к север армяне живут. Гулять можно, но лучше не надо.

Обычная история на тему «разделяй и властвуй», подумал Фандорин. Эта стратегия никогда не работает в местностях, где население привыкло носить оружие.

– Но если ты п‑понимаешь, как это всё произошло и кто виноват, почему же ты так ненавидишь армян?

Гасым возвел глаза к потолку.

– У кровь своя правда. Когда кровь полилась, голова молчит. Мужчина должен делать что должен, а дальше Аллах судит. Армяне стреляли меня, я стрелял армяне. Но в тюрьма меня посадили не армяне – русские. В тюрьма армяне тоже были, много, но драка не было, и ругань не было. В тюрьма один враг – начальство. Когда русская начальство из Баку уйдет, совсем уйдет, вот тогда мы армяне кончать будем. А пока только не любим. Сильно резать пока не будем.

«Ну, русские из Закавказья вряд ли когда‑нибудь уйдут, а значит, в обозримом будущем междоусобная война здешним краям не угрожает».

– Пойдем д‑домой. Пора.

Обратно шли уже не задворками, а улицей, которая стала шумной и людной. Фандорин внимательно смотрел по сторонам. Запоминал дорогу, учился ориентироваться в хаосе кривых переулков, маленьких площадей и выжженных солнцем пустырей.

Третьего дня, разыскивая место киносъемки, Эраст Петрович чувствовал себя здесь туристом, чужеродным существом. Сейчас всё стало иначе. Таких, как он, вокруг было много, и никто на него не смотрел.

Это был восток, самый настоящий, будто сошедший со старинной литографии. На деревянном помосте крошечной чайной, возле закопченных самоваров чинно потягивали кяхта‑чай бухарцы в каракульчовых папахах с суконной тульей. Здесь же сидел и мерно двигал челюстями перс – судя по мутному взгляду, жевал гашиш. Прохожие были в шальварах и подпоясанных архалуках, многие в черкесках и при кинжалах. Черными, замотанными в платки тенями семенили женщины.

Вышли на широкий перекресток, и Фандорин остановился, чтобы получше оглядеть живописную картину, разобраться в гуле разномастных голосов.

– Мейданы всегда такой, – сказал Гасым, горделиво обводя рукой толпу. – Что хочешь – всё есть. Кебабчи есть, халвачи есть. Хочешь пить – селеб есть. Гадальщик есть. Хочешь свой судьба знать?

– Нет, спасибо.

Эраст Петрович засмотрелся на корзину, в которой, медленно покачиваясь, танцевала кобра. Заклинатель играл на шарманке что‑то тягучее и визгливое – настоящее истязание для слуха, но кобре, кажется, нравилось.

– Э, э, смотри! – потащил Фандорина за рукав его чичероне. – Сейчас смеяться будешь!

И сразу же захохотал сам, держась руками за толстые бока.

В углу майдана собралась толпа. Двое чумазых молодцев, сверкая белозубыми улыбками, что‑то задорно кричали. Они держали большое медное зеркало. Третий подталкивал в зад барана. Баран увидел в зеркале свое отражение, попятился. И вдруг с разбега ринулся вперед – ударился лбом в металл. Раздался громкий звон, заглушенный радостным смехом зрителей.

– Дурак, а? – Гасым ткнул пальцем в барана. – Он думал, это другой баран! Глупый какой!

Эраст Петрович не слушал – он заметил в толпе мальчишку, торговца прессой и всякой писчебумажной мелочью.

Попросил Гасыма купить свежие выпуски всех газет, еще карандашей и бумаги. Вчера впервые с начала года он не писал Никки. Не существует обстоятельств, которые могли быть извинить такое пренебрежение долгом. Значит, сегодня придется записать двойную порцию.

* * *

Этим он и занялся, как только Гасым отправился на разведку, предварительно съев целую миску жирного плова, который вместе с множеством всякой другой снеди ждал хозяина на столе, словно здесь потрудилась скатерть‑самобранка.

Безвестные просители добросовестно исполнили роль сиделок при Масе. Пошушукались с хозяином, покланялись, ушли. Пока Гасым ел (а это продолжалось долго), к нему все время заглядывали еще какие‑то посетители – Фандорин постоянно слышал чьи‑то голоса. Но Эраст Петрович сидел возле своего бедного неподвижного друга и читал газеты.

На первых страницах были местные новости.

К забастовке присоединились еще четыре тысячи рабочих. Нефть опять подорожала. В погреба завезли волжский лед по двадцать пять копеек за пуд, оптовым покупателям скидка. Это ладно.

Вести из Вены. Австрийские власти установили, что нити заговора, жертвой которого пал наследник престола, тянутся в Белград и к покушению причастны крупные чины сербской тайной полиции. Ну, это маловероятно. Должно быть, газетная утка. Завтра или послезавтра наверняка появится опровержение.

То, ради чего Фандорин накупил газет, нашлось в «Бакинском листке» – только что отпечатанном, еще пахнувшем типографской краской.

Прямо на первой полосе:

«ТРАГЕДИЯ ВЕЛИКОЙ АКТРИСЫ

Вчера вечером по дороге с банкета, устроенного достопочтенным М. К. Арташесовым в честь несравненной Клары Лунной, супруг драгоценной гостьи нашего города г‑н Фандорин подвергся нападению разбойников. В Черном Городе близ Манташевских промыслов обнаружен перевернутый, изрешеченный пулями автомобиль. На земле пятна крови. Муж г‑жи Лунной и его камердинер исчезли. Вне всякого сомнения, тела утоплены в одном из многочисленных нефтяных колодцев. «Я лишилась смысла всей моей жизни! – призналась нашему корреспонденту несчастная вдова, обливаясь слезами. – Сердце мое разбито. Теперь у меня останется только искусство». Г‑н Фандорин прибыл в Баку лишь накануне. Он был отставным чиновником министерства внутренних дел и одним из столпов московского общества. Полиция обещает сделать всё возможное, чтобы найти останки жертв ужасного нападения и предать их христианскому погребению».

Здесь же была фотография: скорбящая Клара заламывает руки. За ее спиной плачущий Симон и сострадающий Леон Арт.

В ранней юности Эраст Петрович, как многие, иногда воображал собственные похороны: трогательные речи над крышкой гроба, рыдающую толпу и прочее. Горше всех в этих мечтах рыдала некая прекрасная персона – невеста или вдова – и даже порывалась заколоться стилетом. Вот давняя фантазия и осуществилась. Вдова рыдала, притом весьма изящно. Говорила, что лишилась смысла жизни. Правда, рядом уже маячил будущий утешитель, но это, в сущности, так естественно.

Что ж, прочность нелегального положения гарантирована. Теперь, когда враг успокоился, можно как следует подготовить ответный удар.

Эраст Петрович положил перед собою бумагу, приготовился писать Никки. С разделом «Клинок» лучше было дождаться возвращения Гасыма. Зато созрела идея для «Инея».

«Человек, путь которого полон опасностей, должен жить без любви. И дело здесь не в том, чтобы оберегать свою душу от лишних ран, – вовсе нет. Тот, кто не решается любить из трусости или самолюбия, достоин презрения.

Дело в ином: нельзя допускать, чтобы тебя полюбил кто‑то другой. Потому что человек, чья карма окутана грозовыми тучами, вряд ли доживет до мирной кончины. Он погибнет, и та, кто отдала ему свою душу, останется на свете одна. Какой бы героической ни была твоя смерть, ты все равно окажешься предателем, причем предашь самое дорогое существо на свете. Вывод очевиден: никого не пускай в свое сердце и тем более не вторгайся в чужое. Тогда, если ты погибнешь, никто не будет сражен или даже просто ранен горем. Ты уйдешь легко и беспечально, как уходит за горизонт облако».

Сладковатый дым щекотал ноздри задумавшегося Фандорина. Маса шевельнулся на своем ложе.

Очнулся?

Нет. Просто вздохнул, на губах появилась полуулыбка. Сколько же продлится это забытье? По крайней мере не стонет. Значит, ему не больно.

Во дворе завопили играющие мальчишки. Эраст Петрович встал прикрыть окно.

Так, теперь «Дерево». Что бы такое полезное записать?

Да вот хоть тюркские слова, которые слышал сегодня на улице и постарался запомнить. Пригодятся.

«Салам‑алейкум, мохтэрэм джанаб» – вежливое приветствие.

«Аллах рузиви версин!» – тоже что‑то благожелательное.

«Аллах сиздэн разы олсун» – что‑то вроде «премного благодарен» или «храни вас Боже».

«Сикдир» – судя по интонации, «я с вами не согласен» или «спасибо, не стоит»…

Теперь после тревожной минувшей ночи и в ожидании следующей, которая тоже вряд ли будет спокойной, следовало поспать. Искусству расслабляться и мгновенно засыпать Фандорин научился еще в ранней молодости. Двадцать минут гармоничного сна освежают мозг и тело эффективнее, чем несколько часов сна неправильного – например, такого, как вчерашний.

Эраст Петрович лег на ковер около кошмы, чтобы опиумный дым не попадал в легкие. Вытянулся в позе «Убитый самурай на поле Сэкигахара», вздохнул четыре раза глубоко и четыре раза очень глубоко. Уснул.

Гармоничный сон проходит без сновидений. Он глубок, но прозрачен, словно омут в горном ручье с идеально чистой водой. Подобно серебристой рыбке, сознание чуть пошевеливает плавниками у самого дна и моментально выныривает, если по поверхности пробежала малейшая рябь.

Всякий раз, когда раненый издавал какой‑нибудь звук или просто шевелился, Фандорин приподнимался, проверял, все ли в порядке, – и снова опускался на пол, засыпал.

Трижды в комнату заглядывали какие‑то люди. Эраст Петрович садился, едва лишь в коридоре раздавались шаги.

Люди были незнакомые. Один в драной дохе и плоской войлочной шапочке. Другой по виду рабочий. Третий похож на зажиточного торговца. Все с поклоном спрашивали что‑то, причем в вопросе непременно звучало «Кара‑Гасым‑ага». Эраст Петрович молча качал головой, и всякий раз человек, еще раз поклонившись, удалялся. Просителей к знаменитому гочи ходило не меньше, чем к губернатору.

Когда в окно стали светить косые лучи солнца, начавшего клониться к закату, Фандорин окончательно проснулся. Поупражнялся в бесшумной ходьбе – ему удалось пройти по темному коридору мимо очередного ходока так, что тот не заметил. Все‑таки странно, как это Гасым может жить, будто в проходном дворе: таскаются все кому не лень. На Востоке совсем иные представления о приватности.

Потом Эраст Петрович подкрепился остатками обильной трапезы. Сидел в папахе, как было велено, хотя заходящее солнце изрядно натопило комнату. Как ни парадоксально, в головном уборе голому черепу было не так жарко. Очевидно, термоизоляция.

А когда Фандорин уже не знал, чем себя занять, и стал выкладывать из рисинок на блюде иероглиф «Выдержка», громко хлопнула дверь, под тяжелыми шагами закряхтели половицы, и в столовую вошел Гасым.

– Уф, – сказал он, вытирая рукавом потное лицо. – Жарко. Кушаешь, да? Тоже хочу.

Он повернулся, проорал что‑то в сторону окна. Сел, обмахиваясь папахой.

– Узнал что‑нибудь? – нетерпеливо спросил Эраст Петрович.

– Всё узнал.

– Так г‑говори скорей! Не томи.

Гочи поднял палец, изрек:

– Скорей только шайтан бегает. Всё хороший медленно ходит.

В комнату, семеня, вошла старуха с тяжелым подносом, на котором дымилось мясо и горой лежали лепешки. Поставила на стол – и сразу исчезла.

Схватив одной рукой чурек, другой – кус баранины, Гасым одновременно сунул в рот и то и другое.

– Ты знаешь, где Однорукий? Ты его нашел?

Гасым кивнул, сосредоточенно работая челюстями.

– Где он? Д‑далеко?

– Недалеко. В Шубаны. На бывший дача Тер‑Акопов, который два миллион пудов. Тер‑Акопов свой дача Хачатур дарил.

– Как подарил? – удивился Фандорин. – Анархисту – свою дачу? Как так?

Пришлось ждать, пока гочи прожует следующую порцию мяса и хлеба.

– Очень просто. Сказал: живи, Хачатур дорогой. Мой дача – твой дача. У Тер‑Акопов в Мардакяны большой дача есть, а этот маленький. Тер‑Акопов туда после театр, после казино ездила, возила…, – очень четко выговорил Гасым грубое русское слово, которым обозначают женщин нескромного поведения.

Эраст Петрович всё не мог взять в толк:

– Они что, с Одноруким друзья?

– Зачем друзья? Хачатур у Тер‑Акопов сын взял. Сказал: хочешь сын назад – подарок давай, а то жить негде. Тер‑Акопов сказал: «Большой дача не бери, маленький возьми». Хачатур взял. Шубаны от Баку близко, хорошо.

– П‑погоди, я не понимаю. Если известно, что банда анархистов захватила дачу нефтепромышленника, почему полиция их не арестует?

Теперь не понял уже Гасым.

– Зачем арестует? Тер‑Акопов полиция не просила, деньги не давала. Чтобы банда Хачатур брать, надо полиция очень много деньги давать. Полиция не дурак бесплатно Хачатур ловить. У Хачатур и его люди «маузеры». А еще там лев. – Гочи поправился. – Львы. Два. Зубы – вот такой.

Он разинул рот, обнажив крупные белые зубы.

Здесь Фандорин совсем запутался.

– Какие еще львы? О чем ты?

– Львы, который р‑р‑р‑р. – Гасым очень убедительно изобразил львиное рычание. – Хачатур раньше цирк работала. Как это, дрессировщик, да? Анархист потом стала, потому что анархист жить веселей и деньги больше. На дача в Шубаны стена высокий, в сад ночью львы гуляют. Кто хочет в сад ходить, тот львы кушают. Зачем полиция туда надо? Не пойдет туда полиция. А мы пойдем, нам надо. Я в Шубаны был. Стена лазил, люди спрашивал. Прошлый ночь Хачатур на дача не была. Вернулась рассвет. Утро три гроб заказала. Сегодня на дача сидят, поминки делают. Если ночь дома сидят, мы пойдем, их убивать будем.

– У тебя есть п‑план?

– Что такой «план»?

– «План» – это когда человек заранее придумывает, как будет действовать.

Гочи кивнул:

– Есть план. Хороший план. Если армяне дома ночуют, я через стена лезу. Дом иду. Всех убиваю. Такой план.

– А как же львы в саду?

– Меня львы кушать не будут. Меня никогда зверь не трогает. Не знаю почему. Прошлый год из тюрьма бежал, в горы прятался, голодные волки прибежали. Посмотрели, посмотрели – назад побежали.

Фандорина этот феномен не удивил – животные отлично чувствуют силу и очень осторожны с крупными особями, а Гасым габаритами с немаленького медведя.

– Ты сиди на стена, жди. Слышишь в дом стрельба – прыгай, иди. Лев к тебе придет – убивай. Вон тот ружье возьми. – Хозяин показал на шестизарядный карабин, висевший на ковре. – Из пистолет лев убить трудно. Когда убьешь львы, тоже приходи в дом. Поможешь.

Спорить с этим «планом» Эраст Петрович не стал. Сначала нужно было разработать свой собственный.

– Ты случайно не знаешь, как внутри устроен д‑дом?

– Почему не знаю? Знаю. Тер‑Акопов на ближний дача ездил для две вещи: пить‑кушать и… – Грубое слово опять было произнесено идеально. – Поэтому на дача только два комната: один для пить‑кушать, второй…

– Понятно, – перебил Фандорин, не любивший бранных слов. – А поподробнее? Можешь нарисовать или объяснить расположение комнат?

Гочи ссыпал с прямоугольного медного подноса сладости и орехи.

– Сюда смотри. Вот это дом, да? – Палец гулко постучал по подносу.

В это время на пороге появился очередной проситель – оборванец в косматой шапке, надвинутой на глаза. Застыл в почтительной позе, дожидаясь, когда на него обратят внимание.

– П‑послушай, – не выдержал Эраст Петрович. – Как ты можешь жить в такой обстановке? Все время кто‑то входит без спроса, разгуливает по дому. Ты знаешь всех этих людей?