Кловенбри. Первый выстрел. 3 страница

С каждым мятежом, с каждым побегом и каждой сменой наместника тюрьма становилась все более неприступной и надежной. Уже давно большая часть камер располагалась на глубине, под землей, а каждому, кто пожелал бы покинуть гостеприимные стены узилища, пришлось бы пробираться по темным коридорам, через сонм дверей и поворотов, по узким галереям, обрывавшимся во тьму, через хорошо вооруженных охранников, ходивших группами не менее трех, всегда готовых пустить кровь незадачливому беглецу. На самом дне тюрьмы располагались камеры особо опасных преступников, они немногим отличались от той земляной ямы, где сидели враги тиорских вождей далекого прошлого, выше карцеры, укрепленные каменной кладкой, связанные галереями и переходами, зависшими над пропастью. Потом шли обширные каменные мешки общего заключения, где люди ютились на узких нарах, устроенных в три ряда, утопая в дыму от чадных тусклых тюремных факелов и содрогаясь от стенаний несчастных, разносившихся из расположенных чуть выше камеры пыток и хорошо охраняемого зала, где содержали смертников перед расстрелом.

Иоганну повезло – ему достались почти достойные апартаменты. Камеры временного содержания находились почти на вершине этой перевернутой пирамиды скорби, а через решетку под недосягаемым потолком даже можно было видеть тусклый блеск звезд, кровавую насмешку располневшего Хаса и грустную улыбку месяца исчезающей Лунной Леди.

Стена была сырой и холодной, за вечер старая, заплесневелая кладка будто без остатка вбирала туман, приходивший с вересковых пустошей и втекавший в полутемное помещение через «божественную» решетку под потолком, ее звали так потому, что добраться до проржавевших, но толстых прутьев было также нелегко, как докричаться до ушей бога, давно отвернувшегося от заключенных. Пол вонял грязью и мочой, коростой покрывавших широкие базальтовые плиты, впитывавшихся в несвежую соломенную подстилку и набросанные прямо на пол холщовые тюфяки. От нар в изоляторе давно отказались – деревянные скамьи можно было попытаться сложить в лестницу, чтобы преодолеть шесть метров отделявших сидельцев от воздуха свободы тюремного двора, а цепи, ржавые обрывки которых еще торчали из стен, хорошо подходили к тощим шеям тюремных охранников. Потому вся «мебель» в зале состояла исключительно из грубых тюфяков, на которых заключенным полагалось спать, и каменного возвышения в центре, служившего узникам обеденным столом.

Иоганн, с легкой руки гусаров оказавшийся в каталажке, ибо совершенно неясно было, что с ним делать, находился совершенно не в своей тарелке, удрученный невозможностью справиться с мертвым кирасиром, он принимал убийство инквизитора за личное поражение, которое пережить, когда ты молод, полон сил и уверен, что сумеешь справиться с любой опасностью, весьма нелегко. Охотник на монстров, погруженный в свои мысли, умостился в дальнем углу камеры, покрыв попахивающий тюфяк собственной курткой. Иногда от мрачных дум его отрывало холодное дыхание ночи, исходившее от стены и тогда, оторвавшись от влажного камня, юноша обозревал пространство переполненного помещения временного содержания. В изоляторе располагались те, кто по мнению властей не представлял особенной опасности или чей статус не был вполне ясен, и охрана и условия в этом помещении были менее жесткими, чем в любой другой части тюрьмы, а компания отличалась разительной пестротой. Самим фактом попадания в эти, в общем-то, наилучшие условия содержания молодой бунтарь был обязан Брунбару, Родрику, Вильгельму и Румбергу. Гусары решили, что обязаны жизнью невольному «мятежу» ван Роттенхерца, а потому постарались, передавая его в тюрьму, обеспечить охотнику хоть какой-то комфорт. В глубине души, за слоем обиды, разочарования, злости и щемящего чувства собственного бессилия Иоганн даже был благодарен своим бывшим конвоирам.

Место перед столом занимали расположившиеся на наиболее чистых подстилках уголовники, люди без какого-либо злого умысла оправлявшие в городе всем привычное ночное ремесло и потому в тяжелые дни после мятежа имевшие определенные преференции.

– Вот славная житуха пошла, не тюрячка – курорт, – говорил толстомордый бригланский головорез Омфал, щеголявший вырванными ноздрями и клеймом на лбу, он жевал пресную лепешку, пронесенную под одеждой по недосмотру стражи и запивал это дело водой из оловянной кружки с таким видом, будто был графом, вкушавшим тонкие блюда под искристое шампанское.

– И то верно, распустили нашего брата, при МакБарде-то жилось отнюдь не так сладко, еще пару годков теперь полный разгуляй будет, – вторил сотоварищу карманник Лино Девственник, чье лицо было густо покрыто кратерами оспин, а тонкие пальцы неудавшегося ученика музыкальной школы постоянно находились в нервном движении, что явственно раздражало Омфала.

– Слава Империи, великой и могучей, слава ее судьям, что справедливо карают мятежников, слава инквизиции, что зорко бдит за еретиками, и слава тюремщикам, что широкой рукой, умеренно берут пожертвования от честного рабочего люда, бдя лишь относительно всякой смертоубийственной швали, – высказал свое мнение сухощавый, заросший чуть ли не до бровей густой черной щетиной смуглый душегуб без рода и племени по имени Ином.

– Ну, ты про инквизицию-то не слишком, – понизил голос Омфал, кладя на плечо Инома здоровенную лопату руки. – Слыхал, что в церкве-то приключилось, а ну как бы боком не вышло.

– Кому боком, а кому и раком, – ответил убийца, сбрасывая с плеча ладонь налетчика почти незаметным движением, - об этом уж вам, робятки, печься, а мне с завтрева в седло и фьюююить отсюда, оно и к лучшему, при кирасире-то на ночное не выйдешь, а вот в Молви наоборот хлопот прибавилось.

– Неужто сам Сизый Пак тебя выручает? – пораженно воззрился на сокамерника вор Лино. – Может, и я на что сгожусь? А то и правда страх берет, в такое время-то по улицам бродить.

– Вот как научишься имена вслух не произносить, – с кислой миной ответил Ином, – так и шепну за тебя пару словечек инспектору, а пока ты на своем дурачьем месте в самый раз, зри только, чтоб тебя наш Омфал со скуки не огулял, да заодно крамолу всякую зри, а ну поди и тут мятежник затерялся. Поспособствуешь делу кайзера – авось тебя и сберегут штыки солдатские от жути, что по улицам ночами разъезжает.

– Ага, как инквизитора сберегут, – буркнул Омфал, разочарованный тем, что убивец уже завтра выходит на свободу, а его собственный патрон еще и не почесался отправить кого-нибудь позолотить руку тюремного начальства.

Время тянулось медленно, как шлейф нуги за кондитерской ложкой, усталость иногда одолевала холод, и Иоганн погружался в тяжелую, беспокойную дремоту, затем вновь приходило зябкое пробуждение, в которое входили разговоры людей, оказавшихся в этой камере за дело или отсутствие оного.

– О-о-ох, – причитал кожевник Рихтер Богр, тиор с бригланской примесью, отличавшийся высоким лбом, казавшимся еще крупнее из-за лысины. – Угораздило же того солдатика именно ко мне в дубильный чан схорониться, и ведь меня даже в мастерской не было, пришел наутро, а он там, уже отошел, от ран или от духа дубильного, а мне за неживого ответ держать. Что же делать-то?

Разговор вели несколько мещан, сидевших в камере явно недавно, что было видно по их лицам и одеждам, еще дышавшим благополучием домашнего очага.

– Известно что, – стараясь выглядеть солидно, ответствовал купец Тибор Хопефенгер, который был посажен в клетку за укрывание на своем складе раненой всадницы из легкой кавалерии мятежников. От более тяжелого положения торговца сукном и пряностями спасал только зять из алмарского мелкого дворянства, а также тот факт, что намерения его были сугубо плотскими – девица была чудо как хороша собой и почти бессильна, а похожий больше на кузнеца, чем на честного коммерсанта Тибор думал явно не об измене короне, а о более приземленных и менее наказуемых материях. – Пора подумать о том чтобы поделиться с его высоким величеством кайзером, в лице достойных слуг оного, своим достатком, дабы продемонстрировать добрую волю и готовность загладить вину мятежников собственной жертвой.

– Легко вам говорить, – всхлипнул ремесленник, – при деньгах и роде.

– Нелегко, ох нелегко, почитай все суконное дело на господина коменданта переписал, десять лет трудов, бессонных ночей и тяжб с недобросовестными перекупщиками, да голова на плечах-то дороже любых… эээ… материальных потерь.

– И то правда, – хлопнул себя по толстым ляжкам кожевник, – отдам ему мастерскую, соберу барахло да к брату в Хейли подамся, пусть подавится, крыса расстрельная.

Простодушный ремесленник не заметил, как при этих его словах блеснул взгляд торговца и напрягся затылок вора Лино, уже решавших, как бы повернуть себе на пользу чужие неосторожные слова.

– Ну а мне-то что делать, посоветуйте, добрый господин? – в разговор вмешался оборванный и битый, с заплывшим глазом, в порванной ватной куртке крестьянин Том МакБилли. – И вины-то никакой за мной нет, одна беда. Поначалу забрались ко мне на поле мятежники беглые, посевы потоптали, сарай сожгли, а за ними и кавалерия навалилась, гусары да драгуны. Огород разорили, хлев разогнали, макбардовцы от них в халупу мою укрылись, взорвали их там, а меня сюда. Почитай ничего от добра и не осталось. Что делать-то теперь?

– Вам, мой друг, – чинно, с расстановкой произнес купец, – остается только одно – страдать, как страдает весь наш несчастный народ. Примите все муки, что пошлет вам судьба, а мы с господином Богром будем в восхищении вашим мужеством и большой благодарности, ведь стеная на дыбе вы докажете невиновность свою и непричастность всех тружеников нашего славного города к проклятому мятежу.

Крестьянин, побелев лицом, плюнул под ноги Хопефенгера и отполз с тюфяком к дальней стене, где затаился, с ненавистью и презрением глядя на двух более удачливых сидельцев, которым еще было что предложить военной администрации.

На улице начался дождь, близился рассвет, сквозь мутный полог дремоты приходил сон, такой же мерзкий и холодный, как стены каменного мешка темницы. Где-то часто капала вода, будто вторя ей, мочился в сточный желоб толстый, словно ворон, отъевшийся на мертвечине, головорез Омфал, пахло дрянью. Во сне тоже была дрянь, с белой как молоко кожей, волосами цвета лунного камня и темными, презрительными глазами, она забрала у ван Роттенхерца половину жизни, из-за нее учитель, человек великих знаний, почти безумной отваги, могучий, но столь же непримиримо гордый, вышел на бой с мантикорой. Учитель победил, проиграл, ушел, а дрянь не проронила и слезинки. Так бывает, когда кто-то любит, но не находит ответа своим чувствам. Иоганн никак не мог вспомнить ее имени, а холодное прекрасное лицо в душной дремоте вдруг заменило другое, улыбчивое, смуглое, прелестное, будто вытягивающее его из объятий тяжких воспоминаний. Сесилия!

Охотник снова открыл глаза, его знобило, возможно – начиналась лихорадка, или просто усталость последних дней наваливалась на плечи с силой тролля и необоримостью суккубары. У противоположной стены, расположившись на складных стульях и мало обращая внимания на прочих сидельцев, распивали бутылку дрянного вина два господина в грязном, но богатом платье.

– И все же не стоило так, герр ван Шуль, – говорил светловолосый гигант с белыми волосами и голубыми глазами. – Таскать за бороду сельского священника – это уже перебор, можно было положить предел свинству на милашке Мари.

– Полно, Артур, – отвечал собеседнику небольшой, кряжистый и рано располневший алмар с волосами стянутыми в высокий хвост. – Мы оба знаем, зачем мы тут. Земли остались без надзора, без присмотра, без крепкой руки. А без руки плебс распускается, вспомните слова святого Августия Ахенбадского, «стадо без пастыря да подвергнется парше и разорению». Кто установит порядок, как не мы? Гвардия? Каратели? Нет, только твердая рука справедливого господина, природного господина, вернет эти земли под длань кайзера так, как должно.

– Землю… – задумчиво пробормотал светловолосый. – Стало быть вы получили феод? Кенбри?

– Еще нет, – пьяно помотал перед носом собеседника указательным пальцем алмарский аристократ, – но прошение мое уже на рассмотрении, день-два и священник уже не то, что не сможет натравить на меня стражу, а будет даже по всем правилам, как пособник мятежа, бит на дворе моего дома! На моей земле.

– Да-с, – еще печальнее проговорил названный Артуром, – удобно иметь родственников в земельном министерстве, а мое прошение, как всегда, останется среди последних. К счастью – в этот раз почти все семя мятежной знати извели, может и смогу урвать клок болот с грудой камней. А к ним и щит с гербишком.

– Ну, не отчаивайтесь, мой друг. Если что – вас всегда будут ждать в Шульбри, бывшем Кенбри, мне, как будущему барону, очень даже пригодятся верные рыцари. Порядка тут еще наводить и наводить, – ухмыльнулся алмар, делая глубокий глоток из бутыли, явно принесенной его собеседником.

Через клетчатый провал поднебесного окна лился бледный сумрак раннего утра, прерывистые сны были чарующими и тревожными одновременно. Вот Лия сверкает манящей улыбкой, опуская руку на обнаженную грудь, а вот уже шип на хвосте мантикоры грозит неминуемой гибелью, разверзается львиная пасть, в глазах зверя насмешка, а сами они темные, обрамленные нежными, трепещущими ресницами…

Сон вновь прервался, першило в горле, хотелось пить, поблизости кто-то шептался, так тихо, что только слух, натренированный на шорохах лесных чудовищ, способный распознавать почти неслышный шаг вампира, смог уловить нить беседы трех непохожих друг на друга людей, сидящих, как и Иоганн, возле стены, негласно определенной для «политических».

– Истинно глаголю, близится час смуты и мрака, час падения трона и возвышения тьмы, что на плечах неверующих и святотатцев войдет в сей мир рогата и крылата, когтиста и гибельна… – говорил трясущийся человек в изодранном балахоне, щеголявшей почти заросшей тонзурой, тонкие губы говорившего кривились от гнева, но говорил он с опаской, почти беззвучно, слушали его мало.

– Нет, не в суевериях и мифах «Многоличия» стоит искать корень зла, а в человеческой, вернее даже государственной природе. Франс Мирбрих хорошо сказал – плохо то государство, что дает свободу немногим и принуждает массу пребывать в беззаконном угнетении. Пока не воссияют на престоле добродетели равенства, братства и общности народов, не увидеть нам светлого пути в будущее! – так, стараясь выглядеть рассудительно, но слишком частя словами и путаясь в мыслях, излагал мальчишка лет девятнадцати, на лице которого отпечатались несколько голодных лет государственной стипендии на юридическом факультете.

– Скажите, юноша, – с горькой гримасой, не похожей даже на усмешку, отвечал крепкий, но очень усталый на вид тиор со слипшимися длинными волосами и татуировкой морской пехоты на жилистом кулаке, – вам доводилось когда-нибудь бывать на дыбе? А ногти рвали? Клеймили каленым железом? Хотя бы батогами били? Будете продолжать в том же духе свои размышления, еще испробуете гостинца, что предлагают парой поверхов ниже.

– Везде, везде зрятся мне знамения беды, – продолжал проповедник, которого звали Мульвирий и был он послан нести слово божье в земли тиоров, поскольку не прижился в тучных храмах основного острова Империи. – Гартаруды, твари о четырех руках, коптят небо дымами, будто бросая вызов всему божественному, что таится там за гранью тверди голубой. Кешкашивары, что суть тьма, скорбь и разложение, повадились в земли славных гольвадийских народов и молчно разоряют умы тех, кто пускает их безголосый говор в святилище душ своих…

– Нет, не иных рас и народов бояться стоит – все мы братья и сестры, даже с суровыми амиланийками, что пребывают в гендерном заблуждении, все сотканы из одинаковой плоти, наполнены единой сутью разума. Бояться надо не того, что мы смешаемся, но что разъединимся, прибывая во тьме заблуждений и взаимного недоверия, выгодного лишь власть имущим, – продолжал студент Дабенбрийского университета Максимилиан, выставленный за порог после того, как начал читать и вслух говорить такое, от чего ректору пришлось пить настой валерианы.

– Знаете – это особенное удовольствие, когда раскаленный докрасна прут прислоняется к живой коже, сначала пахнет стейком, а потом сгоревшим беконом, палачу приятно, но вы будете не на его месте, если не перестанете нести вздор, даже МакБард гнал от себя таких, что проповедовали столь идеалистическую чушь, – студента увещевал никто иной, как сержант Аодх МакМилли, что сумел остаться незамеченным и неразоблаченным для глаз имперской экспедиции, но глупо попался на краже еды, когда через неделю голода в желудке поселился сосущий скат с хвостом-иглой и выгнал бывшего мятежника к домам предместий, где его и замели как «подозрительного».

– И довершение всему – Мертвый кирасир, дивная и злокозненная тварь, что губит, будто обуянная чьим-то темным замыслом, лишь тех, кто исповедует и воплощает грех…

– Что вы знаете о мертвом кирасире, отче, – слабым голосом поинтересовался Иоганн, вызвав у небольшой группы «политических» приступ паники. – Слухи?

– Нет, нет! – проповедник подполз поближе и начал горячо шептать почти на ухо охотнику на нежить. – Я видел это существо собственными глазами, когда оно вышло на охоту и преследовало другого монстра, в шкуре более человечьей, но не меньшего в делах неправедных. И скажу я, сын мой, что оба они в тот час были не тем, чем выглядели, но я узрел истину…

Скрипучая решетка издала протяжный визг, нагнув протазаны, к двери темницы подступили стражники с лицами живодеров под шлемами и в металлических панцирях.

– Который тут Йоган, – за спинами бойцов скрывался тюремный чиновник, – пусть выходит, важные люди за него вступились.

Заинтригованный, охотник на монстров поднялся, рывком схватил и отбросил в сторону пытавшегося назваться его именем вора Лино Девственника и вышел вперед, от радости и любопытства он почти упустил из внимания последние слова проповедника.

– Я Иоганн!

– Добро, – сказал тюремщик, – следуй за мной, вояка, гулий ужас, выдам тебе твои манатки. Видать под шибко счастливым светилом ты уродился.

Подобрав куртку, ван Роттенхерц последовал за чиновником в кольце стражников, размышляя о том, как мало знал о его гороскопе тюремный крючкотвор.

Кловенбри. Ветеран

Туман, изорванный, будто полотно паруса, пулями, штыками и неумолимым рассветным солнцем, сменился над Кловенбри сизыми облаками порохового дыма. Пока еще не слишком густой, зловещий дым от батарей, от первых линий, с ружейным треском наступающих на врага, от гранатных разрывов и лихих эскадронов, сходящихся волнами, дым, несомый легким южным ветром, устремлялся к родовому гнезду МакБардов, будто указывая путь к финальной цели для имперских солдат.

Роквальд Добберхоф, грузный мужчина далеко за пятьдесят, полковник отборных пехотных частей, умостился на старом барабане и обозревал поле боя в дрянную подзорную трубу, что прошла с ним путь от лейтенанта отряда смертников до нынешнего завидного положения. Ставка полковника расположилась на Голой Голове – холме чуть севернее Цветочного, немногим уступавшему старшему брату в высоте и также позволявшему в деталях разглядеть последний акт представления очередной освийской бойни.

На левом (для армии алмарцев) фланге события развивались благополучно, тяжелая кавалерия ван Левенбоша при поддержке полуэскадрона гусар МакДабри и нескольких уланских подразделений обратили вспять наемных всадников мятежников и теснили тех к небольшому городку, что притулился у южных границ поля. В центре клановые воины, будто утратившие свой стальной стержень, как и предполагал генерал, заняли укрепленные позиции в Ронсбри и Беллоу, чем, по сути, удавили свое наступление. Ветеран знал – солдат, сумевший окопаться под защитой стен, что кажутся хоть чуть-чуть надежными, уже не выйдет в наступление, тем более деморализованный солдат. В тиориских селениях сидели опытные бойцы, при штурме уже полегла половина фузилеров 54-го полка, выкурить кланы из тех мест будет ох как нелегко, но это не волновало Роквальда. Самая опасная часть пехоты врага утратила подвижность, способность к маневру и неожиданности, об их героической смерти сложат десяток песенок, что не утешат тиорских жен, но проблемы центр более не представлял.

Самым сложным, и довольно неожиданно, оказался правый фланг, где, поначалу, доставили немало неприятностей егерским рассыпным цепям застрельщики восставших. Опытные охотники, пастухи, горцы, бывшие имперские солдаты, к тому же успешно использовавшие ландшафт родных земель, они косили элитных стрелков кайзера, будто те были горными козлами на открытом утесе. Затем в бой пошли ополченцы - крестьяне, ремесленники, горожане, лесорубы, рабочие, что последовали за штандартами МакБарда, пестуя старые обиды и вечно колющую освийскую честь. За несколько месяцев сражений ополченцы стали сражаться не хуже, если не лучше имперских мушкетеров, за спинами которых не было морального фактора защиты родной земли и тиорской ярости.

Бой шел уже несколько часов, дела на правом фланге шли ни шатко ни валко, не было причин для беспокойства, пока, совершенно неожиданно, стеклянному глазу старой подзорной трубы, видавшей эполеты амилайниских мундиров и тощие сиськи под гнилым сукном, а также рейо-нейгриские штыки из синей стали, не предстала картина, которую Добберхоф видел раньше только на экваторе и рассчитывал более никогда не увидеть.

Роты, батальоны, целые полки доблестных имперских воинов бросали оружие и бежали, в ужасе, не разбирая пути и ломая ноги в коварных оврагах клеверного поля. За пороховым мороком и полной неразберихой было не разглядеть, почему бойцы, ломая стройные линии, обращаются вспять, подставляя ставку самого старины Штерна под фланговый удар.

Недоразумение разрешилось через несколько минут, когда к барабану, под развевающийся штандарт 6-го гренадерского полка, украшенный почетным черным дралоком, не добрался один из боевых магов разбитых частей.

Раненая лошадь пала в двух шагах от барабана, ее всадник – прокопченный порохом, в черно-белом мундире боевой маг, с повязкой на пол-лица и съехавшим статусным наплечником, где чеканная вязь узора переплеталась с драгоценными камнями, с воем бухнулся прямо в ноги полковнику. Где-то в глубине души ветерана шевельнулось злорадное торжество – он всегда недолюбливал разряженных, надменных пустышек с их ненадежными заклинаниями.

– Беда!

Последовал короткий удар растоптанного ботфорта с медной набойкой.

– По форме, курва! По форме отвечай.

На красивом, гладко выбритом, но грязном лице мага отразились злость, ужас и возмущение оскорбленного достоинства. Дрожащей рукой он огладил серые, недавно светлые, волосы и выпрямился, перекинув на плечо остатки сизого плаща.

– П-поручик ван Нольц, магической службы тридцать второго полка. Это, это… полный разгром, – офицер тяжело дышал и с трудом мог сдержать дрожь зубов и коленок, зрелище определенно забавляло Добберхофа, а вот положенной при таком положении дел, тревоги, полковник не чувствовал. – Они действуют не по правилам, так... так, не сражаются цивилизованные люди. Это какая-то тактика гилемо-антарцев.

– К делу, сукин сын, к делу! – рявкнул Роквальд, наслаждаясь, как шавка с благородным именем затряслась от страха, но главное – от осознания собственной вины из-за невыполненного долга.

– Маги! Чертов Четырехлистный Клевер! Весь отряд, в одной точке, они непобедимы. Нет никаких шансов одолеть такую мощь! Они идут сюда, нужно отступать! Сдаваться! Это просто невероятно, больше сотни магов в одном месте! Им даже артиллерия не вредит! Они уже снесли батарею Профе!

– Увести в обоз щенка! Расстреляем после битвы, – слова полковника относились к нескольким драгунам армейской полиции, шестеркам из полка Штросса.

Маг расплакался, пал на колени вновь, начал умолять. Но ветеран уже не обращал на него внимания. Его мысли занял отряд Четырехлистного Клевера, вечная кара на головы имперских соединений в предшествовавших боях. Раньше они действовали несколькими группами, сплоченными ударными отрядами магов по десять-двадцать человек, наступали неожиданно, отступали последними, их и так было тяжело сдержать с глупой имперской магической тактикой. Но не оставлять же без присмотра офицеров всех рот ради попытки контроля над несколькими десятками комаров на поле боя, ван Штерн не собирался менять тактику имперских колонн, не собирался этого делать и Добберхоф, всему научившийся у своего патрона.

Был способ расправиться с магической угрозой, надежный, как боевой молот против ножа убийцы. Маги были сильны натиском, что ж – полковник собирался противопоставить им тех, кого создавали только ради натиска и мощного наступления. Ради боя на самых тяжелых участках.

Роквальд Добберхоф был ветераном нескольких кампаний, сотен стычек и десятков крупных сражений, он знал, что когда пороховой дым рассеивается, не остается ничего кроме старых истин. Истин вроде пули, штыка, сабли и крепкого кулака, сжимающего верное оружие. Так было, когда они с ван Штерном отбивались от анималов-партизан в глухих лесах при завоевании Мейна, пантероиды, тигрины, минотавры – они были сильнее, каждый стоил пятерых солдат в бою один на один, в своих лесах они несли смерть. Но им приходилось сражаться за города, селения, свою зловонную родину и никто из «пушистых» не оказывался силен, когда дело доходило до настоящей войны в строю. Так было в боях против туземцев, что скрывались в густых джунглях, нападали из засад, использовали яд и приводили на бой шаманов, заставлявших солдат блевать кровью или нападать на своих. Никто из шаманов еще не сумел уйти от стройного залпа десятка мушкетов. Потому они сейчас в цепях, а он здесь, собирается дать урок войны мальчишке, возомнившему, что может сломить железные колонны кайзера.

Ветеран знал одну истину – войну не выигрывают трюками, победу добывают дисциплинированные, готовые убивать, готовые умирать, но побеждать солдаты, что не отступят ни перед магическим огнем, ни перед звериной яростью, ни перед мощью технически превосходящего оружия. Роквальд сам видел это, когда в колониях они со Штерном, в составе корпуса помощи шваркарасским слабакам, сражались на стенах Ахайоса против ригельвандцев и их союзников-гартарудов, что вели в бой жуткие паровые гаргантуры и воинов в бронированных механических доспехах. Видел, когда они с тогда еще майором Ольцбрихом, штурмуя Цитадель Крови, где чернокнижник и демонолог Прабертамус посылал на бойцов худшие порождения преисподней, собственных мертвых собратьев и стрелы адского пламени. Он видел это в боях с батырами гетербагов и гилемо-антарскими колониальными корпусами, с разрозненными шайками пиратов и атакующими с воздуха колоннами симираллов. Он видел это и тогда, в джунглях Грахатамака, когда колонны кайзера встретили амиланийскую тяжелую пехоту, когда «слабые женщины», спаянные дисциплиной и непререкаемой верой в свое дело, показали Роквальду и самому ван Штерну, что значит война и как ее выигрывают.

Теперь он собирался преподать этот урок Четырехлистному Клеверу.

За спиной у полковника расположился, кто сидя, кто стоя, но каждый на своем месте, его основной резерв. Шестой гренадерский полк, семьсот тридцать два солдата и офицера, потрепанные в сражениях с мятежниками, но бравые и бодрые, непобедимые. Под знаменем с черным дралоком на красном фоне, с нашитыми наградными мечами и шлемами, с девизом «Отступают мертвецы» – этот полк был лучшим в корпусе ван Штерна, одним из лучших во всей имперской армии. Суровые, рослые ветераны с тяжелыми мушкетами, с сумками, полными бомб, в высоких киверах с бронзовыми пластинами и кисточками из рысьих хвостов, в нагрудниках из лучшей хальстской стали, вооруженные для последней атаки штыками, которым позавидует иной тесак или сабля. Они видели магов, гетербагов, гартарудов, дракийцев, демонов, тварей хаоса, даже роты Назмириса, видели и никогда не отступали.

Сегодня полковник собирался показать им Четырехлистный Клевер. В воздухе носился запах серы, пламени, стали, крови и свежескошенного сена. С наслаждением вдохнув любимый аромат, Добберхов скомандовал, поднимаясь с барабана.

– За мной!

Острый глаз ветерана уже без всякой подзорной трубы видел, где скрывается его враг, от которого бежали и пятились доблестные воины ржавых колонн кайзера.

Во все мерзкие

Тюремные ворота распахнулись со скрипом, достойным воя затерянных душ в адском узилище, каковым это место и выглядело для большинства. Двое солдат в красных мундирах, стоявших на часах, посмотрели на выходившего Иоганна весьма недружелюбно – им оставалось дежурить еще несколько часов на холодной улице под промозглым, то начинавшимся, то замиравшим дождем, нагнавшим на улицы туман, из которого в любой момент мог выскочить темный наездник, а заключенный, вполне бодрый и совершенно не сломленный, уже отправлялся куда-то где тепло, хлебно и пивно.

– Но-но, оставьте такие взгляды для мятежников, шавки, – одернул карателей суровый, явно офицерский голос, стальные нотки которого тонко переплетались с затаенной насмешкой.

Прикрикнувшим на солдат был не кто иной, как Дональд МакДабри, он стоял напротив ворот узилища, держа в поводу Росинку и существенно более молодую поджарую лошадку, серую в яблоках, которая в таком соседстве смотрелась прямо королевой. По случаю погоды гусар помимо черно-красной формы, был облачен в широкий плащ с пелериной, на одном плече которого красовался серебряный дралок, а на втором герб его подразделения – всадник в галопе с поднятой для атаки саблей.

– Приветствую вас, господин еретик и мятежник, злоумышленник против всего рода человеческого и его императорского величества! – эти слова уже были обращены к охотнику за монстрами, который выходил из ворот, они сопровождались насмешливой, но дружелюбной улыбкой.