Глава 6. Финансовый инспектор города Полудня

Ночью главный герой кошмаров каждого второго жителя города Полудня – ужасный человек с пушистыми усами, залысиной и жутким кожаным портфелем, сорокапятилетний Финансовый инспектор города имени Двенадцати ударов – Адель Вличкий, спал, откровенно говоря, отвратительно. Во-первых, жена Аделя, Мария Вличкий, лучезарная, остроумная женщина с тысячами стрелочек, разлетающимися от глаз, в прошлом – сногсшибательная брюнетка, теперь же – очередной повод для ненавидящих инспектора усомниться в справедливости судьбы (такая красавица, а досталась такой сволочи, да ещё на десять лет моложе) кашляла всю ночь. Да, жена Аделя, Мария, шестой год страдающая от грудной болезни, кашляла всю ночь, заходясь приступами, сплёвывая редкую драгоценную мокроту, вся в холодном поту, с покрасневшими глазами и посиневшими жилами, пытаясь сдержаться, чтоб не будить окаменевшего рядом мужа. Грузный Адель несколько раз вставал готовить ей отвар из ромашки, мать-и-мачехи, иван-чая и других трав, спускаясь на первый этаж. Но после часа ветер с запада подул сильнее, принося йод и соль, и Марии стало легче, она заснула призрачным лёгким сном, скользя по самой кромке вод Великого Оу. Инспектор поворочался минут сорок и тоже провалился в сон: обморочный, беспокойный.

Ближе к утру фининспектор на миг проснулся от грохота и звона стекла, но кашель жены вымотал его вконец, и он просто перевернулся на другой бок, не услышав вопросительного «Адель?» супруги, уснувшей секунду спустя. «Гроза», – решил он во сне. Ему снилось, что он с ещё живым отцом пошёл на рыбалку, и дождь был очень кстати, ведь в дождь лучше клюёт.

Во сне они ловили рыбу на берегу маленькой речки около старого дома, и отец рассказывал, как правильно насаживать червяка на крючок и как закидывать удочку, а фининспектор рассказывал отцу, как его достала работа и как ему хочется спокойной жизни. Где-то далеко звучало пианино. Наверное, мама играла на веранде. Она любила играть в дождь.

Когда инспектор проснулся, было уже одиннадцать, но он ещё об этом не подозревал. Глаза Аделя были мокрыми, и в полусне он сказал себе, что это просто дождь. «Дождь…» – подумал он, глядя в пасть слухового окна над столом: оскал битых зубов, синее нёбо. В окно врывался шум города, пахло морем.

– Что за…

Адель рывком поднялся с постели. Марии уже не было: она ушла на рынок, как обещала вчера. Утром овощи свежее. И улицы пустыннее. И никого не встретишь. Весомый аргумент, если ты жена фининспектора. Почём эти помидоры? Господин, я к вам обращаюсь.

Инспектор рассматривал стол в штриховке треугольных брызг.

«Так», – подумал он. Прямо на столе, среди осколков лежал кусок черепицы размером с кулак. Инспектор судорожно отряхнул стеклянную крошку с деклараций, спрятанных в зеве самого ненавистного портфеля города, и главного – стопки желтоватых бумаг, о которой не знали ни жена, ни Анна, никто, стопки, которая должна была изменить не только его жизнь, но и жизнь горожан. Всё было на месте, и инспектор немного успокоился, слушая сердце, переходящее с галопа на рысь.

Инспектор поглядел на кусок черепицы. Под ним лежали часы на цепочке со свежей трещиной на стекле. Часы достались инспектору от отца.

Четыре с минутами: в такой позе застыли убитые стрелки.

«Жаль. На выходных отнесу часовщику, – подумал инспектор, стукая ящиками комода в поисках брюк. – Это же надо, в этот день проспать из-за такой… – инспектор торопливо влезал в брючину. – А Мария? Могла бы убрать», – застёгивая предпоследнюю пуговицу на горле рубашки, он ещё раз осмотрел окно. Крыша, второй этаж, круглая рама. Проще было бы залепить в кухонное и наутёк, как они любят. «Не могли же они прицелиться и через окно. Уж тогда бы в меня. В Мари. А если б залезли на крышу, я портфеля не нашёл бы». Инспектор медленно подошёл к столу и аккуратно заглянул в оскаленное небо, будто оттуда могло кинуться какое-то чудовище. «Ветром оторвало. Завывало всю ночь с моря. Нет. Они на такое не способны. Вот похабности всякие написать, или венок подбросить – это запросто. А такое – кишка тонка».

Одевшись и собрав документы в портфель, фининспектор спустился из спальни по скрипучей винтовой лестнице. Мария, смуглая темноволосая, доживавшая последний взлёт когда-то заоблачной красоты, стирала. Вид у неё был хмурый. Услышав скрип ступеней, она вздрогнула, подняла глаза, широко улыбнулась.

– Ты не на работе? – она выжимала простыню, вода стекала по загорелым предплечьям.

– Проспал. Видела окно? Вся комната в стекле.

– Я ушла рано, думала, ты…

Инспектор показал часы.

– Ого.

– Насмерть.

– Такие слова в полдень…

– Полдень? Ч-чёрт. Ты не заметила трости моей?

– Я думала, ты ушёл. Вошла недавно, была… на рынке.

– Ладно. Как на рынке? Где шляпа моя? Собрание сегодня, нельзя опоздать, – инспектор подхватил шляпу, и поспешил к выходу, – вернусь поздно.

– Хорошо, – она склонилась к белью. Адель в нерешительности остановился у двери.

– Мария?

– Да? – она выжимала бельё. Вода струилась между пальцев.

– Всё хорошо?

– Да, – она выжимала бельё, раз за разом скручивая наволочку. Вода лилась в таз.

– Точно?

– Да! – капля сверкнула у глаза, она поспешила вытереть её плечом. Можно принять и за воду.

Инспектор медленно приблизился к ней.

– Что-то произошло? На рынке?

– Ничего.

– Что они сказали?

– Неважно, не хочу… – она утирала покрасневшие глаза предплечьем.

Адель потянулся к ней, но она отклонилась.

– Не надо.

– Так.

– Ничего страшного. Просто мерзко.

Инспектор был в тихом бешенстве.

– С-суки

– Перестань. Полдень близок.

– Вот именно. Я их всех пришибу, видит Полдень.

– Хватит!

– Ладно, – он снова потянулся к её плечу, но она отошла к окну, вытирая руки о фартук.

– Это не хороший знак, Адель.

– Чего?

– Я имею в виду часы. Часы разбиты. Нехороший знак, ты это знаешь.

– Мари. Хватит. Уже насмотрелся на эти знаки. Знаю им цену. Сами выбрали меня…

– Адель, – она отбросила фартук. – Я всегда за тебя.

– Мария.

– Подожди. И сегодня, когда в очереди крикнули, я даже не обернулась, хотя хотела… Мне даже не за себя, но…

– Мария!

– Подожди! Мне плевать было, что они там… что я с тобой ради взяток, смешно, правда? – она уже ревела во всю, как умела только она: по-детски, тихо, доверчиво, безответственно, так, как Адель терпеть не мог. – Ты и взятки… Что я твоя шлюха, господи, я всегда была твоей шлюхой, но то, что они говорили про тебя – у меня всё внутри!

– Мари.

– Подожди. Я сдержалась, как ты наказал, промолчала. Но. Такая ложь. Такая ненависть. Так больше нельзя, Адель. Жить в вечном страхе.

– Перестань. Ты знаешь, чего я никогда…

– Адель. Адель. Послушай. Их не переделать. Зачем? Зачем мы мучаемся из-за них. Зачем. Я устала. К чему твои принципы, если бесполезно, бессмысленно? – она утирала слёзы.

– Мари, пойми…

– Не хочу. Не хочу. Не хочу понимать. Я мучаюсь, я боюсь, я болею, чего тебе ещё нужно?

– Мари…– он пытался её обнять, но она вырывалась, вздрагивая, всхлипывая.

– Твои чёртовы принципы важнее, чем мы?

Он смотрел под ноги. Скоро часы забьют двенадцать, а они прицепятся к любой мелочи, даже к опозданию.

– Мари.

– Адель!

– Да. Чем я, чем ты, чем мы. Потому…

– А. Ясно.

– Послушай.

– Не хочу. Иди. Опоздаешь, – она рывком подхватила корзину с бельём и быстро вышла из кухни. Инспектор смотрел ей вслед.

– Мария! – она поднималась по лестнице.

Инспектор тихо выругался, надел котелок, взял свою чёрную трость с тяжёлым серебряным набалдашником и вышел из дому. Он хлопнул дверью сильнее, чем хотел.

«Я не должен срываться на неё», – подумал инспектор.

Он спустился с крыльца, и посмотрел на забор дома напротив. Он не хотел смотреть, но посмотрел. Надпись была закрашена, и угадывались лишь отдельные буквы, но инспектор сразу вспомнил её всю. Такие слова и в полдень, подумал инспектор. Он подумал о жене.

«Сама виновата, – решил инспектор. – Могла бы меня и разбудить».

Инспектор оглянулся назад. Надпись на своей двери он закрасил тщательнее, чем это сделал его сосед на своём заборе. Но вот маленькая дырочка от гвоздика, на который был прибит венок, осталась.

«Перевешу туда номер дома», – подумал инспектор и пересёк узкий газон в пятнах солнца и тени. Слева сверкнуло стеклом. Инспектор уже шёл в сторону Здания.

Он шёл так быстро, как только мог, постоянно оглядываясь в поисках рикши, но, как назло, ни одной коляски не было видно в трясущейся горловине улицы ни за спиной, ни впереди. Улица, узкая, ломаная, сжатая высокими кирпичными домами с вычурной лепниной фасадов в потёках времени и плюща, казалось, была бесконечна.

– Пр-р-роклятье! – выругался он, несмотря на подходящий священный час.

Служанка, снимавшая белье на трёхэтажном уступе балкона, испуганно оглянулась, услышав подобное святотатство. Чьи-то панталоны, поймав попутный ветер, изящно спланировали на мостовую. Инспектор прибавил ходу.

Он шёл так быстро, как только мог. Несмотря на ветер, было жарко, пот лился из-под котелка ручьём, платок решил сыграть в прятки в чехарде карманов, больное колено ныло, кончик трости так и норовил застрять меж камней и брусчатки, инспектор задыхался.

«И зачем я этот плащ напялил, – думал Адель, ощущая на спине мокрое пятно, расплывшееся по рубашке, – Теперь и не снять». Инспектор перешёл в тонкую ломаную линию теневой стороны справа – солнце было почти в зените.

Вот вдалеке показалась центральная башня Здания, её верхняя, третья часть со шпилем, кажется, так близко, но инспектор знал, что это обман. Вот видно уже и краешек циферблата, а стрелка там подходит к священной цифре, семь минут осталось, собрание ровно в полдень. Инспектор задыхался и почти бежал.

Справа, из бакалейной, звякнув колокольчиками над стеклянной дверью, вышел какой-то мужчина грубоватого вида, будто сделанный небрежно и наспех из одного бруска. Он прижимал к серой толстовке бумажный пакет с аккуратной геометрией упаковок муки, чая, сахара. Заросшая челюсть, низкий лоб, недобрый взгляд. «Жермен, владелец ремонтной мастерской. Покупал в порту контрабандные запчасти в обход налогов. Я прикрыл его лавочку, а он, дуралей, подумал, что я по заказу братьев Рэйн. То-то смотрит недобро, того и гляди, дырку просверлит». Жермен отвязал от перила кожаный поводок, на другом конце которого притворился каменным изваянием огромный чёрный ротвейлер, не сразу заметный ещё ослеплённому полуденным солнцем глазу. Жермен смотрел прямо на инспектора. Ротвейлер последовал примеру хозяина. Жермен, усмехаясь, разжал пальцы и петля поводка упала на камни. Ротвейлер смотрел на инспектора. Инспектор перешёл из тени на другую сторону улицу. Взмокшей спиной он ощущал взгляд Жермена.

Тем временем впереди, слева, у яркой витрины с безликими деревянными фигурами в женских платьях, прямо на тротуар выставлял манекены маленький щуплый портной. Портной следовал указаниям своей жены Сюзанны – темноокой, пышногрудой госпожи лет сорока с запудренными усиками под носом, владелицы магазина вечернего платья «Наряды и забавы». Заметив взгляд инспектора, Сюзанна густо покраснела под шершавой пудрой, и резко отвернула надменное личико. Два месяца назад инспектор оштрафовал «Наряды и забавы» за сокрытие доходов на сумму, равную месячному обороту. Сюзанна, помнится, отослав супруга, щуплого портного, за нитками – Так у нас же есть, милая – Сказала, иди! – наклонилась к инспектору так, чтобы тот разглядел все нюансы её бюста с тонкой, плотно сжатой расселиной в середине, с кокетливым краешком бурого соска, чуть взошедшего из-за горизонта ткани, с чернеющей родинкой на полярной белизне. Сюзанна томно предложила решить всё полюбовно, коснувшись под столом больной ноги инспектора своими пальчиками, свободными уже от павшей жаркой туфельки, но инспектор, кашлянув в кулак, отодвинулся вместе со стулом и сухо попросил её расписаться в уведомлении. Неизвестно, что её больше оскорбило – его отказ или назначенный штраф. После этого, в довершение всех грязных слухов об инспекторе, добавились и пикантные подробности его мужского бессилия. «Спасибо, Сюзанна, –подумал Адель. – Теперь хоть другие меня не будут утомлять подобными выходками, пытаясь решить свои проблемы с законом».

Инспектор уже выдохся, а до Здания оставалось минут пять, вот-вот, то ли за этим, то ли за следующим углом должна раскрыться в своей восхитительной перспективе Круглая площадь, которую нужно ещё пересечь, будь она проклята, но инспектор понимал, что уже опоздал. В отчаянии он обернулся вокруг своей оси и вдруг заметил велорикшу, что появился сзади, в конце улицы, под нависшими домами, балконами, фасадами. Инспектор облегчённо выдохнул, выудил наконец из непослушных карманов белый флаг платка и в два поспешных взмаха капитулировал перед пространством раскалённого камня, окон и брусчатки. Рикша, видимо, заметил мельтешение ткани, и двинулся быстрей.

«Заметил! Пустой. Полдень вершит своё», – подумал инспектор, как и любой житель города, при виде исполнения давно желаемого. В случае инспектора это было, скорее, машинальное подчинение языковому потоку, а не искренняя вера. После смерти отца инспектор не очень верил в полуденные чудеса.

Дожидаясь рикшу, инспектор оглянулся и увидел прямо напротив, на той стороне улицы мальчонку, в аккуратной кожаной курточке, правда, с уже измызганным где-то рукавом. Мальчик смотрел на инспектора, открыв рот с восторгом узревшего откровение, с восходящей ненавистью в зелёных глазках.

«Кого он мне…» – инспектор рассматривал мальчика с такой же нескромностью, зная о приближающейся велоколяске: скорое исчезновение с этой улицы давало право на искренность.

«Да кого же он мне… Глаза эти», – мальчик смотрел на инспектора с нескрываемой злобой, смутно очерчивающей в памяти что-то уже пережитое, чей-то подобный, прямой, зеленоглазый. Коляска лепетала спицами в десятке шагов.

– Эй, мальчик! – инспектор нерешительно позвал мальчугана, больше желая заполнить саднящий пробел памяти, чем уладить неловкость.

Мальчик молчал.

– Я к тебе обращаюсь, – инспектор чуть подбавил строгости голосу, но, скорее, с акцентом отеческим, без примеси учительского говорка. Кто-то из прохожих уже оглянулся. Где-то диалог портного и хозяйки натянулся до официоза и вымученной улыбки: ещё делают вид, что не замечают. Конечно. Злой, злой инспектор мучает мальчонку.

– Мальчик!

Коляска подъезжала. Тренькнул звонок.

– Ты слышишь или нет?! – взорвался инспектор. За спиной послушно и по-бабьи ахнули, делая вид, что только заметили.

Мальчик смотрел на инспектора.

«Вот прям такие же зелёные. Где я их видел?»

Мальчик сплюнул в сторону инспектора и, развернувшись, пошёл прочь. Голоса за спиной выжидающе стихли. Инспектор усмехнулся, стараясь скрыть гнев. Крутящий педали рикша столкнулся взглядом с инспектором, мелькнул огонёк узнавания, лёгкая усмешка, рикша свернул вбок, и поехал мимо.

– Эй! – инспектор взмахнул тростью. – Куда!

Рикша быстро уезжал. В дребезге таблички инспектор прочёл:

«Саймон и Ко».

Компания, которую он чуть не разорил штрафами три месяца назад за подложные документы.

Вокруг говорили, казалось, чуть тише, тайком поглядывая на инспектора, но тут же отводя глаза.

Мальчик исчез.

Инспектор поспешил дальше пешком, хватаясь за сердце и чертыхаясь.

«Точно. У Большого Дэна, мясника из Мостового переулка были такие зелёные глаза. Сын, наверное. А мясник-то в тюрьме». За углом раскрылась Круглая площадь во всём величии идеально ровного круга. Инспектор пересёк кольцевую мостовую, ступил на гранит площади, вспоминая, с каким трудом добился Дэну срока в обычной тюрьме, а не в подвалах Здания.

«Ладно», – инспектор ковылял по площади, стремясь скорее попасть в тень многоэтажной скалы. Колено ныло.

Инспектор вспомнил про стопку листов в портфеле.

«Сами меня выбрали. Ладно, суки. Ещё пожалеете. Я вам устрою».

Он шёл через площадь. Слева вздрагивал островок уличных музыкантов. Инспектор шёл к высоким дверям Здания, и заметил краем глаза белый язык пламени знакомого платья. Её любимое, выбирали вместе. Лёгкая ткань, русые волосы танцующей. Он мог взглянуть на неё пока пересекал мозаику в форме циферблата. Он мог взглянуть на неё, когда попал в долгожданную густую с синевой тень Здания. И даже сейчас, поднимаясь по ступеням, он может, может оглянуться на неё.

Он подходил к дверям, когда сквозь виолончели и скрипки уличных музыкантов по крышам города раскатился первый из двенадцати священных ударов.

Полдень.

Город онемел.

Святое время суток.

Время, когда сбывается задуманное, если ты действительно этого хочешь. Все мы вышли из Полуденного, все в него и вернёмся. Точнее, те только, кто соблюдает заповеди Его и волю Его, как говорил отец инспектора, возвышаясь над толпой прихожан в церкви.

Часы в давно оставленной всеми часовне на востоке били полдень. Сами собой. Часы били в башнях Здания. Часы били в каждом доме. Звенела на все лады лавка часовщика.

Инспектор глянул назад и тут же отвёл глаза. Женщина с русыми волосами, женщина в белом платье, самая красивая женщина на земле, заслушавшись музыкой, не замечая инспектора, окончательно закружившись в танце, просто взлетела. Взлетела на несколько метров над площадью. И парила там, подлетая на каждой сильной доле, каждом мажорном аккорде, каждом из двенадцати священных ударов, в вихре своих взметнувшихся белых юбок.

И люди вокруг, спешившие по делам, останавливались как вкопанные, глядя на неё, но вновь бежали прочь. Слишком пугающим был излом приоткрывшегося бытия, вот оно чудо, стоит дотянуться рукой до взлетающего белого хлопка, стоит замечтаться самим, и Полдень даст желаемое.

Инспектор вспомнил, как в детстве они с сестрой мечтали о настоящем щенке, родители были против, но маленький Адель мечтал так сильно, так неистово, что ему этот щенок снился, снился и снился, каждую ночь, и однажды его сморило в полдень, хотя мать и предупреждала всегда: «не спи в полдень, проспишь чудеса», но мальчик уснул, а когда проснулся, проснулся от лая и писка, увидел его, точно такого же, как во сне. Полдень способен на чудо,

Полдень способен на чудо. Старое поверье гласит: если человек уснёт в полдень, герои его сновидений оживут и выберутся в реальный мир. Но существует они всего сутки, до следующего полудня.

Вот почему никто в городе Полудня не спит в двенадцать часов, ведь всё сбывается, сбывается и возникает из воздуха, не спи в полдень, малыш, не спи, сбывается, как тот щенок, оживший, лающий, выбравшийся из сновидения и исчезнувший бесследно среди световых колонн пустого солнечного дома в следующие двенадцать полуденных ударов, так же легко, как и появился за сутки до этого.

Инспектор шёл и не смотрел на женщину, парящую над площадью.

«Наверняка, родители подарили». Инспектор шёл и не смотрел на женщину, парящую над площадью.

Он проследовал в тёмную арку парадного входа Здания, в ледяной вестибюль, предъявил пропуск, и полоска солнечной, слепящей глаза, площади с взлетевшей над музыкой женщиной, схлопнулась тяжёлой чугунной дверью.