СЕКСУАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ МОЕЙ ЖЕНЫ 3 страница. Идея лекции пришла ко мне после того, как, перебрав рецензии на новые книги, я подряд прочитал только что опубликованные биографии трех классиков — Ф

Идея лекции пришла ко мне после того, как, перебрав рецензии на новые книги, я подряд прочитал только что опубликованные биографии трех классиков — Ф. Скотта Фицджеральда, Чарлза Диккенса и Генри Джеймса. Они пришли ко мне в дом, так сказать, все вместе, и я был поражен трагическим сходством их судеб, особенно в последние годы.

Из предыдущих биографий Диккенса я узнал кое-что о нем. Мне, естественно, было известно и о неизменном — не будем говорить «низменном» — пристрастии Фицджеральда к спиртному. (Оживление в аудитории.) Но Генри Джеймс… признаюсь, это было для меня что-то новое. Чтобы этот человек, всегда сохранявший вид непререкаемого авторитета, привыкший к сдержанности и интеллектуальной самодисциплине, человек, который, по несравненному выражению Т. С. Элиота, «имел такой утонченный ум, что ни одна мысль не могла нарушить его спокойствия» (что оно значит, черт побери, думал Порху; они, похоже, знают, если судить по оживлению в зале, а я нет), — чтобы этот человек был подвержен душевным и телесным неудачам и приступам глубокой депрессии к концу жизни, было для меня потрясением.

Итак, три писателя, три несчастных человека.

Немного погодя, опять-таки из биографии, я с удивлением узнал, что Джозеф Конрад едва-едва зарабатывал на жизнь и последние свои годы страдал серьезным нервным расстройством.

Тогда же были опубликованы, уже посмертно, дневники Джона Чивера. Невыразимо тяжело читать исповедь этого несчастного человека, тяжело и неприятно.

Позвольте зачитать неполный список других хорошо известных писателей, к кому применимо это слово — отчаяние, по крайней мере к определенным периодам их жизни и творческого пути.

Из девятнадцатого века в этом списке значатся: Эдгар Аллан По, алкоголик и душевнобольной, Натаниел Готорн и Герман Мелвилл, едва сводившие концы с концами.

Посмотрим на тех, кто по времени ближе к нам, и заодно изменилась ли жизнь литератора к лучшему. Здесь мы видим имя Генри Джеймса, о котором я уже говорил, и другого Генри — Адамса, жившего в Вашингтоне, округ Колумбия. Адаме страдал заболеванием, которое в ту пору у мужчин называли неврастенией, а у женщин звучным словом «ипохондрия». Теперь это называют… депрессией.

Джозеф Конрад, будучи еще молодым человеком, по меньшей мере однажды пытался покончить с собой. Приставил пистолет к груди, целясь в сердце, но промахнулся. (Выдержи паузу, подумал Порху, пусть прочувствуют.)

Автор знаменитых бестселлеров Джек Лондон всю жизнь пил горькую и даже написал об этом роман. Из близкого мне поколения назову Малколма Лаури, создавшего великолепный роман «У подножия вулкана» о неисправимом алкоголике. Так вот, роман этот тоже написан в форме автобиографии.

В Америке до мировой войны закладывали за воротник, причем так усиленно, что становились инвалидами, — пойду прямо по списку, который я набросал (не повторяюсь ли я с вводными оборотами, упрекнул себя Порху):

Юджин О'Нил.

Эдмунд Уилсон.

Синклер Льюис, наш первый Нобелевский лауреат по литературе, вообще, как говорится, не просыхал. Недаром Г. Л. Менкен, и сам отнюдь не трезвенник, не мог находиться с ним рядом.

Уильям Фолкнер, давно известный своими запоями, умер после того, как в состоянии алкогольного опьянения свалился с лошади.

Теодор Драйзер — еще один романист, тоже большой любитель пропустить рюмку-другую, о котором писал Менкен.

И Ф. Скотт Фицджеральд — о нем я уже говорил.

Посмотрим, кого мы имеем в Англии:

Ивлин Во, пользующийся дурной славой алкоголика и грубияна.

Кингсли Эмис, известный выпивоха, свалившийся с лестницы, видимо, после принятия очередной дозы. Я сам как-то чуть не загремел после пары бокалов мартини.

Опять же Малколм Лаури, о котором, кажется, я уже говорил. Он был не только постоянно навеселе, но, очевидно, покушался на самоубийство, намеренно, как полагают многие, проглотив целую горсть успокоительных таблеток.

То же самое, кстати, говорят о Джеке Лондоне — что он покончил с собой в сорок лет.

Обратившись снова к Англии, видим целую когорту тех, о которых я забыл сказать или мало что знаю. Сразу приходит на ум Грэм Грин, естественно, Дилан Томас, спьяну грохнувшийся наземь на нью-йоркской улице и тут же скончавшийся, не дожив до сорока, и, конечно, Брендан Биэн, ирландец, который любому англичанину сто очков вперед даст по части выпивки.

В эту же категорию попадает Джеймс Джойс, не упускавший случая побаловаться стаканом-другим вина; его частенько находили на улицах Дублина мертвецки пьяным.

В этом же ряду стоит Трумэн Капоте со своей чрезмерной склонностью к спиртному и к так называемым успокаивающим средствам. Много пил и запивал, можно сказать, таблетками Теннесси Уильямс. Он умер от удушья, пытаясь отвинтить колпачок от пузырька с лекарством. Конечно, самоубийство таким манером не совершают, но и трезвые подобным манером не умирают.

Эрнест Хемингуэй, зашибавший по несколько дней кряду, заработал паранойю и застрелился. Джон О'Хара и Джон Стейнбек — оба пили все больше и чаще по мере того, как писалось труднее, а популярность падала.

Помимо пьянства, существуют и другие странные отклонения. Дж. Д. Сэлинджер бросил Нью-Йорк и отгородился от людей, как пустынник. Несмотря на всякие премии, которыми отмечены его романы, Томас Пинчон ни разу не показался на публике или перед фотографом.

Есть еще одна категория хороших писателей, которые, однако, считают себя неудачниками. Назову Уильяма Гаддиса, Два его романа удостоились двух престижных премий, но буквально на другой день два издателя отвергли его очередную рукопись.

У меня в списке фигурируют имена живых или покойных писателей моего поколения. Двое из них — Ежи Косинский и Ричард Бротиген покончили с собой.

Задолго до вашего времени — большинство присутствующих, как я понимаю, молодые люди — покончили с собой Росс Локридж, чей роман «Графство Дождливых Деревьев» пользовался бешеным успехом, и Томас Хегген, автор бродвейского хита «Мистер Роберте» по его же роману.

Что же заставило этих людей предпочесть смерть жизни? Говорю от чистого сердца: не знаю. А гадать не хочу. Единственное, что мне приходит сейчас в голову, это предсмертные строки застрелившегося русского поэта Маяковского: «Я с жизнью в расчете, и ни к чему перечень взаимных болей, бед и обид».

Обратимся к женщинам. Эмили Дикинсон до умопомешательства боялась людей. Вирджиния Вулф утонула, войдя в реку с нагруженными карманами, Энн Секстон и Сильвия Плат тоже сами наложили на себя руки. Впрочем, если перечислять самоубийц-поэтов, то конца не будет. Тридцатитрехлетний Харт Крейн выбросился с парохода в море. Рэндалл Джаррел был настолько не в себе, что шагнул под колеса мчащегося автомобиля. По-моему, это был именно Джаррел, хорошенько не припомню, но, может быть, кто-то другой, а может быть, оба. Не раз и не два отвозили в больницу пьяного и буйствовавшего Роберта Лоуэлла. Редактор, поэт и новеллист Делмор Шварц, которого многие считали одним из самых блестящих талантов своего времени, сошел с ума и умер в психушке. Джон Берримен, к удивлению всех, кто его знал, бросился с небоскреба в период своего творческого расцвета. Чего только не делал Джеймс Дикки, чтобы упиться до смерти, вероятно, даже не сознавая этого. Конец пришел не сразу, но все-таки пришел.

Начав эту тему, я мог бы еще долго продолжать в том же духе. Некоторые мои коллеги откровенно признаются в том, что вынуждены обращаться к психиатру (кажется, я этого еще не говорил, никаких имен не называл, подумал Порху, не прерывая речи), поэтому будет… поэтому я не открою секрета, называя имена, но я не буду этого делать. (Если придется еще выступать, решил Порху, перебирая бумаги, чтобы выиграть время, надо будет заготовить полный текст, а уж потом пускаться в импровизацию.) Среди них, между прочим, наш давний и пожизненный юморист Арт Бухвальд, умеющий подмечать смешное в чем и когда угодно.

И Марио Пьюзо не раз говорил в интервью, что последние годы живет исключительно на прозаке[3]и успехом своего нового романа обязан этому средству.

Все, кого я только что назвал, знали успех и известность, по крайней мере как творческие личности.

Можно только догадываться, в каком эмоциональном состоянии находятся, как часто болеют и умирают другие писатели, менее удачливые или совсем неудачливые, великое множество тех, кто, написав один-два романа, потом переключился на другие профессии и сгинул в неизвестности.

Каковы же причины того, спрашиваю я себя, что слишком много писательских биографий составляют корпус литературы отчаяния?

И снова отвечаю: не знаю. И думаю, что никто не знает.

Разумеется, я отдаю себе отчет, что сведения, которые я привел, и выводы, к которым подвожу, статистически некорректны.

Во-первых, не существует органа, который исчислил бы процент психически нездоровых литераторов в сравнении с другими группами населения. Очень может быть, что здесь, среди моих слушателей, есть немало тех, кто находится в состоянии алкогольного опьянения и настолько подавлен, что готов пойти на самоубийство. (Услышав неуверенные смешки, Порху тоже фыркнул.)

Во-вторых, мы имеем категорию известных и малоизвестных литераторов, чья жизнь течет без сучка без задоринки.

Тем не менее я не могу назвать другую профессиональную группу с таким высоким процентом несчастных, страдающих, больных знаменитостей.

Какое родительское сердце не похолодеет от ужаса, если сын или дочь объявляет о желании стать на тернистый путь словесности? Первая мысль отца или матери — спасти любимое чадо, остановить его, если удастся. Пусть будет барабанщиком, фокусником, кем угодно, только не литератором.

В некрологе на смерть своего доброго друга Ринга Ларднера Фицджеральд писал, что Ларднер перестал находить удовольствие в творчестве за десять лет до кончины. Ларднер считался юмористом, но пил он безбожно. Кстати, послушайте, что Фицджеральд говорит о писательстве: «Ты никогда не был удовлетворен нашим ремеслом».

По-моему, я уже говорил (говорил или нет, судорожно вспоминал Порху), что Курт Воннегут признавался в своей прозе, будто не раз чувствовал, как к нему подступает безумие, и публично поклялся, что бросает писать. По счастью, он пока не сдержал клятву, так сказать, освободился от нее, и я могу понять… (Порху мечтательно закатил глаза) и почти позавидовать ему.

Уильям Стайрон, со своей стороны, написал «Сникаю во мраке» — хорошо известную книгу о нервном кризисе. Однако и Воннегут, и Стайрон все еще с нами и продолжают активно работать — равно как и я, к слову сказать.

Но мы, все трое, понимаем и разделяем те горькие чувства, которые испытывает любой, глядя на литературу.

Нашему ремеслу сопутствует несколько неблагоприятных обстоятельств, которые, как я считаю, коренятся, первое, в самой природе художественного творчества; второе, в неприятных переживаниях до того, как человек взялся за перо; третье, в детской привычке мечтать о богатой счастливой жизни; четвертое и главное, в желании выразить себя, выделиться и преуспеть во всем, что вызовет восхищение родни, друзей, общества в целом, и писательство рисуется исполнением этого желания; и, наконец, четвертое — или я уже называл четвертое? Ну, не важно, пусть будет четвертое: в различных комбинациях этих обстоятельств или же в их совокупности.

Хороший пример — Ф. Скотт Фицджеральд. Ребенком, подростком, студентом — он постоянно мечтал выделиться, стать знаменитым футболистом, литератором, актером, кем угодно, лишь бы прославиться.

Он прославился как романист, когда ему было всего двадцать четыре года и он только что женился на красавице южанке. Прошло немного времени, и про него прокатилась дурная слава, что он заядлый алкоголик, непристойный шут и вечная обуза для друзей.

Или посмотрите на Уильяма Фолкнера. После Первой мировой войны он приезжает из Канады с английским стеком, в форме Королевских военно-воздушных сил, заказанной им у провинциального портного, и начинает травить о боевых вылетах. Хвастается, ходит петухом, недаром соседи припечатали его прозвищем «повеса без веса».

Конечно, мы знаем множество вдумчивых, погруженных в затаенные переживания, мечтательных молодых людей, которым и в голову не приходит браться за перо. Поэтому надо упомянуть еще об одном существенном моменте — о необходимости таланта, Божьего дара или хотя бы предрасположения, но скорее всего потребности преобразовать действительность в воображаемые события и ситуации и занести их на бумагу. Талант, по-моему, не является главной причиной того, что происходит впоследствии. Талант — как выхлопная труба, он позволяет выплеснуть наружу — по крайней мере на время — накопившуюся горечь или закипевшие страсти.

Далее, в жизни любого писателя возникают обстоятельства, которые неизбежно ведут к разочарованию, безысходности, отчаянию.

Это прежде всего сама работа, вечные сомнения в своей способности что-либо написать. Самый удачливый беллетрист пребывает сегодня в состоянии постоянной тревоги за свое положение. Что, если завтра его не похвалят, как хвалили вчера?

Затем, с первым литературным успехом, приходят новые сложности, которые серьезно сказываются на творческих биографиях тех, кого можно было бы назвать писателями отчаяния.

Что же происходит?

А происходит то, что первый ранний успех вселяет новые, чаще всего несбыточные надежды, а на деле рано или поздно приводит к меньшему успеху, к упадку популярности, к более взыскательной и требовательной критике, от которой никто не застрахован, и в итоге к ощущению неудачи, даже если твои достижения признаются.

Ничего удивительного: новый талант можно открыть лишь однажды, новая звезда на литературном небосклоне загорается только один раз.

Далее, деньги, точнее, убывающий доход. Даже при высоких гонорарах испытываешь ощущение, что тебе заплатили меньше, чем ты рассчитывал, и меньше, чем ты уже привык получать. Забавно и больно читать писательскую переписку, где значительную часть составляют просьбы о деньгах, иногда душераздирающие — вспомним письма Фицджеральда, умоляющего литературного агента или издателя дать ему взаймы, письма Джеймса Джойса, Конрада, даже Хемингуэя — с просьбой финансировать его очередной развод, вспомним наконец настоятельные требования Диккенса.

Третье, о чем хочу сказать — третье, я не ошибся? — перед пишущим постоянно маячит призрак, что он исписался, призрак истощения таланта и упадка сил. Никто из нас не хочет и не должен повторяться, и если возникает чувство, что ты уже писал что-то в этом роде, — тогда беда.

Четвертое — я, кажется, зациклился на четвертом, прошу прощения (Порху вторит сочувственному смеху), так вот, четвертое и последнее — это неминуемо подкрадывающаяся старость, слабость, замедленность реакций, нежелание строить честолюбивые планы, тем более если честолюбие давно удовлетворено. Преклонный возраст и все, что с ним связано, естественно, не относится к тем из названных мною, кто умер сравнительно молодым.

И наконец, самое последнее. Попробую задаться фрейдовским вопросом: что они… мы все… надеялись приобрести, когда им… нам… впервые засветила надежда стать писателем?

Что бы они… мы… ни надеялись приобрести, они… мы… не приобрели этого сполна, а то, что приобрели, было недолговечно. Дивные сокровенные желания не исполнились, несмотря на литературный успех. Сомнения, одиночество, боль, которые они… мы… пережили, остались при нас. Высокого положения и самоуважения, которые мы рассчитывали сохранить всю жизнь, на всю жизнь не хватило.

И, как это случается со всеми нами, с годами появляется чувство, что ты, твой характер, твоя личность не изменились с тех пор, как начинал, что ты — тот же самый человек, пусть ставший старше, мудрее, опытнее, но в остальном такой же, каким был, так же раним и так же нуждаешься в сочувствии.

Фицджеральд ликовал, читая хвалебные отзывы на своего «Великого Гэтсби», и пал духом, узнав, что книга расходится плохо.

Хемингуэй чувствовал себя на коне от грандиозного успеха «Колокола» и был убит уничтожающими рецензиями.

Кроме того, совершенно неожиданно для нас то тут, то там появляется новый талант, выходит новая книга, внимание критики и публики смещается в ее сторону. Луч прожектора перемещается на другого человека. Мы остаемся в тени, и тогда в душу закрадывается страшное подозрение, что ты вернулся туда, откуда начинал, и остался тем же самым человеком. Только старше.

У нас часто приводят рассказ Фицджеральда о том, как они встретились с Хемингуэем, когда тот был в зените славы, а он сам пребывал в безвестности. Хемингуэй изрекал прописные истины, как авторитет в области преуспеяния, а Фицджеральд — как авторитет в области неудачливости.

Ни Фицджеральд, ни кто другой не мог тогда предположить, что знатоку успеха Хемингуэю суждено впасть в глубочайшую депрессию и закончить жизнь самым неприглядным образом — размозжив себе голову ружейной пулей.

Готовясь к сегодняшней лекции, я случайно наткнулся на отличную книгу «Продолжая рассказ» отличного писателя Джона Барта. Ее герой-повествователь, который преподает в университете теорию и технику прозы, говорит: «Я рекомендую своим студентам читать биографии великих писателей и настоятельно советую не читать заключительные главы… не доходить до конца, до конца творческой биографии».

Почему он этого не советовал? По тем причинам, о которых я говорил. Чаще всего большие писатели плохо кончают, попадая… в литературу отчаяния.

И теперь первый вопрос, который вы мне зададите, как только я закончу: как обстоит дело со мной?

Отвечаю: пока нет, не дошел, слава Богу, до конца.

Потому что вы собрались здесь сегодня. Потому что пока есть такие люди, как вы, которые хотят послушать меня и расспросить о моей работе и обо всем прочем.

И — спасибо вам всем. Благодарю за внимание. Перейдем к вопросам и ответам.

Потом он со смешком вспоминал два вопроса. Первый был такой:

— Мистер Порху, вы пишете давно и, конечно, сталкивались со многими проблемами. Я тоже пишу, правда, недавно, вернее, пытаюсь писать. Мне интересно, что вы делаете, когда не пишется?

Порху ответил не колеблясь:

— Со мной такого не бывает!

Второй — такой:

— В ваших романах много секса. И ваши герои-мужчины часто рассуждают об этом. Вы-то сами часто думаете о сексе?

Порху не колебался:

— Каждый Божий день! Раз сто на дню! Не реже! Сто раз, каждый день!

Лекция закончилась смехом и аплодисментами. «Что они понимают, — бормотал себе под нос Порху. Он почувствовал болезненный приступ уныния и, сходя со сцены, весело помахал рукой. — Они подумали, что я шучу».

Полли была рада встретить Порху целым и невредимым. Он, возвратившись, тоже чувствовал облегчение. В холодильнике остывал стакан для его мартини.

— Лекция прошла отлично, — ответил он на ее вопрос.

— Значит, ты им понравился?

— Даже очень.

— Ты всегда нравился слушателям, правда?

— Похоже на то. У меня талант нравиться. Аудитория была хорошая, отзывчивая. Да и лекция мне самому понравилась. Надо будет ее записать, когда нечего будет делать. Может быть, даже опубликую. Все остались довольны, особенно я. Ну и, конечно, вручили чек.

Полли рассмеялась, глаза ее заблестели, щеки порозовели — в хорошем настроении она всегда была такой.

— Даже чек вручили?

— Тут же, на месте, как только кончил.

— Думаю, что это правильно. Нехорошо заставлять человека ждать.

— А человек считает дни и думает — а вдруг не придет?

— Я так беспокоилась, ведь твой самолет садился в самый дождь.

— Я и сам беспокоился, — признался Порху. — Но дорога из аэропорта была еще хуже. Таксист попался неудачный — какой-то фанатик, из правых. Пытался мне что-то рассказывать, а я сделал вид, что заснул, пока он не заткнулся. Потом, когда мы съехали с шоссе, он запутался в наших улочках и переулочках. Пришлось показывать ему дорогу. И туман был густой.

Он не сказал ей, что на большом приеме, устроенном после лекции, он игриво болтал с двумя бывшими выпускницами, теперь молоденькими дамами, годков по сорок с небольшим. Он познакомился с ними пятнадцать лет назад, когда они рискнули провести уик-энд в Нью-Йорке, вдали от мужей, а его попросили показать им город и особенно места, где собираются литераторы. Не сказал и о звонках, которые он сделал своим трем бывшим женщинам. Эти же двое давно развелись и, судя по всему, были вполне довольны своим положением. Ишь как оформились девочки, восхищенно думал он, и одеты по-модному и манеры что надо. Тогда, пятнадцать лет назад, обе посещали семинар по литературному творчеству и были в восторге от перспективы познакомиться с известными писателями и редакторами. Он повел их ужинать в одно хорошее местечко, где тусовалась издательская публика. Одна, более общительная, предпочла остаться в какой-то компании, другую же он привез к себе в мастерскую показать место, где он работает, и полюбоваться потрясающим видом ночного Гудзона и расстилающимися за ним залитыми светом далями Нью-Джерси.

— Вы, наверное, ничего не помните… — сказала она.

— Почему же, все помню, — живо возразил он.

— Предоставили мне самой решать.

— Какой чурбан! Очень некрасиво себя вел?

— Напротив, красиво, чересчур красиво. Как истинный джентльмен. Такой добрый, заботливый… словно папочка.

— Это похоже на меня. Так и должен поступать джентльмен.

— Вы еще сказали, что готовы отвезти меня в гостиницу, если я захочу, или оставить у себя на ночь.

— Конечно, помню. Вы решили уехать. Думаете, можно забыть такую интрижку?

— Я тогда до смерти испугалась, — призналась она с нервным смешком.

— Понимаю. — Ответный смешок.

— Я просто не знала, что делать. Я тогда ни с кем не целовалась, кроме мужа.

— Да-да, вы это сказали.

— Вы были первый, кто поцеловал меня на прощание. В такси, помните?

— Должен был обнять и поцеловать вас — иначе какой же я джентльмен? С моей стороны было бы некрасиво не сделать этого. Но дело в другом. Мы хорошо провели время в тот вечер, и нам было бы еще лучше вместе. Мне этого очень хотелось. Вам бы не понравилось, если бы мне не хотелось.

— Да, мне было приятно, очень приятно, хотя нервничала я страшно. А потом вы дали мне обещание, вернее, ручательство — помните?

— Я? Обещание? На меня не похоже.

— Да, я очень хорошо помню. Вы сказали, что, если я лягу с вами в постель, мы славно проведем время и я никогда об этом не пожалею. Если же не соглашусь, вы ручаетесь, что буду жалеть. И знаете что?

— Знаю, иначе вы бы не сказали.

— Я жалела.

— Естественно.

— Каждый раз жалела, когда вспоминала. И сейчас жалею, когда снова вижу вас и особенно когда слушала вашу лекцию. Вы неподражаемы.

Порху чувствовал себя на седьмом небе.

— Хотели бы снова испытать судьбу?

— Не знаю, — помедлив, ответила она и, покраснев, тихо добавила: — Может быть.

Он рассмеялся негромко, не выдавая радости.

— Увы, не поздно ли? — сказал он проникновенно, словно просил прощения, и в то же время стараясь, чтобы голос его звучал неубедительно. — Я, может быть, слишком стар и на многое не гожусь, но не прочь попробовать.

— Не такой уж вы старый, — рассмеялась она.

— Тогда в следующий раз, когда удастся. Хорошо?

Она помолчала, закусив губу, потом сказала то ли в шутку, то ли всерьез:

— Сейчас прикинем… Где вы остановились? Я могла бы отвезти вас в гостиницу… Выпили бы, поговорили.

— Жаль, но я договорился с профессором Лoy и с деканом, — солгал он, удивленный неожиданным приступом страха. — А утром сразу после завтрака они должны отвезти меня в аэропорт. Обменяемся адресами — на тот случай, если я приеду сюда или вы в Нью-Йорк.

Она поняла без слов, что он не хочет дать ей ни телефона, ни номера факса. Не похоже, чтобы он скоро снова приехал в Южную Каролину. Добравшись до гостиницы, он поклялся себе: если она приедет в Нью-Йорк, горы сворочу, лишь бы увидеть ее. Потом тут же поклялся, что не сделает этого, как бы сильно ни хотелось. Вероятно, ему еще не раз предстоит менять решения, находя для этого самые нелепые предлоги. Он клял себя за минутную слабость на чем свет стоит: «Порху, ты что, спятил? Кем ты себя считаешь? Семьдесят шесть скоро, а ты туда же. Пора, кажется, повзрослеть. Или так и будешь гоняться за каждой юбкой, если услышишь доброе слово?»

«Да, — сказал он себе, — буду…» Поздно меняться, и он был этому рад.

Он любил женщин, всегда любил, ему нравилось, как они одеваются и выглядят, нравился их запах, их голос и формы. Он знал многих женщин, в которых мог бы влюбиться хоть ненадолго, а времени оставалось все меньше и меньше. При благоприятных обстоятельствах он мог бы, не задумываясь, поддаться искушению, пусть рискуя быть застуканным и опасаясь скандала дома, зато от всей души и с чистой совестью.

Даже сознавая, напомнил он себе, что интрижка в его возрасте экономически неэффективна и он ни за что не допустит еще одного развода.

Особым бабьим чутьем Полли понимала состояние мужа. В ней заговорило женское начало, которое пробуждается, когда какая-нибудь дама в компании проявляет к нему повышенный интерес. Порху сидел, обняв ее за талию. Потом он потер большим пальцем краешек ее груди, и она тут же прильнула к нему долгим влажным поцелуем. Наверху, в спальне, без всякого побуждения с его стороны в приступе исступленной страсти Полли принялась проделывать то, от чего он постепенно отвыкал после первых дней, когда они были, по его любимому выражению, без ума друг от друга. Сейчас она была как та голландская проститутка, которую они наблюдали через окошко в амстердамском секс-шопе. В ту поездку она многое переняла у этой проститутки. Она продемонстрировала приемы массажа, которые он показал ей после посещения массажного кабинета в Бангкоке. Любовная игра длилась долго, потому что Порху и Полли никуда не спешили. Порху был наверху блаженства. Он с удовольствием поглаживал ее пышную попу, он вообще любил женское тело, любил чувствовать под рукой ее бедра, живот, грудь. Ему лучше спалось одному, но присутствие женщины рядом в постели доставляло ему наслаждение. Какая молодчина, даже лед заранее приготовила, подумал он засыпая. Он снова был влюблен — в свою жену.

В ПЕЧЕНКАХ СИДИТ

— Это что-то новое, — сказал доктор.

— Когда сидит в печенках? Я думал, это распространенное явление.

— Я такого в своей практике не встречал. Ты не падал, не ушибался?

— Нет, — сказал он. — Правда, на днях изрядно поворочался в постели. С собственной женой.

— Нет, на что-либо венерическое не похоже.

— Откуда быть венерическому? А на другой день словно что-то засело в печенках и побаливает.

— Странно. Вздутия вроде нет. А когда особенно чувствуется боль?

— Когда поворачиваюсь или нагибаюсь.

— Может быть, это мышечное?

— Раньше такого со мной никогда не было.

— М-да, плохо дело. Надо забираться внутрь и смотреть, что там.

— Как это — «забираться внутрь»? — испуганно спросил Порху.

— Существует масса способов. Например, лапароскопия. Тебе прокалывают брюшную стенку и опускают оптический прибор. Еще лучше сделать биопсию. Делается надрез, отсекается кусочек органа и — под микроскоп. Я устрою тебе прием к замечательному хирургу.

— К хирургу? Ты с ума сошел!

— Хирургическое вмешательство — самый быстрый и дешевый способ разобраться в заболевании. Можешь мне доверять.

— Сол, ты знаешь, как в Голливуде говорят «…твою мать»?

— Как?

— Можешь мне доверять.

— Спасибо, Джин, я запомню… Однако посмотри на вещи трезво. Зачем тратить время и деньги на сканирование, ангиографию и прочие методы наружного наблюдения? Если картинка что-то покажет, надо резать. Если не покажет, все равно резать, чтобы узнать, в чем там дело. Я запишу тебя к хирургу-специалисту.

— Не нужен мне твой хирург. На данный момент по крайней мере. Позволь мне поступить по-своему, если не возражаешь. Отдохну несколько деньков, а там посмотрим.

— Ну, если ты так настроен — валяй, — сказал доктор и продолжал с самым серьезным видом: — На мой взгляд, ты напрасно теряешь время. Рано или поздно все равно придется обращаться к хирургу. О'кей, будь по-твоему. А пока я пропишу тебе успокоительное и легкий глобулин. Постарайся некоторое время не спать на правом боку.

— Спасибо, Сол.

— Не за что. Дай мне знать, когда захочешь к хирургу. Они теперь нарасхват.

СВЕРХУ ДОНИЗУ

или

С головы до пят

(наброски)

Голова

Лоб — медный лоб, пулю в лоб.

Связь между «лоб» и «лобок».

Глаза — на лоб полезли, разбегаются, слипаются и т. д.

Нос — водить за…, держать по ветру, утереть…

Рот — не лезет в…, хлопот полон… См. также зубы.