Текст получен из библиотеки 2Lib.Ru 2 страница

аплодисментов, а также более частные сведения о методах, какими

распространялись американские военные займы, - для нас все это было так

удивительно, что на миг начисто заставляло забывать и про пушки, и про

угрозу налета.

ЗЛОБНЫЕ СТОРОЖЕВЫЕ ПСЫ СВОБОДЫ

Не довольствуясь злоупотреблениями в суде и нарушениями существующего

закона, военные маньяки яростно набрасывались на все конституционные

гарантии свободы и благополучия, стремясь отменить их. Обычный закон

заменялся парламентскими актами, на основании которых совершались простые

полицейские налеты a la russe, [В русском духе (франц.)] редакции газет

захватывались, печатные станки разбивались, а люди арестовывались и

расстреливались без всякого подобия судебного разбирательства или открытой

процедуры с привлечением свидетелей. Хотя было насущно необходимо

увеличивать продукцию, применяя самую передовую организацию труда и его

экономию, и хотя давно было установлено, что чрезмерная длительность и

напряженность труда сильно уменьшают продукцию вместо того, чтобы

увеличивать ее, действие фабричных законов приостанавливалось и мужчин и

женщин отчаянно эксплуатировали, пока снижение эффективности труда не стало

слишком явным и его нельзя было далее игнорировать. Любые возражения и

предостережения встречали обвинение в германофильстве, либо звучала формула:

"Не забывайте, у нас сейчас война". Я говорил, что люди считали, будто война

опрокинула естественный порядок и будто все погибнет, если мы не будем

делать как раз противоположное тому, что в мирное время всегда считалось

необходимым и полезным. Но истина оказалась еще хуже. Война не могла так

изменить человеческий рассудок. -На самом деле столкновение с физической

смертью и разрушением, этой единственной реальностью, понятной каждому

дураку, сорвало маску образованности, искусства, науки и религии с нашего

невежества и варварства, и мы остались голыми всем напоказ и могли до одури

упиваться внезапно открывшейся возможностью проявлять наши худшие страсти и

самый малодушный страх. Еще Фукидид в своей истории написал, что, когда

ангел смерти затрубит в трубу, все претензии на цивилизацию сдунет с души

человека в грязь, словно шляпу порывом ветра. Но, когда эти слова

исполнились в наше время, потрясение не оказалось для нас менее страшным

оттого, что несколько ученых, занимавшихся греческой историей, ему не

удивились. Ведь эти ученые ринулись в общую оргию так же бесстыдно, как и

невежды. Христианский священнослужитель присоединялся к военной пляске, даже

не сбрасывая сутаны, а почтенный директор школы изгонял преподавателя-немца,

не скупясь на брань, применяя физическое насилие и объявляя, что ни один

английский ребенок никогда больше не должен изучать язык Лютера и Гете. И

путем самого бесстыдного отказа от всяких приличий, свойственных

цивилизации, и отречения от всякого политического опыта оба получали

моральную поддержку со стороны тех Самых людей, кому в качестве

университетских профессоров, историков, философов и ученых доверялась охрана

культуры. Было только естественно и, быть может, даже необходимо для целей

вербовки, чтобы журналисты и вербовщики раскрашивали черной и красной

краской германский милитаризм и германское династическое честолюбие,

доказывая, какую опасность представляют они для всей Европы (как это и было

на самом деле). При этом подразумевалось, будто наше собственное

политическое устройство и наш собственный милитаризм издревле демократичны

(каковыми они, разумеется, не являются). Однако, когда дело дошло до

бешеного обличения немецкой химии, немецкой биологии, немецкой поэзии,

немецкой музыки, немецкой литературы, немецкой философии и даже немецкой

техники, как неких зловредных мерзостей, выступающих против британской и

французской химии и так далее и так далее,- стало ясно, что люди, доходившие

до такого варварского бреда, никогда в действительности не любили и не

понимали искусства и науки, которые они проповедовали и профанировали. Что

они просто плачевно выродившиеся потомки тех людей семнадцатого и

восемнадцатого столетий, кто, не признавая никаких национальных границ в

великом царстве человеческого разума, высоко ставили взаимную европейскую

вежливость в этом царстве и даже вызывающе поднимали ее над кипящими злобой

полями сражений. Срывать орден Подвязки с ноги кайзера, вычеркивать немецких

герцогов из списков наших пэров, заменять известную и исторически

присвоенную фамилию короля названием некой местности, не имеющей традиций,

было не очень достойным делом. Но выскабливать немецкие имена из британских

хроник науки и образованности было признанием того, что в Англии уважение к

науке и образованности является лишь позой, за которой кроется дикарское к

ним презрение. Чувствуешь, что фигуру святого Георгия с драконом пора

заменить на наших монетах фигурой солдата, пронзающего копьем Архимеда. Но в

то время монет не было - были только бумажные деньги, и десять шиллингов

называли себя фунтом так же самоуверенно, как люди, унижавшие свою страну,

называли себя патриотами.

МУКИ ЗДРАВОМЫСЛЯЩИХ

Душевные страдания, сопряженные с жизнью под непристойный грохот всех

этих карманьол и корробори, были не единственным бременем, ложившимся на

тех, кто во время войны все же оставался в своем уме. Была еще (осложненное

оскорбленным экономическим чувством) эмоциональное напряжение, которое

вызывалось списками погибших и раненных на войне. Глупцы, эгоисты и тупицы,

люди без сердца и без воображения были от него в значительной степени

избавлены. "Так часты будут кровь и гибель, что матери лишь улыбнутся, видя,

как рука войны четвертует их детей" - это шекспировское пророчество теперь

почти исполнялось. Ибо, когда чуть не в каждом доме оплакивали убитого сына,

можно было бы совсем сойти с ума, если б мы меряли собственные утраты и

утраты своих друзей мерою мирного времени. Нам приходилось придавать им

фальшивую стоимость, утверждать, будто молодая жизнь достойно и славно

принесена в жертву ради свободы человечества, а не во искупление беспечности

и безумия отцов, и искупления напрасного. Мы должны были даже считать, будто

родители, в не дети приносили жертвы, пока наконец юмористические журналы не

принялись сатирически изображать толстых старых людей, уютно устроившихся в

креслах своих клубов и хвастающих сыновьями, которых они "отдали" своей

родине.

- Кто поскупился бы на такое лекарство, лишь бы утолить острое личное

горе! Но тем, кто знал, что молодежь набивала себе оскомину из-за того, что

родители объедались кислым политическим виноградом, - тем это только

прибавляло горечи. А подумайте о самих этих молодых людях! Многие ничуть не

обольщались политикой, которая вела к войне: с открытыми глазами шли они

выполнять ужасный, отвратительный долг. Люди по существу добрые и по

существу умные, занимавшиеся полезной работой, добровольно откладывали ее в

сторону и проводили месяц за месяцем, строясь по четверо в казарменном

дворе, и средь бела дня кололи штыком мешки, набитые соломой, с тем чтобы

потом отправляться убивать и калечить людей, таких же добрых, как они сами.

Люди, бывшие в общем, быть может, нашими самыми умелыми воинами (как

Фредерик Килинг, например), ничуть не были одурачены лицемерной мелодрамой,

которая утешала и вдохновляла других. Они бросали творческую работу, чтобы

работать ради разрушения, совсем так, как они бросали бы ее, чтобы занять

свое место у насосов на тонущем корабле. Они не отступали в сторону, как

иные, не соглашавшиеся идти на военную службу по политическим или

религиозным соображениям, не отказывались от дела потому, что командиры на

корабле были повинны в недосмотре, или потому, что другие с корабля удирали.

Корабль надо было спасать, даже если ради этого Ньютону пришлось бы бросить

дифференциальное исчисление, а Микеланджело - статуи. И они отбрасывали

прочь орудия своего благодетельного и облагораживающего труда и брались за

окровавленный штык и убийственную гранату, насильно подавляя свой

божественный инстинкт совершенного художественного творчества для ловкого

орудования этими проклятыми предметами, а свои организаторские способности

отдавая замыслам разрушения и убийства. Ведь их трагедия принимала даже

иронический оттенок оттого, что таланты, которые они вынуждены были

проституировать делали проституцию не только эффективной, но даже

интересной. И в результате некоторые быстро выдвигались и наперекор себе

действительно становились артистами, художниками войны и начинали испытывать

к ней вкус, как Наполеон и другие бичи человечества. Однако у многих не было

даже и этого утешения. Они только терпеливо тянули лямку и ненавидели войну

до самого конца.

ЗЛО НА ПРЕСТОЛЕ ДОБРА

Эти переживания людей беззлобных были так болезненны, что испытывавшие

их в гражданской жизни, те, кто не проливал крови и не видел смерти и

разрушений собственными глазами, даже старались скрывать свои личные беды.

Однако и тем, кому приходилось писать и говорить о войне, сидя у себя дома,

в безопасности, не легко было отбрасывать в сторону свою высшую совесть и

работать, сознательно равняясь на уровень неизбежного зла, забывая об идеале

более полной жизни. Поручусь по крайней мере за одного человека, для

которого переход от мудрости Иисуса Христа и святого Франциска к нравам

Ричарда Третьего и безумию Дон Кихота оказался чрезвычайно неприятным. Но

этот переход надо было сделать, и все мы очень пострадали от него, кроме

тех, для кого это вовсе не несло никаких перемен, а, напротив, освободило от

маскировки.

Подумайте также о тех, кому хотя и не пришлось ни писать, ни воевать,

ни терять собственных детей, но кому было ясно, какая неисчислимая потеря

для мира эти четыре года в жизни одного поколения, зря потраченные на дело

уничтожения. Наверное, любая из сделавших эпоху работ - плодов человеческого

разума - была бы испорчена или совсем погублена, если бы ее творцов на

четыре критических года оторвали от нормального труда. Не только были бы на

месте убиты Шекспир и Платон, но и оставшимся в живых пришлось бы не однажды

высевать свои лучшие плоды в скудную землю окопов. И это соображения не

только британские. Для истинно цивилизованного человека, для порядочного

европейца, то, что немецкая молодежь оказалась перебитой, было таким же

несчастьем, как и то, что перебита была и молодежь английская. Дураки

радовались "германским потерям". Эти потери были и нашими потерями.

Представьте себе, что радуются смерти Бетховена, потому что Билл Сайке нанес

ему смертельный удар!

"КОГДА ОТЦЕЖИВАЮТ КОМАРА И ПРОГЛАТЫВАЮТ ВЕРБЛЮДА..."

Но большинство не понимало таких печалей. Легкомысленно радовались

смерти ради нее самой, но, по сути дела, их радость была неспособностью

усвоить, что смерть случалась на самом деле, а не происходила на подмостках.

Когда воздушный налетчик сбрасывал бомбу и та в куски разрывала мать с

ребенком, люди, видевшие это, разражались яростными проклятиями против

"гуннов", называя их убийцами и требуя беспощадной и справедливой мести,

хотя эти же люди с превеликой радостью ежедневно читали в своих газетах о

тысячах подобных происшествий. В такие минуты становилось ясно, что смерть,

которую они не видели, для них значила не больше, чем смерть на экране кино.

Иногда им не требовалось действительно наблюдать смерть, надо было только,

чтобы она случилась в обстоятельствах достаточной новизны и в

непосредственной близости, - тогда ее действие было почти так же ощутимо и

сильно, как если бы ее видели на самом деле.

Например, весной 1915 года наши молодые солдаты подверглись страшной

бойне в Нев-Шапель и при высадке в Галлиполи. Не стану заходить далеко и

утверждать, будто наши штатские англичане с восторгом читали за завтраком

такие волнующие новости. Но не стану и делать вид, будто заметил в газетах

или разговорах какое-нибудь волнение, что-нибудь сверх обычного:

кинофильм-де на фронте разворачивается отлично, а наши парни храбрей

храброго. И вдруг пришло сообщение, что торпедирован атлантический лайнер

"Лузитания" и что утонули многие известные пассажиры первого класса, включая

знаменитого театрального менеджера и автора популярных фарсов. В число

"прочих" входил сэр Хью Лейн; но так как Англия была ему многим обязана лишь

в области изящных искусств, на этой потере не делалось особого ударения.

Немедленно по всей стране поднялось удивительное неистовство. Люди, до

сей поры еще сохранявшие рассудок, сейчас начисто потеряли его. "Погибают

пассажиры первого класса! Что же будет дальше?!" - вот в чем была сущность

всего волнения. Однако эта тривиальная фраза не передавала и малой толики

охватившей нас ярости. Для меня, когда я только и думал что об ужасной цене,

в которую нам обошлись Нев-Шапель, Ипр и высадка в Галлиполи, весь этот шум

вокруг "Лузитании" явился признаком неуместной черствости, хотя я был лично

и близко знаком с тремя из самых известных жертв и, быть может, лучше других

понимал, каким несчастьем была смерть Лейна. Я даже испытывал весьма

понятное всем солдатам мрачное удовлетворение от того факта, что штатские,

считавшие войну таким прекрасным британским спортом, теперь хорошо

почувствовали, что значила война для настоящих участников боев. Я выражал

свое раздражение откровенно, и оказалось, что мое прямое и естественное

чувство в этом случае воспринимается как чудовищный и черствый парадокс.

Когда я спрашивал тех, кто мне дивился, могут ли они сказать что-нибудь о

гибели Фестюбера, они дивились мне еще больше, так как совершенно позабыли о

ней, а вернее, так никогда и не уяснили себе ее значения. Они не были

бессердечней меня; но великая катастрофа была слишком велика для их

понимания, а небольшая была им как раз по плечу. Я не был удивлен: разве мне

не приходилось видеть, как целое учреждение по той же причине без единого

возражения согласилось истратить 30000 фунтов, а затем провело целых три

специальных заседания, затянувшихся до самой ночи, в спорах по поводу суммы

в семь шиллингов для оплаты завтраков?

СЛАБЫЕ УМЫ И ВЕЛИКИЕ БИТВЫ

Никому не будет дано понять причуды общественного настроения во время

войны, если все время не держать в памяти, что война в своем полном значении

для среднего тыловика не существовала. Он не мог постичь, что такое одна

битва, не то что целая военная кампания. Для пригородов война была

пригородным переполохом. Для горняка и чернорабочего это был только ряд

штыковых схваток между немецкими и английскими сынами отечества.

Чудовищность войны была гораздо выше понимания большинства из нас. Эпизоды

ее должны были быть уменьшены до размеров железнодорожной катастрофы или ко-

раблекрушения, прежде чем произвести какое-либо действие на наше разумение.

Смехотворные бомбардировки Скарборо или Рамсгита казались нам колоссальными

трагедиями, а Ютландская битва - лишь балладой. Слова в известиях с фронта

"после основательной артиллерийской подготовки" ничего для нас не значили,

но, когда отдыхавшие на нашем побережье узнали, что завтрак пожилого

джентльмена, прибывшего в приморский отель, чтобы провести там конец недели,

был прерван бомбой, угодившей в рюмку с яйцом, их гневу и ужасу не было

предела. Они заявляли, что этот случай должен поднять дух армии, и не

подозревали, как солдаты в траншеях несколько дней подряд хохотали и

говорили друг другу, что-де этим занудам в тылу полезно попробовать, каково

приходится войскам. Подчас узость взглядов вызывала жалость. Бывало, человек

работает в тылу, не задумываясь над призывами "освободить мир ради

демократии". Его брата убивают на фронте. Он немедленно бросает работу и

ввязывается в войну, словно это кровная феодальная распря с немцами. Иногда

это бывало комично. Раненый, имевший право на увольнение, возвращается в

окопы со злобной решимостью найти гунна, который его ранил, и расквитаться с

ним.

Невозможно высчитать, какая часть нас - в хаки или без хаки - понимала

в целом войну и предыдущие политические события в свете какой-либо

философии, истории или науки о том. что такое война. Едва ли эта часть

достигала числа людей, занимающихся у нас высшей математикой. Однако

несомненно эту часть значительно превосходило число людей невежественных и

мыслящих по-детски. Не забудьте, ведь их нужно было стимулировать, чтобы они

приносили жертвы, которых требовала война, а этого нельзя было добиться,

взывая к осведомленности, которой у них не было, и к пониманию, на которое

они не были способны. Когда перемирие наконец позволило мне говорить о войне

правду и я выступал на первых же всеобщих выборах, один солдат сказал

кандидату, которого я поддерживал: "Знай я все это в 1914-м, им никогда не

обрядить бы меня в хаки". Вот почему, разумеется, и было необходимо набивать

ему голову романтикой, над которой посмеялся бы любой дипломат. Таким

образом, естественная неразбериха, происходящая от невежества, еще

увеличивалась от сознательно распространяемого мелодраматического вздора и

разных страшных сказок для детей. Все это доходило до предела и не позволило

нам закончить войну, пока мы не только добились триумфа, победив германскую

армию и тем самым опрокинув милитаристскую монархию, но и совершили к тому

же очень грубую ошибку, разорив центр Европы, чего не могло бы позволить

себе ни одно здравомыслящее европейское государство.

МОЛЧАЛИВЫЕ ДЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ И КРИКЛИВЫЕ БЕЗДЕЛЬНИКИ

Оказавшись перед картиной неразумных заблуждений и глупости, критически

настроенный читатель сразу возразит, что все это время Англия вела войну и

это требовало организации нескольких миллионов солдат, а также и рабочих,

которые снабжали их продуктами и транспортом, и что это не могло быть

выполнено толпой истериков и декламаторов. К счастью, такое возражение

справедливо. Переходить от редакций газет и политических подмостков, от

каминов в клубах и гостиных в загородных домах к армии и заводам,

поставляющим снаряжение, было то же, что переходить из сумасшедшего дома в

самый деловой и самый здоровый повседневный мир. Вы как бы наново открывали

Англию и находили прочное основание для веры тех, кто еще верил в нее. Но

непременным условием этой работоспособности было, чтобы те, кто был

работоспособен, отдавали все свое время делу, а сброду предоставляли сходить

с ума в свое удовольствие. Их безумие приносило даже пользу работавшим,

потому что, поскольку оно всегда било мимо цели, оно часто и весьма кстати

отвлекало внимание от операций, гласность вокруг которых могла привести к

провалу или стать помехой для них. Правило, которое я так тщетно старался

популяризировать в начале войны: "Если вы намерены что-нибудь делать - идите

и делайте; если нет - ради бога, не путайтесь под ногами", - это правило

выполнялось лишь наполовину. Дельные люди действительно шли и брались за

работу, но бездельники никак не желали уходить с дороги: они суетились и

горланили и не очень опасно забивали дорогу только потому, что, к великому

счастью, никогда не знали, где пролегает эта дорога. И вот, пока вся

настоящая работа в Англии велась тихо и незаметно, вся английская глупость

оглушала небеса своим криком и затемняла солнце поднятой пылью. К сожалению,

эта клика своим неистовством запугивала правительство и вынуждала его

применять могущественную государственную власть для запугивания разумных

людей. И тем самым жалкому меньшинству любителей суда Линча предоставлялась

возможность установить царство террора, которое рассудительный министр мог

бы разогнать суровым окриком в один миг. Но наши министры не обладали нужным

для этого мужеством. Из Дома, где разбиваются сердца, и из Зала для верховой

езды такого окрика не послышалось, а из загородных поместий - и подавно.

Когда в конце концов дело дошло до разгромов лавок, которые уголовники

учиняли, прикрываясь патриотическими лозунгами, прекращено все это было

полицией, а не правительством. Был даже такой печальный момент во время

паники из-за появления подводных лодок, когда правительство уступило

ребяческим визгливым требованиям ввести суровое обращение с

моряками-военнопленными и, к величайшему нашему позору, лишь враг заставил

наши власти держать себя прилично. И все-таки за всеми этими общественными

промахами, дурным управлением и суетными раздорами Англия работала, и она

продолжала держаться, сохраняя весьма внушительную производительность и

активность. Показная Англия своими дурацкими выходками, невежеством,

жестокостью, паникой и бесконечным невыносимым распеванием к месту и не к

месту государственных гимнов союзников надоедала всей империи. Скрытая,

невидимая глазу Англия неуклонно шла к завоеванию Европы.

ПРАКТИЧЕСКИЕ ДЕЛОВЫЕ ЛЮДИ

С самого начала разные бесполезные люди стали вопить, требуя призвать

на сцену "практических деловых людей". Под этим подразумевались люди,

разбогатевшие на том, что ставили свои личные интересы выше интересов страны

и успех всякой деятельности измеряли денежной выгодой, которую она давала им

и тем, кто их поддерживал, ссужая капиталом. Жалкий провал некоторых видных

образцов из испробованной нами первой партии этих бедняг помог придать всей

общественной стороне войны вид чудовищной и безнадежной комедии. Они

доказали не только свою бесполезность для общественной работы, но и то, что

в стране, где царит порядок, их никогда бы не допустили командовать частной

инициативой.

КАК ДУРАКИ ЗАСТАВЛЯЛИ МОЛЧАТЬ УМНЫХ

Англия, словно плодородная страна, затопленная илом, не выказывала,

таким образом, величия в те дни, когда, напрягая все силы, старалась

избавиться от печальных последствий своей слабости. Большинство деятельных

людей, по горло занятых настоятельной практической работой, поневоле

предоставляли право разным бездельникам и краснобаям изображать войну перед

всей страной и перед всем думающим и чувствующим миром. Те это и делали в

своих речах, стихах, манифестах, плакатах и газетных статьях. Мне

посчастливилось слышать, как некоторые из наших способнейших командиров

говорили о своей работе; потом, разделяя обычную участь обывателей, я читал

об этой работе газетные отчеты. Трудно было представить что-либо более

несхожее. А в результате болтуны получали опасную власть над рядовыми

деятельными людьми. Ибо, хотя величайшие люди действия всегда бывают

привычными ораторами и часто очень умными писателями и поэтому не позволят

другим думать за себя, рядовой человек действия, как и рядовой боец со

штыком, не может толком рассказать о самом себе и потому склонен

подхватывать и принимать на веру то, что о нем и о его товарищах пишут в

газетах, и возражает лишь тогда, когда автор неосмотрительно скомпрометирует

себя ошибкой в техническом вопросе. Во время войны не редкостью было

слышать, как военный или штатский, занятый работой на войну, говорил о

чем-нибудь на основании собственного опыта и его речи доказывали полную

абсурдность бредового бормотания той газеты, которую он обычно читал, а

затем сам как попугай начинал повторять мнения этой газеты. Так что, если вы

хотели спастись от господствующей неразберихи и безумия, недостаточно было

общаться с рядовыми людьми действия: надо было вступать в контакт с высшими

умами. Это была привилегия, доступная лишь горстке. Для гражданина, не

имевшего такой привилегии, спасения не было. Ему вся его страна

представлялась сошедшей с ума, суетной, глупой, невежественной, без иной

надежды на победу, кроме надежды на то, что враг, быть может, окажется столь

же сумасшедшим. Только рассуждая очень решительно и трезво, мог человек

увериться, что, не будь за этой страшной видимостью чего-либо более прочного

и серьезного, война не протянулась бы и одного дня и вся военная машина

обрушилась бы сверху донизу.

БЕЗУМНЫЕ ВЫБОРЫ

Счастливы были в те дни глупцы и деятельные люди, не желавшие ни над

чем задумываться. Хуже всего было то, что дураки были очень широко

представлены в парламенте: ведь дураки не только выбирают дураков, но умеют

склонить на свою сторону деятельных людей. Выборы, последовавшие сразу за

перемирием, были, пожалуй, самыми безумными из всех когда-либо

происходивших. Добровольно и героически отслужившие на фронте солдаты были

побиты людьми, которые явно никогда не подвергали себя риску и никогда не

истратили и шиллинга, если могли этого избежать, и которые в ходе выборов

вынуждены были приносить публичные извинения за то, что клеймили своих

оппонентов пацифистами и германофилами. Партийные вожди всегда ищут

сторонников достаточно преданных, чтобы по приказу и под кнутом партии

смиренно выйти в коридор лобби через указанную дверь, а лидер за это

обеспечивает им места на скамьях путем процедуры, получившей название - с

шутливым намеком на карточную систему военного времени - "выдача купонов".

Были случаи настолько гротескные, что я не могу говорить о них. не давая

читателю возможности угадать имена участников, а это было бы непорядочно,

так как обвинять их можно не более, чем тысячи других, которые по

необходимости должны остаться неназванными. Общий результат был явно

абсурден. И контингент избирателей, возмущенных делом собственных рук,

немедленно ударился в противоположную крайность и на ближайших

дополнительных выборах таким же дурацким большинством провалил всех

"купонных" кандидатов. Но вреда от всеобщих выборов было уже не поправить. И

правительству не только пришлось делать вид, будто оно предполагает

воспользоваться своей победой в Европе (как оно обещало), но и в

действительности делать это, то есть морить голодом противников, сложивших

оружие. Короче говоря, оно победило на выборах, обязавшись действовать

безжалостно, злобно, жестоко и мстительно, и оказалось, что ему не так легко

увильнуть от этих обязательств, как оно увиливало от обязательств более

благородных. И, как я полагаю, это еще не конец. Ясно, однако, что наша

бессмысленная кровожадность падет на головы союзников огромной тяжестью, и в

результате жестокая необходимость вынудит нас принять участие в деле

заживления ран Европы (которую мы ранили почти насмерть), а не довершать ее

уничтожение.

ЙЕХУ И ЗЛАЯ ОБЕЗЬЯНА

Наблюдая эту картину состояния человечества, картину столь недавнюю,

что отрицать ее правдивость нет никакой возможности, понимаешь Шекспира,

сравнивающего человека со злой обезьяной, Свифта, изображающего его в виде

йеху, укором которому служат высокие добродетели лошади, и Веллингтона,

говорившего, что британцы не умеют прилично себя вести ни в победе, ни в

поражении. Но никто из них троих не видел войну так, как видели ее мы.

Шекспир порочил великих людей, когда говорил: "Если б великие люди умели

громыхать, как Юпитер, то Юпитер никогда не знал бы покоя: ведь каждый

офицерик, осердясь, гремел бы до самого неба, гремел бы и гремел". Что

сказал бы Шекспир, увидев в руках у любого деревенского парня нечто гораздо

более разрушительное, чем гром, а на Мессинском хребте обнаружил бы кратеры

девятнадцати вулканов, которые взрывались бы там от нажима пальца? И даже

если б то случился пальчик ребенка, последствия были бы ничуть не менее