Глава 3. Человек, влюблённый в луну

…он полюбил её весной и так дожил до начала лета, успев срастись со своей возвышенной тайной в одно. Со дня гибели стаи он не проронил ни слова. Со дня гибели стаи он смотрел на неё каждый вечер.

Над выпуклым городом нависал светящийся женский лик, от которого голова шла кругом.

Печальное женское лицо.

Луна.

Он смотрел на неё, не отрываясь, и не она клонилась к полоске крыш, а мутный, душный, ненавистный город, что был внизу, возносился выше и поглощал женский лик черепичной кромкой. Тогда чистильщик приходил в себя, растерянно моргал, протирал глаза пальцами в пятнах гуталина и испуганно оглядывал трепещущие сумерки. Клетчатые брюки его наполнялись тугим желанием, и после захода луны он не сразу мог встать со скамьи. Так было каждый вечер, начиная с весны.

Её лицо было так похоже на лицо женщины, яблочный запах которой он заставил себя забыть, на лицо матери, которую убили у него на глазах работники Службы Преследования Здания Бюрократизма, когда ему было восемь лет. Луна была первым, что он увидел после смерти стаи.

У человека, не имевшего даже имени, внезапно появилось нечто большее, чем все земные радости.

Его непрожитая жизнь, как если бы у него не отняли матери, отца, детства, судьбы, мальчика у фонаря, голубей…

Луну отнять не могли, и это чистильщика особенно радовало.

Весь день он чистил ботинки жителей города Полудня, не смея поднять взгляд выше щиколоток, пыли и заплёванной мостовой. У него ныли спина, плечи и локти, пальцы были перепачканы чёрным. Но, несмотря на это, он был счастлив. Заработав за день несколько монеток, на закате он спешил сюда, во дворик с фонтаном, чтобы насладиться своей тайной. Так было уже несколько месяцев, и он не искал ничего большего.

В последний день престарелого душного мая, когда луна должна была плыть особенно низко, как и в любой последний день месяца, он, петляя сквозь вечерние толпы, платья и веера, кричащие ароматы духов, абсента и табака, спотыкаясь, прячась и избегая насмешливых взглядов прекрасных дам с манящими формами, глубокими вырезами, оголёнными ногами, пришёл сюда, к своей единственной и неповторимой, в обычное время. На скамейке сидел какой-то тучный неопрятный мужчина.

Мужчина читал вечернюю газету, оттопырив маслянистую губу. Сердце чистильщика затрепетало.

«Нет-нет-нет! Это — оставьте мне! Оставьте… – он смотрел на занятую скамейку, а его тёмные ногти указательных раздирали заусенцы на больших. Он опять чувствовал каменный ком в горле. – Так нельзя, нельзя!»

Удивляясь своей смелости, он приблизился к скамье и нетерпеливо кашлянул. Толстяк поднял одну бровь, не отрывая взгляд от газеты. Он и не думал вставать.

Чистильщик закусил губу. Краешек солнца отбрасывал последние жёлтые лучи через двор, но вода в фонтане, чуя грядущие перемены, отливала алым. Таинство, которое теперь было смыслом жизни человека, влюблённого в небо, проходило без него.

Он стоял в оцепенении. Он никогда не умел драться. Он не торговался со своими клиентами, забирая ту мелочь, которые они оставляли. Он не сказал ничего Аде, он испугался Жоржа. Вступить с кем-то в открытое противостояние теперь-то точно было для него невозможным. Его сломали. Толстяк закинул одну пухлую ножку на другую, не отрывая взгляда от бумаги.

«Можно, конечно, поискать другую скамью…»

Он вспомнил, как несколько недель искал именно это место, откуда будет лучший обзор закатного неба. Откуда он во всей красе будет видеть её, дольше всего.

Газетный заголовок окрасился кровавым цветом:

«Здание Бюрократизма опровергает слухи о грядущем повышении налогов».

Чистильщик вспомнил, как Ада с подругой Фридой обсуждала на кухне сплетни о повышении. Всё опять затеял злодей-инспектор. Каждая старалась напугать другую, преувеличивая, причитая. Они ненавидели Здание и говорили об этом на кухнях, хотя чаще говорили о том, с кем переспал сосед-мясник. Чистильщик вспомнил голос Ады, то, как она вопрошала даже не у Фриды, а у самого кухонного воздуха, пропахшего щами – сколько же можно это терпеть, куда уж выше, и так еле концы с концами… Человек в клетчатых брюках глубоко вздохнул.

– Куда уж выше! И так еле концы с концами!

Толстяк окинул настороженным взглядом клетчатые брюки и рукава рубашки в пятнах гуталина.

– Простите?

– Поднимут, как пить дать!

– Вы о чём, господин… э-э-э… как вас?

– О налогах! Врут всё! Сегодня слышал от парочки клиентов, бюрократов из Здания, – чистильщик обуви подмигнул уставившемуся на него толстяку.

– Слушайте, вот же статья… А кем вы?

– И сосед у меня, – он перешёл на зловещий шёпот, – бухгалтер из Здания! – влюблённый в луну врал. Первый сосед был бухгалтером из какой-то маленькой конторы. Второй – старым свихнувшимся моряком.

– Да ведь чёрным по белому: «опровергает слухи». Слухи! Именно, что слухи!

– А вы верите тому, что пишут в газетах? – презрительно взвизгнул чистильщик сапог, подражая Фриде. – Поверьте, у меня большой бизнес…

Толстяк недоверчиво оглянул пальцы с чёрной каёмкой и невозможные башмаки.

– Э-э-э-э, бизнес, да… В общем, возьмут нас за жабры! Надо выходить на улицы, надо митинговать! Показать, что мы есть…

Толстяк поспешно встал, с испуганным лицом пересёк сквер и уселся на дальнюю скамейку. Озвучивать такое вне кухонь было неприличным. Все боялись Здания.

Человек, влюблённый в луну, опустился без сил на скамью.

«А ведь мог увидеть… – он вздрогнул, – нет, нет, читал газету, не заметил. Никто не знает, никто».

Да, человек, влюблённый в луну, боялся, что его тайну могут раскрыть. Боялся, что луну могут отнять. Могут узнать секрет голубой скамейки с перебитой перекладиной в спинке и занять на ней место. После смерти голубей он стал гораздо пугливее.

«Не увидел. Читал… Но ведь если б увидел… – влюблённый в небо с трудом перевёл взгляд с алой громады облаков на толстяка. – У него же всего больше».

Человеку, влюблённому в луну, внезапно захотелось вырвать газету из рук толстяка и показать ему ввысь, на закат… Он вздохнул. Из-за крыш показалась луна.

Шёл июнь. Теперь влюблённый в небо стал чаще замечать, что люди смотрели куда угодно, но не вверх.

Люди спешили по делам, мчались на велосипедах. Сидели на скамейках и читали газеты. Ловили дребезжащие вихри проносящихся велорикш. Смеялись и пили вино на открытой веранде маленького кафе, ели устриц в ресторане, что в конце улицы. Играли у фонтана в шарады, слушали пластинки старого Шарманщика, который иногда приходил сюда со своим граммофоном. И тихонько подпевали, и пели песни, иногда про небо и про луну…

Но никогда не смотрели наверх.

Плыл в небесах молочный лик. Совершались один за другим закаты, разлитые в разлуках, ожиданиях, встречах. А человеку, который был влюблён в небо, было непонятно: как можно не видеть?

Ещё стоял душный июнь, ещё сплетались щебетом последние соловьи в раскидистых кронах, и каждый вечер человек с пальцами в пятнах от гуталина приходил во дворик с фонтаном.

Было удивительно, что кульбит заката совершается каждый вечер только для него. Даже становилось обидно, что никто не застынет, поражённый тем, как задумчиво в неуловимой печали белое женское лицо… И он думал, что это, наверно, обидно и ей – никто на неё не смотрит. Молодой человек никогда не знал женщины, но знал, что женщинам обидны такие вещи.

Кончался июнь. До катастрофы оставался месяц.

После сегодняшнего заката чистильщик был как-то особенно печален, ведь лето шло, отцветая, отпевая песни птичьими голосами, но никто ни разу не взглянул в багровую высь между домами, где метались ласточки и стрижи. Внутри него что-то ныло и обрывалось, и никак не заканчивалось, его накрывало беспробудной синей тоской. Он уже не знал, куда деть себя после захода луны и куда деть её в себе. Раньше у него были голуби, но теперь они мертвы. Желание переполняло его. Теперь, чтобы встать со скамейки после захода луны, ему требовалось несколько минут.

Он шёл вдоль улицы домой, темнело, сотни накормленных светлячков бились в гранёных фонарных колбах. Вдалеке шелестело листвой, самое высокое дерево города, вторя волнам моря на западе. Влюблённый в луну шёл домой и вдруг заметил за неизменным прилавком Сару, старую смуглую южанку с обвисшим бюстом, что раньше была самой дорогой проституткой квартала, а теперь, состарившись, продавала веера и павлиньи перья прямо на улице. Сара была одной из немногих знакомых влюблённого в небо. Странная надежда пришла ему в голову.

– Здравствуй, милая Сара, – с улыбкой приближаясь к ней, сказал чистильщик обуви, – как дела идут? Видела сегодня закат? Луна была просто бесподобна…

– Мужчина, какая Сара, какая луна! Или покупайте, или проходите, я сейчас полисмена позову.

Чистильщик вздрогнул и двинулся дальше. Он вспомнил, что выдумал Сару и её судьбу вчера, когда начищал башмаки, чтоб хоть как-то отвлечься от мыслей о небе, что становились навязчивей день ото дня.

«Действительно не смотрят. Не смотрят на луну».

В этот день он решил никому больше не говорить про небо.

«Хорошо! Пусть. Зато луна принадлежит только мне. И луна, и небо».

На следующий день ему пришлось задержаться — грузный полисмен заставил его начищать свои чёрные боты, которым давно было место на помойке:

— Не выдают нам новую форму, малой. Хоть бы налоги повысили, говорят, инспектор готовит проект-с…

Было уже темно, когда он бежал по улицам, мечтая увидеть луну. Он пропустил закат, но свою небесную возлюбленную не пропустит… Мир, благоухающий липами и тополями, пахнущий мокрой мостовой и морем, кружился перед его глазами и, казалось, он сходит с ума. Да, он сходил с ума, он сам это чувствовал. Он бежал к своей скамейке, но на полпути увидал такое, что споткнулся и чуть не расшибся на бегу.

…Фрида, служанка из дома в квартале отсюда, подруга Ады, эта пошлая глупая некрасивая женщина грубо выбивала застрявшую луну черенком швабры из веток самого высокого дерева – луна, застряв в кроне, мешала ей подглядывать сквозь листву за молодой парой напротив. Влюблённый в небо чистильщик сапог замер, и ледяные волны ударили от груди в ноги, в затылок.

– Не сметь! – хотел закричать он, но из-за вечного кома, оставшегося навеки после случая с мальчиком, из горла вырвался какой-то писк.

«Нельзя! Нельзя так!» – из пелены перед глазами выступило тело матери на мостовой в размётанном зелёном платье, мёртвые голуби. Не соображая, что делает, он быстро нагнулся, схватил камень и метнул его в Фриду, но не попал, а только разбил стекло рядом.

– Хулиганы! Полиция! Полиция! Держите мальчишку!

Влюблённый в небо бежал прочь, взлетали клетчатые брюки и башмаки.

«Луна им только мешает! Мама…Голуби... Глупцы. Пусть! Луна будет только моей. И небо».

Он сходил с ума. Небо было огромным, бесконечным, и не могло поместиться в нём. Небо распирало его изнутри и теперь не приносило ему былого счастья. Он думал только о луне. Он страдал. На его клетчатых брюках то и дело появлялись тёмные пятна. От влюблённого в луну пахло желанием, старым потом, сумасшествием.

Он не заметил, как скоропостижно скончался июнь, как крепчал и рос второй летний месяц – всё было в бреду. Весь день, начищая сапоги и туфли, он думал только о небе, только о луне, остро тоскуя о вчерашнем закате. Затем спешил во дворик с фонтаном, где один наблюдал крушение небосвода, затем провожал луну тоскливым вожделеющим взглядом, а после брёл в свою съёмную комнатку, где его ожидали ворчливая хозяйка Ада, молчаливый старый моряк и надменный бухгалтер, что жил в соседней каморке.

«Можно уместиться втроём на скамейке… можно переставить другие скамейки. Но разве она им нужна?»

И взойдёт над крышами луна,

неви-и-и-инная!

Но луна не так прекрасна, как она,

моя люби-и-и-имая.

пел на скамейке напротив юноша с длинными сальными волосами, подыгрывая себе на мандолине. По бокам от него сидели две девушки в цветастых платьях, недалеко от скамьи, спиной к влюблённому, наливал шампанского в купол бокала какой-то щёголь в котелке. Все подпевали пошловатой песенке, но никто не смотрел на луну.

«Сволочи», – отчаянно подумал он, и, резко поднявшись со скамьи, зашагал вон.

Он почти перестал спать и есть, у него постоянно ныл левый висок, он не старался отмыть пальцы от чёрных пятен, а брюки от пятен тёмных, Ада подумывала выселить его из комнаты, незаметно поднимая плату. Люди сторонились его в узких переулках, грязного, слёзно бормочущего что-то про луну и небеса. Он путал цвет кремов для туфель и ботинок, чаще получая тумаки, чем монеты.

Он плакал без причины, он мог начать плакать в любой момент, когда чистил сапоги или сидел без дела, уставившись в заплёванную мостовую. Человек, влюблённый в луну, сходил с ума.

Наступило двадцать девятое число июля месяца.

В тот вечер он сидел на голубой скамье, напряжённый, выпрямившийся, подрагивающий, как перетянутая струна ненавистной мандолины, и смотрел на луну, и пытался поймать её взгляд, и томился от одиночества и красоты, переполненный упругим желанием внизу живота. Журчал, промывая мозаику голосов, фонтан, летний ветер с моря доносил вперемешку запах соли и йода, обломки чьих-то фраз и отзвуки саксофона, звякали редкие велосипедные звонки в ещё тёплых пальцах умирающего июля, шептались спицы колясок с нагретой мостовой о тайнах следующего поворота. А он томился, он был заворожён.

Сегодня она лежала на спине, покачиваясь на синих водах ночного океана, утопала в нём своим неизвестным затылком и тоскливо глядела куда-то вверх, на холодные созвездия витрин и фонарных цепочек и кометы велорикш, но люди были к ней равнодушны, как и много вечеров до этого. Он сидел и пытался поймать её взгляд, как вдруг проходящий мимо человек проронил в его сторону с усмешкой:

– Вы так смотрите на неё, как будто хотите украсть!

Человек, влюблённый в луну, вздрогнул и оглянулся, но уже удалялась сутулая спина в сером плаще. Влюблённый думал вскочить и догнать силуэт, растворяющийся в июльских сумерках, голосах, звонках, исчезающий в проёме улицы, но неожиданно заметил небольшой мольберт подмышкой идущего.

«Художник. Не считается…»

Влюблённый было выдохнул с облегчением, но потом снова увидел чарующий лик, гулко сглотнул, потянулся к брюкам, отдёрнул руку.

«Как мне избавиться от неё? Как мне отдать её другим?»

Он смотрел на светящийся лик, но фраза художника крутилась в голове.

«Посмотрел бы на них, если бы украли луну. Для них украденный кошелёк…»

Влюблённый в небо резко встал и тут же сел. Острая боль пронзила пах, но он и не заметил.

Небо померкло. Луна, казалось, погасла.

«Точно!.. Они не обращают внимания на её присутствие, но заметят отсутствие. А я… Освобожусь, выдохну… Они будут мне благодарны. Ведь я верну им луну. Хотите украсть…»

Он оглянулся вокруг: не заметил ли кто его замысла? Но люди продолжали жить своей жизнью, ели устриц, пили вино, ехали на велосипедах, играли в шарады, сидели на своих стульях. Старый шарманщик крутил очередную пластинку чьих-то воспоминаний, и от её звуков мир был чуть-чуть черно-белым. Никто ничего не заметил.