Бестиарий, или кортеж Орфея

ОРФЕЙ

Что может быть сильней, глубинней

И благородней этих линий?

Как будто свет зовет на свет из тени мглистой,

Как мы читаем у Гермеса Трисмегиста.

ЧЕРЕПАХА

Из Фракии волшебной миру

Как волшебство явил я лиру.

Спешит зверье, оставив страхи,

На зов струны - и черепахи!

КОНЬ

Хочу тебя взнуздать! И мне так часто снится,

Что триумфальная грохочет колесница,

И что в мои стихи вцепился хваткий Рок,

Как в вожжи, свитые из лучших в мире строк.

ТИБЕТСКАЯ КОЗА

Шерсть этих коз и то руно, мой друг,

Что стоило Язону стольких мук,

Поверь, не стоят даже завитка

Тех кос, к которым льнет моя рука.

ЗМЕЙ

Красоту не ценишь ты нимало.

Сколько же прелестных женщин стало

Жертвами безжалостного жала!

Ева, Клеопатра. . . Видит Бог,

Я еще прибавил бы двух-трех.

КОШКА

Хочу, чтобы со мной жила

Благоразумная жена

В уюте, с книжками и киской,

И чтоб душа была жива

Теплом души - живой и близкой.

ЛЕВ

О лев! Не лев - одно название:

Монарх, бессильный воцариться.

Теперь ты в Гамбурге, в Германии,

Царишь - за прутьями зверинца.

ЗАЯЦ

У зайцев и влюбленных две напасти:

Они дрожат от страха и от страсти.

С них не бери пример. Его бери

С зайчихи - и твори, твори, твори!

КРОЛИК

Вот братец-кролик в закутке

Он от меня бежит в поспешности.

Живет он в кроличьем садке

В саду Любви и в царстве Нежности.

ВЕРБЛЮД

Дон Педро, принц, на четырех

Верблюдах в дальний путь пустился,

Мир осмотрел - и восхитился.

И я бы мог. . . А чем я плох?

Еще б верблюдов. Четырех!

МЫШЬ

Мелькают дни друг другу вслед,

Как мыши времени, - и что же?

Я прожил двадцать восемь лет.

До крошки сгложен я, о Боже!

СЛОН

Мои слова - иным забава:

Они как бивни у слона.

О мертвый пурпур!. . Бремя славы

Лишь вы окупите, слова.

ОРФЕЙ

Взгляните на тысячи ножек

И глазок - кого ни возьми:

Клещей, коловраток и блошек

Все будут чудесней семи

Чудес на земле и чудесней

Дворца Розамунды из песни!

ГУСЕНИЦА

Трудись, поэт, не предавайся сплину

Дорога к процветанью нелегка!

Так над цветком гнет гусеница спину,

Пока не превратится в мотылька.

МУХА

На севере есть мухи-божества,

И с ними наши, местные, поладили

И часто распевают вслух слова,

Которые услышали в Лапландии.

БЛОХА

Блоха, возлюбленная, друг

Все любят нас. Жестокий круг!

Вся наша кровь до капли - им!

Несчастен тот, кто так любим.

АКРИДА

Была акрида неспроста

Едой святого Иоанна.

Будь также, лирика, проста

И только избранным желанна!

ОРФЕЙ

Пусть будут небеса - водой, приманкой - сердце.

В речную ли волну, в морскую ли всмотреться

Кто сыщется среди кувшинок иль медуз

Божественный, как Ты, Спаситель, ИИСУС?

ДЕЛЬФИН

Дельфин резвится - но волна

Всегда горька и солона.

Где радость? Встречусь ли я с нею?

Все горше жизнь, все солонее.

СПРУТ

Чернила выпустит - и вот

Со смаком кровь друзей сосет.

Такого лакомку видали?

Кто се чудовище? Не я ли?

МЕДУЗА

О бедные медузы, с бурой

Растрепанною шевелюрой,

Вы ждете не дождетесь бури

А это и в моей натуре!

РАК

Сомнение, моя отрада,

С тобой, как раки, мы вдвоем,

Идя вперед, ползем назад, а

Назад идя, вперед ползем.

КАРП

Живете вы в садке, в запруде,

Подоле, чем иные люди.

Вы так печальны, что, поверьте,

Вас, карпы, жаль - и нам, и смерти.

ОРФЕЙ

Зимородок, Купидон

И Сирены - как споют нам,

Отзовется сладкий звон

Стоном смертным, страхом смутным.

Нет, не слушай пенье их

Слушай ангелов благих.

СИРЕНЫ

Откуда эта грусть, Сирены, и печаль,

Когда ваш нежный плач плывет в ночную даль?

Я полон отзвуков, я схож с морскою тьмою.

О эхо, мой корабль, зовущийся Судьбою!

ГОЛУБЬ

О голубь, нежность, дух святой,

Был сам Христос рожден тобой.

И я люблю Марию - с ней

Дай обручиться мне скорей.

ПАВЛИН

Хвост распуская, эта птица

Всем демонстрирует наряд:

Своей красой она кичится,

При этом обнажая зад.

ФИЛИН

Как филин, сердце ухает в груди

Все ух да ух. . . Так в крест вбивают гвозди.

Все пыл, все кровь - хоть душу изгвозди.

Любимые, лишь вы меня не бросьте!

ИБИС

И я сойду, в тумане зыблясь,

В подземный мир - да будет так!

И на латыни мертвой ибис

Укажет мне мой путь во мрак.

БЫК

Вот херувим, рожденный бездной:

Друзья, он славит рай небесный,

Где мы сойдемся, наконец,

Когда позволит нам Творец.

Алкоголи

ИЗ «ПЕСНИ ЗЛОСЧАСТНОГО В ЛЮБВИ»

***

Всем ручейкам молочным Ханаана
О Млечный путь ты светозарный брат
Ты курс нам указуешь постоянно
К туманностям куда сквозь звездопад
Летят тела возлюбленных слиянно


Достойная пантеры красота
Взгляд шлюхи с сожаленьем и мольбою
Моя великолепная тогда
Мне чудилось что даже над судьбою
Всевластны эти горькие уста


Дорожки оставляли ее взгляды
Как по ночам следы падучих звезд
В ее глазницах плавали наяды
И наших фей печалили до слез
Лобзанья где пылало пламя ада


Но все равно живу я и теперь
Надеждою одной на нашу встречу
И на мосту Вернувшихся потерь
Я на ее приветствие отвечу
Любимая я рад тебе поверь


Пустеют сердца и ума сосуды
Как из бочонков Данаид вода
Так утекают небеса оттуда
Вернется ль вновь покой и чистота
Как сделать чтоб свершилось это чудо


Я никогда теперь уж не смогу
Расстаться с нежностью к моей Желанной
К поломанному ветром васильку
Моя голубка берег долгожданный
И гавань на далеком берегу


Колодники с веревками на шее
И фавны и болотные огни
Вторгаются в мое воображенье
Везде меня преследуют они
О Господи какое всесожженье


Меня тоска преследует как рок
Я знаю что душа и тело бренны
Они единорог и козерог
Пугаются тебя огонь священный
Багрово-красный утренний цветок


Несчастье грозный бог со взглядом строгим
Безумными жрецами приодет
А твои жертвы в рубище убогом
Суровый бог рыдали или нет
Так пусть Беда для нас не будет богом


Змеей струишься ты за мной в пыли
Куда б ни шел как тень ползешь ты сзади
Бог тех богов что в осень полегли
Ты скользким брюхом отмеряешь пяди
По праву отошедшей мне земли


Не позабыла ль ты мою услугу
Что вывел я тебя на свет дневной
Влачишься ты печальная супруга
Как траурная тень всегда за мной
Ведь мы неотделимы друг от друга


В апреле зиму погребли снега
Приветствуя приход поры бесснежной
И в поле и в сады и на луга
Слетелись стаи птиц спешащих нежный
Апрель восславить с каждого сука


Дружинами весны зеленолистой
Армада снега вспять обращена
Весна улыбкой светится лучистой
И к бедным людям благости полна
Их омывает добротою чистой


Размеры сердца так же велики
Как зад почтенной дамы из Дамаска
Но грудь пронзают семь мечей тоски
Прекрасная я весь любовь и ласка
И сердце рвут проклятые клинки


Печали семь мечей о сладость боли
Нашептывает страсть мне чепуху
Мечи мне грудь и сердце распороли
Ну как об этом я забыть смогу
Когда терпенья нет крепиться боле

* * *

Всем ручейкам молочным Ханаана
О Млечный путь ты светозарный брат
Ты курс нам указуешь постоянно
К туманностям куда сквозь звездопад
Летят тела возлюбленных слиянно


Существованьем правит рок слепой
И подчиняясь музыке небесной
Которая звучит сама собой
Всю нашу жизнь танцуем мы над бездной
По воле бесов властных над судьбой


Рок рок существования основа
Всем нам от сумасшедших королей
До лживых дам в пупырышках озноба
Средь утомленных временем полей
Грозит его мучительная злоба


Что делать регент твой удел таков
Ты Луитпольд свое предназначенье
Быть нянькой августейших дураков
Оплакивал ли в сумрачном свеченье
Мерцающих в тумане светляков


У озера стоит дворец огромный
С воды несется пенье рыбака
Хозяйки нет приподнят мост подъемный
Отдавшийся на волю ветерка
Скользит по водной глади лебедь томный


Здесь короля дурной конец постиг
Он утонул у этих стен купаясь
Но выбрался на берег и затих
С тех пор лежит недвижный улыбаясь
Уставив в небо помертвевший лик


Мне лира пальцы жжет твое пыланье
Июньского светила жаркий зной
Я по Парижу мерю расстоянья
Безумство нежное владеет мной
И умирать в Париже нет желанья


Здесь каждый день воскресный удлинен
И тянется легко и монотонно
В дворах шарманок раздается стон
Цветы свисают с каждого балкона
Пизанской башни повторив наклон


Парижский вечер одурел от джина
Сверкая фонарями вдоль хребта
Спешат трамваи с грохотом лавины
Как на линейках нотного листа
Излить на рельсах бешенство машины


Нестройный хор кафе по вечерам
Поет шипеньем всех своих сифонов
И песнями веселыми цыган
И голосами хриплыми гарсонов
Ту страсть к тебе что прежде пел я сам


Я знаю что рабы поют муренам
Могу пропеть и лэ для королев
И песнь которая под стать сиренам
И простоватый жалобный напев
И песенку привыкшего к изменам

Каллиграммы

УЗЫ

Канаты витые из криков
Колокольный звон над Европой
Столетья в петле
Нации связаны рельсами
Нас только двое иль трое на свете
Свободных от любых уз
Друг другу руки протянем
Прочесывает дымы дождя безжалостный гребень
Петли
Петли крученые
Подводный кабель
Вавилонские башни стали мостами
Жрецы паутиной
Все влюбленные связаны нитью единой
Нити незримые
Света лучи повсюду
Узы Союзы
Я пишу лишь затем чтобы ярче пылали
О милые чувства эти
Враги воспоминаний
Враги желаний
Враги сожалений
Враги горьких слез
Враги всего что еще люблю я на свете
Перевод Н. Стрижевской

ОКНА

Меж зеленым и красным все желтое медленно
меркнет
Когда попугаи в родных своих чащах поют
Груды убитых пи-и
Необходимо стихи написать про птицу с одним
одиноким крылом
И отправить телефонограммой
От увечья великого
Становится больно глазам
Вот прелестная девушка в окружении юных туринок
Бедный юноша робко сморкается в белый свой
галстук
Занавес приподними
И окно пред тобою раскроется
Руки как пауки ткали нити тончайшего света
Бледность и красота фиолетовы непостижимы
Тщетны наши попытки хоть немного передохнуть
Все в полночь начнется
Когда никто не спешит и люди вкушают свободу
Улитки Налим огромное множество Солнц
и Медвежья шкура заката
Перед окном пара стоптанных желтых ботинок
Башни
Башни да это ведь улицы
Колодцы
Колодцы да это ведь площади
Колодцы
Деревья дуплистые дающие кров бесприютным
мулаткам
Длинношерстный баран тоскливую песню поет
Одичалой овце
Гусь трубит на севере дальнем
Где охотники на енотов
Пушнину выделывают
Бриллиант чистейшей воды
Ванкувер
Где белый заснеженный поезд в мерцанье огней
бежит от зимы
О Париж
Меж зеленым и красным все желтое медленно
меркнет
Париж Ванкувер Гийер Ментенон Нью-Йорк
и Антильские острова
Окно раскрывается как апельсин
Спелый плод на дереве света
Перевод М. Ваксмахера

ДЕРЕВО

Фредерику Бутэ
Ты поешь с остальными под бешеный ритм
граммофонов
Но где же слепцы куда же исчезли они
А единственный сорванный мною листок
обернулся цепочкой видений
Не бросайте меня одного среди рыночной
женской толпы
Изразцовое небо покрыл Исфахан ослепительно
синей эмалью
Мы в лионском предместье идем и беседуем с вами
Я помню как в детстве звучал колокольчик
торговца лакричной настойкой
И слышу как будет надтреснутый голос звучать
Того человека который гуляя с тобой по Европе
Будет сам в то же время в Америке
Ребенок
Кровавая туша телячья висит над прилавком
Ребенок
И этот в песке утопающий пригород далеко
на востоке в глуши
Там стоял на перроне таможенник словно архангел
Привратник убогого рая
И был зал ожидания первого класса где бился
в припадке один пассажир эпилептик
Барсук Козодой
И Крот-Ариадна
Мы ехали рядом в купе в транссибирском экспрессе
И спали по очереди я и тот ювелир-коммерсант
Одному приходилось дежурить с заряженным
револьвером
С тобою гуляла по Лейпцигу хрупкая дама
переодетая юношей
Воплощенье ума ибо вот что такое действительно
женщина с головой
Как жаль что забыты легенды
Фея едет в трамвае по темной пустой мостовой
Я видел охоту пока я наверх поднимался
И лифт останавливался у каждого этажа
Меж камней
Меж нарядов цветных на витрине
Меж пылающих углей в жаровне торговца каштанами
Меж норвежских судов у причала в Руане
Проступает твой образ
Он распускается меж финляндских берез
Как красив этот негр из стали
Самый печальный был день
Когда ты достал из почтового ящика открытку
из Ла-Коруньи
Ветер дует с заката
Цератоний металл раскален
Грусть приходит все чаще за данью
Это старость земных богов
Твоим голосом жалуется мирозданье
Входят по трое к нам под кров
Невиданные созданья
Перевод И. Кузнецовой

ПОНЕДЕЛЬНИК УЛИЦА КРИСТИНЫ

Ни консьержка ни мать ее ничего не заметят
Будь со мной этим вечером если ты мужчина
На стреме хватит и одного
Пока второй заберется
Зажжены три газовых фонаря
У хозяйки туберкулез
Кончишь с делами перекинемся в кости
И вот дирижер который с ангиной
Приедешь в Тунис научу как курить гашиш
Вроде так
Стопка блюдец цветы календарь
Бом бум бам
Эта грымза требует триста франков
Я бы лучше зарезался чем отдавать
Поезд в 20 часов 27 минут
Шесть зеркал друг на друга глядят в упор
Этак мы еще больше собьемся с толку
Дорогой мой
Вы просто ничтожество
Нос у этой особы длинней солитера
Луиза оставила шубку
Я же хоть и без шубки но не мерзлячка
Датчанин глядит в расписанье пуская колечки дыма
Пивную пересекает черный котяра
Блины удались
Журчит вода
Платье черное цвета ее ногтей
А вот это исключено
Пожалуйста сударь
Малахитовый перстень
Пол посыпан опилками
Ну конечно
Рыженькую официантку умыкнул книготорговец
Один журналист кажется мы с ним знакомы
Жак послушай-ка все что скажу это очень серьезно
Мореходная компания смешанного типа
Сударь он мне говорит не хотите ли посмотреть
на мои офорты и живопись
У меня всего лишь одна служанка
Утром в кафе Люксембург
Он тут же представил мне толстого малого
А тот говорит
Вы слышите что за прелесть
Смирна Неаполь Тунис
Да где ж это черт подери
В последний раз что я был в Китае
Лет восемь назад или девять
Честь достаточно часто зависит от часа
обозначенного на часах
Ваши биты
Перевод М. Яснова

МУЗЫКАНТ ИЗ СЕН-МЕРРИ

Наконец у меня есть полное право приветствовать
тех кого я не знаю
Идут предо мною они и толпятся в тумане далеко
впереди
А все что меня окружает мне бесконечно чуждо
Но у меня и у них надежда пылает в груди
Я не воспеваю ни землю ни другие планеты
Я воспеваю силу свою над коей не властна земля
и другие планеты
Я воспеваю радость бродить по свету и счастье
внезапной смерти
21 мая 1913 года

Рильке

Часослов

* * *

Авось по жилам гор тяжелых в скалы

пойду один рыдающей рудой

в такой глуби, что далей не видала,

что нет конца мне: все мне близким стало,

а близкое — гранит седой.

Я в горе — не мудрец: меня прижало,

как сущность жалкую, великой тьмой.

Но если это — Ты, стань всей рукой,

дабы на мне она, свершась, лежала,

а по Тебе мой вопль бежал рекой.

* * *

Ты превышаешь горные вершины,

их гордые сажени и аршины.

Ты — вечный снежный звездопад лавины,

фиалок носишь полные долины,

их благовонием земным согрет.

Ты — всем горам и рот, и минарет,

где зов еще не прозвучал звездою.

В Тебе ль иду неведомой рудою,

которую никто не отыскал?

Я трещину Твою собой закрою,

благоговейно в ней себя зарою,

повсюду чувствуя твердыню скал.

Иль это я лишь страхом поражен,

бездонным страхом городов проклятых,

куда Тобой по горло погружен?

Поведай я Тебе про смрадный ад их,

про сумасбродных улиц вавилон,

поднялся бы Ты, Буря с Правремен,

и словно сор его повымел вон.

А как поведаю? Язык — засов,

и речи не хозяин я, и рано

мой рот закрыться хочет, словно рана,

и руки, как собаки без аркана,

к бокам прижались, не идя на зов.

Ты, Господи, послал из всех часов

тот час, когда и чуждо мне и странно.

* * *

Поставь меня, как камень слуха,

о Боже, к далям в сторожа,

где одиночествуешь глухо,

морями пенясь и дрожа.

Дай в ночь уйти — в звучанье духа,

чтоб крики не вонзались в ухо

со всех сторон острей ножа.

Пусти в пустой Твоей отчизне

бродить с ветрами до зари

в краях, где нежитые жизни

обряжены в монастыри.

Там к богомольцам я пристану,

такой же, как они, с лица,

и сзади старца и слепца

пойду я — не слуга обману —

дорогой тайной до конца.

* * *

Ты веси ^[1], Боже, — города

разит уничтоженья кара.

Они бегут, как от пожара,

а вслед безжалостно и яро

течет пора их, как вода.

Живут в них люди тяжко и темно,

в глубоких комнатах, пугаясь взгляда,

как боязливое ягнячье стадо,

и вдалеке земли Твоей прохлада.

Но знать ее им больше не дано.

А у окошек вырастают дети

под той же самой тенью искони,

не зная, что живут цветы на свете,

где даль и ветер осчастливят дни.

И дети в грустном детстве — как в тени.

Там девушки цветут чего-то ради,

не перестав по детству тосковать,

но, видя, что не сбыться их отраде,

себя опять пытаются сковать

и прячут в тихих спаленках за полог

обманутые материнства дни.

Безвольный плач у них, как ночи, долог,

бессильны годы их и холодны.

В глубоком мраке одры смерти ждут их,

их медленно тоска туда ведет.

И умирают долго, будто в путах,

и нищенкой уходят от ворот.

Новые стихотворения

РАННИЙ АПОЛЛОН

Как иногда в сплетенье неодетой

листвою чащи проникает плеск

весны в разливе утра, — так и это

лицо свободно пропускает блеск

⁵

стихов, сражающих нас беспощадно;

ведь все еще не знает тени взгляд,

и для венца еще виски прохладны,

и из его бровей восстанет сад

⁹

высокоствольных роз лишь много позже,

и пустит в одиночку лепестки,

чтоб рта его коснулись первой дрожи,

¹²

пока еще недвижного, но с гибкой,

по каплям отпивающей улыбкой

струящегося пения глотки.

ЖАЛОБА ДЕВУШКИ

Эта склонность, эта тяга

к одиночеству за благо

почитались в детстве мной.

У других — возня, раздоры,

у меня — мои просторы,

дали, близи, шорох шторы,

звери, образы, покой.

⁸

Я от жизни без предела

только брать и брать хотела,

чтоб себя познать в себе.

Разве не во мне величье?

Но от прежних лет в отличье

жизнь чужда моей судьбе.

¹⁴

Вопреки всем ожиданьям

благо стало наказаньем

с ростом девичьей груди.

Стоя на ее вершинах,

чувство жаждет крыл орлиных

или в смерти изойти.

ПЕСНЬ ЛЮБВИ

О как держать мне надо душу, чтоб

она твоей не задевала? Как

ее мне вырвать из твоей орбиты?

Как повести ее по той из троп,

⁵

в углах глухих петляющих, где скрыты

другие вещи, где не дрогнет мрак,

твоих глубин волною не омытый?

Но все, что к нам притронется слегка,

нас единит, — вот так удар смычка

¹⁰

сплетает голоса двух струн в один.

Какому инструменту мы даны?

Какой скрипач в нас видит две струны?

О песнь глубин!

Дуинские элегии

ЭЛЕГИЯ ПЕРВАЯ

Кто бы из сонма ангелов мой крик одинокий услышал?
Даже если представить, будто кто-то из них
к сердцу близко принял меня: я бы не вынес его
превосходящей сути. Ибо прекрасное лишь
начало угрозы, и, красотой наслаждаясь, мы это переживаем,
и мы изумляемся, что же она не спешит
с нами покончить. Ведь любой из ангелов грозен.
И я крик в себе подавляю, и во мне замирают
смутные всхлипы. Ах, ни люди, ни ангелы
нам не помогут в земных упованиях наших.
И чуткие звери уже замечают,
что наш дом ненадежен для нас
в истолкованном мире. Для нас остается
разве что дерево над обрывом, с ним ежедневно
видимся мы, вечно вчерашняя улица остается
и затяжная верность привычки, которой
с нами уютно, и она остается при нас.
О и ночь, ночь, когда ветер, надмирности полный,
сводит нам лица, с нами ночь остается, желанная,
обманщица нежная, лишь она одиноким сердцам
предстоит, обещая печаль. Но разве легче влюбленным?
Ах, они во взаимности лишь иной избегают судьбы.
Ты разве не знаешь об этом? Урони же из рук пустоту
в бездну, которой мы дышим; быть может, птицы
лучше почувствуют ветер чутким своим крылом.

Да, веснам тебя не хватало. Надеялись звезды
иные на твое к ним сочувствие. Прошлое
поднимало волну за волной, или мимо
окон распахнутых ты проходил, и к тебе
скрипка взывала. Все это были веления.
Но ты ли откликнулся? Не ты ли был вечно
весь в ожидании, словно тебе все сулило
возлюбленную? (Как ее ты примешь к себе,
если чужие великие мысли тебя занимают,
приходят, уходят, вновь остаются на ночь?)
Если трогает это тебя, воспой же влюбленных; долго
ждет бессмертной хвалы их знаменитая страсть.
Но ты завидовал больше покинутым, в них
ты больше любви находил, чем в утоленных. Начни
сызнова им никогда не кончающуюся хвалу;
Знай: герой остается и в смерти героем,
смерть лишь причина его вечного бытия.
Но влюбленных природа берет, истощаясь,
к себе, словно силы ей не хватает, чтобы
снова любовь повторить. Ты ли воздал
Гаспаре Стампе хвалу, чтобы любая подруга,
другом оставленная, на ее высоком примере
подумать могла бы: мне ли не быть как она?
Не должны ли уже и для нас эти старинные боли
плод принести? Не время ли, чтобы с любовью
мы любимых покинули, которых вынесли с дрожью:
так выносит стрела тетиву, чтоб собравшись в полете
больше стать, чем собой. Негде нам оставаться.

Голоса, голоса. Слушай, сердце, как могут слушать
только святые: когда свыше великий призыв
их с земли поднимал, но они еще ниже
склонялись, небывалые, и не внимали:
так они были слухом. Нет, это не значит, что Бога
голос ты выдержишь. Но дуновение слушай,
непрерывную весть, сотканную из тишины.
Голос юных умерших нынче стремится к тебе.
Куда бы ты ни ступал, не говорила ли в церкви
в Риме, в Неаполе тихо судьба их с тобой?
Или взывала надгробная надпись возвышенная к тебе,
как однажды под сводами Санта Мария Формоза?
Что хотят они от меня? Тихо я должен отвергнуть
несправедливость забвенья, чтобы ничто не смущало
их духа чистый полет.

Как это странно, не населять больше землю,
едва заученные жесты больше не повторять,
розы и прочие вещи, таящие обещание,
сразу забыть и грядущего в них не искать;
тем, кем бывал в бесконечно робких руках,
больше не быть, и даже имя свое
Отбросить, как сломанную игрушку.
Странно, больше не пожелать желаний. Странно,
все, что было застывшим, порхающим видеть
в пространстве. И трудно быть мертвым,
и наверстывать жизнь, пока ощутишь постепенно
толику вечности. – Но живые все совершают
все ту же ошибку, когда ищут четких различий.
Ангелы часто не знают, блуждают ли
они среди живых или мертвых. Вечный поток
увлекает с собой обе области всех возрастов,
в них обеих все голоса заглушая.

И отошедшие рано в нас не нуждаются больше,
они отвыкают нежно от всего земного, как дети,
уже отнятые от груди. Но мы, кому великие
тайны нужны, по которым так часто печалясь,
мы приближаем блаженство –: можем ли мы без них?
Разве сага напрасна, где плач по прекрасному Лину
музыкой первой дерзнул там превозмочь немоту,
куда этот божественный юноша вошел навсегда,
там вдруг пустота содрогнулась, и это волнение
нас и поныне влечет и радует и целит.

ЭЛЕГИЯ ВТОРАЯ

Каждый из ангелов грозен. Себе же на горе,
я вас воспою, смертоносные птицы души,
вас познавая. Где вы, дни Товия,
когда из вас сияющий самый стоял у простого жилища,
одетый как путник и вовсе уже не грозный;
(как юноша к юноше он снисходил с любопытством).
Явись архангел теперь, устрашающий, единым шагом
сюда из-за звезд и мигом обратно: сердце-
биения взлетом убило бы нас наше сердце. Но кто вы?

Ранние счастливцы, баловни творения,
горные цепи, предрассветные вестники
всех созданий, – пыльца цветущей божественности,
запястья света, ступени, лестницы, престолы,
просторы плоти, щиты блаженства, вихри
бурно восторженных чувств, и вдруг, перед каждым,
зеркало: исход собственной красоты
надо вновь поглотить своим собственным лицом.

Мы же, чувствуя, истончаемся, мы же,
себя выдыхая, исходим; раздуть пытаемся пламя,
и все слабее дыханье. И кто-нибудь может сказать:
да, ты в кровь мою входишь, в мой дом, и весна
себя ощущает в тебе… Напрасно, тот нас не удержит,
мы в нем веем и мы его овеваем. И тех, красивых,
кто их удержит? Неизбывно восходит зримость
их лица, и снова уходит. Как роса с рассветной травы
наша суть исходит из нас, словно жар
от горячего блюда. Где ты, улыбка? Взгляни:
вновь волна, теплая, уходит от сердца –;
горе мне, ведь мы еще живы. Обрести ли вселенной,
когда мы в ней растворимся, наш привкус? Ловят ли
ангелы только что-то свое, от них исходящее, или
хотя бы случайно, по недосмотру что-то
и от нашей сути? Или мы лишь настолько
в их черты внесены, как смутность
в лица беременных? Им не заметить этого в вихре
своего возврата к себе. ( Как они это заметят?)

Могли бы влюбленные ночью, если бы поняли,
высказать это чудо. Ибо кажется, будто нас
все утаивают. Видишь, стойки деревья: дома,
где мы живем, еще крепки. Только мы
проходим мимо всего, словно порыв сквозняка.
И все сговорились, как будто, замалчивать нас,
не то, как позор, не то, как проблеск надежды.

Влюбленные, вам друг друга хватает, вас
я выспрашиваю о нас. Вы себя поняли. Нам докажите!
Видите, как у меня, ладонь моя входит
в мою другую ладонь, или ею можно прикрыть
мое истаявшее лицо. Это мне позволяет
немного чувства. Но можно ли с этим осмелиться
быть? Но вы, прибывая в восторге взаимном,
пока он не превысит вас, вы взываете:
больше не надо! – ; вы друг друга в объятьях
переполняете, как годы лозу виноградную;
и вы вдруг исчезаете, если кто-то один из вас
захочет возобладать: я вас вопрошаю о нас. Я знаю,
вы блаженно соприкасаетесь, чтобы ласку продлить,
чтобы след не исчез, который вы, нежные,
занимаете, так вы ощущаете чистую
длительность. Вы почти себе вечность сулите
объятиями. И все же, если вы вынесли
страх первого взгляда, и тоску у окна,
и первый совместный шаг однажды по саду:
влюбленные, вы еще живы тогда? Вы друг друга
к устам подносите –: глоток ко глотку:
о как странно теряет тогда пьющий свое питье.

Осторожность человеческих жестов на аттических стелах
вас не смущает? Любовь и разлука не так ли
им на плечи ложились легко, словно все они сотканы
из материй не наших, иных? Припомните руки,
как они спокойно разжаты, хотя торсы напряжены.
Эти сдержанные знали давно: мы владеем собой,
это наше, и так мы его касаемся; крепче
давят только боги на нас. Но это дело богов.

Нам бы также найти нашу чистую сдержанность
в человеческом, нашу полоску земли плодородной
между стремниной и твердью. Сердце нас превосходит,
как и тех прежних. И мы уже больше не можем
ни созерцать его в образах, более нежных,
ни в божественной плоти, где оно смиряет себя.

Сонеты к Орфею

I
Рост дерева – ввысь чистое стремленье,
так звук летит! Когда Орфей поет,
смолкает всё. И в том - преображенье,
знак нового, движение вперёд.

Покинув тихо норы и берлоги,
крадутся звери из глуши лесной
к опушке не из хитрости одной:
их слух ведёт по избранной дороге.

И вой, и рык забыты в тот же миг,
как песню в шуме ухо различило.
Теперь рычанью место лишь – лачуга

желаний тёмных: разорвать друг друга.
Там, где при входе шаткие перила,
звучащий храм ты в слухе их воздвиг.

II

Совсем ведь девочка. Покинув кров
счастливого единства лиры с песней,
свежей, чем утро, и весны прелестней,
устроила в моих ушах альков

и крепко спит. Все было в этом сне,
весь вешний мир в его телесной мощи:
луга и реки, горы, долы, рощи,
все чувства, клокотавшие во мне.

Во сне – весь мир. О, певчий бог, зачем
ты сделал так, что бодрствовать не стала?
Пришла, устроила постель и спит…

Где смерть её? Ужель не сохранит
мир эту песнь, услышав лишь начало?
Когда уйдёт? … ведь девочка совсем.

III

Всё может бог. Но должно ли и нам
идти за ним своею лирой скудной?
С раздором в сердце, на дороге трудной
мы не построим Аполлону храм.

Петь, учишь ты – не значит вожделеть,
достичь и наслаждаться этим вдосталь!
Петь – это быть. Для божества - всё просто.
Для нас - не так. Чтоб мы смогли запеть,

он обратил к нам землю, небо, звёзды!
Ты думаешь, пришла любовь – и пой?
Пройдёт охота рано или поздно,

хоть голос рвется из гортани сам.
А петь взаправду – звук совсем иной,
он как бы ни о чём, но… взлёты к небесам!

IV

Нежные, смело подставьте щеки
ветра дыханью; не зная вас,
вас обтекая, его потоки
вновь затрепещут, соединясь.

О! блаженные, о! благие,
чьи изначально души теплы,
вы и мишени, и луки тугие,
ваши улыбки сквозь слёзы светлы.

Боли не бойтесь, тяжесть земную
просто верните земле поскорей:
горные кряжи, воду морскую…

Даже деревья, что в детскую пору
вы посадили – растить только ей.
Но этот воздух …эти просторы…!

V

Не камень, нет! Одна пусть только роза
цветёт, его оберегая сны.
Ведь он - Орфей! Его метаморфозы –
быть здесь и там. Мы помнить не должны

других имен. Не правда ли, их тени
затмил Орфей?! Уйдёт - опять придёт…
И разве это мало, если гений
на день - на два цветок переживёт?

Но должен вновь уйти! Соединив
для нас два мира, он, непобедимый,
страшится, уходя. Его мотив

лишь эхо струн теперь сопровождает.
Он, сбросив путы их, неотвратимо
идет от нас … и грань переступает.

VI

Здешний он? Нет. Постепенно, упорно
в царствах обоих он мощно взрастал.
Только тому прутья ивы покорны,
кто их природу до корня познал.

Чтоб не приваживать мертвых на ужин,
хлеб с молоком со стола уберем.
А для него запах руты не нужен,
чтобы реальность смешалась со сном,

чтоб под прикрытыми веками ночью
то разглядеть, что не видно воочию,
славить два мира, связав их в один,

не разделенный границами тайны.
Славит он вещи из склепа и спальни
р; вно – застежку, кольцо и кувшин.

VII

Славить – и жребий его и награда!
С ним запоёт даже камень немой.
Сердце певца, словно пресс виноградный –
вечного сока источник живой.

Голос не дрогнет при виде надгробья,
если согрел его солнечный блик,
если сквозь терн, что растет в изголовье,
вдруг проступает божественный лик.

Не заглушат торжества его песен
тлен в усыпальницах царских и плесень,
сумрак и тени ревнивых богов.

С чашей в руке, восхваленьем простёртой,
стал он у входа, ведущего к мертвым –
певчий посланник обоих миров.

VIII

Только там, где льются восхваленья,
место нимфе Плача, чтоб возник
слёз источник. Наши пораженья
только чище сделают родник,

бьющий средь триумфов и восторга.
Нимфе-девочке, чья так прозрачна стать,
младшей в хороводе, самый горький
пост души досталось охранять.

Радость – знает, страсть – влечёт к победам!
Плач всё учится - он ночью старым бедам
счет ведёт на пальчиках девичьих,

а с зарей наш горестный мотив
бросит вдруг разноголосьем птичьим
к звёздам ! - блеска их не замутив.