Мы останавливаемся ради обмена. признания рабыни

– Обмен! Обмен! – раздавались крики. – Мы друзья! Друзья!

– Не показывай меня раздетой, господин! – взмолилась белокурая дикарка.

Мы вытащили каноэ на берег. Я связал руки дикарки за спиной, захлестнул ей шею веревкой и бросил свободный конец Элис. Мы с Кису решили, что, поскольку варварка, в отличие от остальных рабынь, раздета, уместнее будет вести ее на веревке, как будто она только что захвачена в рабство. Если туземцы заподозрят, что это рабыня, впавшая в немилость, то продать ее будет сложно: цена на таких рабынь обычно бывает бросовой. Увидев же веревку на шее, они догадаются, что мы совсем недавно приобрели рабыню и сами не знаем, стоит ли ее продавать.

– Как получилось, что вы идете с ней по реке с запада? – спросил один из жителей деревни на ломаном ушинди.

Я не понял вопроса.

Белокурая дикарка в ужасе дрожала под жадными мужскими взглядами.

– Она – талуна? – спросил другой.

Я снова не понял.

Руки туземцев сновали по ее телу, ощупывали и тискали его, вплоть до самых укромных уголков. Девушка жалобно стонала и вздрагивала.

– Гляньте-ка, – сказал один, указывая на клеймо на ее левом бедре.

Мужчины принялись с интересом разглядывать клеймо. Прежде им не доводилось видеть клейменых женщин. Элис незаметно одернула свою коротенькую красную юбочку, чтобы надежней скрыть собственное клеймо. Дикарка корчилась и извивалась, отчаянно пытаясь высвободить руки. Хорошо, что узел тугой, подумал я. Если бы она оттолкнула кого-то из мужчин, ей бы попросту отрубили руки.

Я подал знак, Элис дернула веревку, и мы направились к воротам деревни.

– Обмен! – крикнул я. – Друзья! Друзья!

Все-таки Айари был удивительным человеком.

Вряд ли хоть кто-то в деревне знал на ушинди больше двух десятков слов, но Айари с помощью жестов и палочки, которой он выводил на пыльной земле какие-то знаки, не только быстро и удачно провел обмен, но и ухитрился добыть ценные сведения.

– Шаба был здесь.

– Когда? – спросил я.

– Вождь сказал – давно, – ответил Айари. – Он задержался тут на неделю. Кто-то из его людей заболел.

– Ну что ж, тогда понятно, почему местные люди знают кое-какие слова на ушинди.

– Верно, – кивнул Айари. – Шаба и его друзья тоже наверняка выучили кое-что на местном языке.

В обмен на ножи и цветные стеклышки мы приобрели несколько мешков мяса, фруктов и овощей.

– Есть еще новости? – спросил я.

– Есть, – усмехнулся Айари. – Нам советуют поворачивать обратно.

– Это почему?

– Вождь говорит, что, начиная с этого места, река становится особенно опасной. Враждебные племена, бурные течения, хищные звери, чудища и талуны – белые лесные воительницы. – Айари указал на мою белокурую дикарку. Она стояла на коленях со связанными за спиной руками. Хорошенькая Элис безмятежно крутила конец веревки, захлестывавшей шею Голой Рабыни. – Они решили, что она – одна из них. Я объяснил им, что это всего-навсего рабыня.

– Правильно, – сказал я, глядя на дикарку. Она низко склонила голову.

– Шаба отправился вверх по реке? – спросил я.

– Да, – ответил Айари.

– Тогда и я пойду вверх по реке.

– Мы все, – сказал Кису, – пойдем вверх по реке. Я вопросительно глянул на него.

– Это входит в мой план, – объяснил он.

– Тот самый таинственный план?

– Да, – улыбнулся Кису.

– Говорил ли вождь или кто-нибудь другой о том, что увидели люди в рыбацкой деревне? Помнишь, они боялись говорить о чем-то страшном? – спросил я.

– Я спрашивал, – ответил Айари. – Они не видели ничего необычного.

– Значит, мы потеряли след, – сказал Кису.

– Возможно, – пожал я плечами. – Ну что, в путь?

– Еще чего! – возмутился Айари. – Сегодня ночью здесь будет праздник. Пир, песни, танцы.

– Отлично, – сказал я.

Поздно ночью, когда празднество утихло, мы улеглись спать в хижине, окруженной частоколом. Из всех деревень, встреченных нами на пути, только эта была обнесена оградой. Наверное, к востоку от этих мест действительно небезопасно. Я услышал шорох и тихий стон – и приоткрыл глаза. В свете луны, просачивающемся в хижину сквозь тростниковую крышу, я увидел, что белокурая дикарка со связанными за спиной руками встала на колени и медленно, дюйм за дюймом, поползла ко мне. Она ползла до тех пор, пока веревка, удерживающая ее у рабского шеста, не натянулась до предела.

– Я знаю, что мужчины – мои хозяева, – прошептала она тихо-тихо, чтобы не разбудить меня. Она говорила на английском языке, уверенная, что никто вокруг не понимает его. – Меня научили этому здесь, в мире, где все живут по законам естества. В глубине души, в самом сердце, я знала это и раньше. Я знала это всегда. Я твоя, мой милый, мой прекрасный господин. Почему ты не берешь меня? Возьми меня и сделай со мной все, все, что хочешь, ибо я – рабыня. Тогда, в Шенди, ты так властно, всецело подчинил меня себе… неужели ты думаешь, что я забыла чудесные ощущения? Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь смогу забыть ни с чем не сравнимое чувство полной покорности и бесконечного восторга? Это чувство превратило меня, гордую землянку, в беспомощную рабыню! Я, рабыня, вновь хочу лежать распластанной в объятиях своего господина. Почему, ну почему ты не обнимешь меня? Я так хочу служить тебе, господин! Разве я тебе не нравлюсь? Что мне сделать для тебя? Неужели я должна молить тебя о прикосновении? Неужели ты не понимаешь, что я не могу сделать этого, не могу признать в мужчинах своих хозяев, потому что я – женщина Земли?

Она тихонько всхлипнула – несчастная пленница, запутавшаяся в условностях и предрассудках.

– Почему мужчины Гора не отказались от права властвовать и подчинять – права, данного им самой природой? Почему они остались сильными, гордыми, радостными и свободными? Почему они так не похожи на мужчин моего мира? Разве они не знают, что мужчине не пристало быть сильным и счастливым? Разве их не учили, что удел мужчины – смятение, тоска и внутренний раздор? Разве им неизвестно, что мужчина должен подчиниться внешним условностям и отвергнуть свою истинную сущность? Но неужели вина, страх и ранняя смерть от бесчисленных отвратительных болезней – лучшая доля для мужчины, чем свобода и счастье? Не знаю. Я ведь всего-навсего женщина. Почему мужчины Гора так не похожи на землян? Потому ли, что их разум не отравлен земным ядом? Я не знаю. Может быть, это известно Царствующим Жрецам – если, конечно, они существуют. А может быть, причина проста: гориане, в отличие от землян, не желают отказываться от своей мужской сущности. Мужчины Гора, как звери, как чувственные боги, подчиняют себе женщин и полностью властвуют над ними просто потому, что им это нравится, просто потому, что они – мужчины. Неужели меня это отталкивает? Ну конечно же нет! Ведь я – женщина. Меня восхищает их прямодушие, мне нравится, что они не скрывают своего превосходства над женщинами, данного им самой природой. Они не играют в игры. Они швырнули меня себе под ноги, туда, где мне и надлежит быть. Противно ли мне это? Нет, ибо я – женщина. Только рядом с настоящим мужчиной женщина превращается в настоящую женщину. Я не знаю, по каким причинам мужчины Гора не похожи на мужчин Земли – по генетическим, культурным или тем и другим вместе. Я просто знаю, что это так. Гориане остались мужчинами просто потому, что им это нравится. И мне это тоже нравится – ведь только рядом с настоящим мужчиной я смогу стать настоящей женщиной.

Затаив дыхание, я наблюдал за девушкой в рассеянном лунном свете сквозь полуопущенные ресницы. Она снова потянулась ко мне.

– Я не знала, что на свете бывают такие мужчины, – зашептала она опять очень тихо, боясь разбудить меня. Говорила рабыня по-английски – очевидно, только на этом языке она могла выразить сложные чувства. Она всхлипнула и испуганно задохнулась: – Как я ужасна! Хорошо, что веревка коротка. Я хочу подползти к тебе и доставить тебе наслаждением языком и губами. Я надеюсь, ты не избил бы меня за то, что я потревожила твой сон… – Она помолчала и добавила так тихо, что я едва расслышал: – Я, земная женщина, признаю, что мужчины – мои хозяева. Я, земная женщина, признаю, что я – рабыня. Я, земная женщина, молю моего господина прикоснуться ко мне.

Я не шелохнулся.

Медленно, бесшумно она отползла назад и легла, свернувшись в клубочек, под невольничьим шестом. Я услышал, как она тихонько плачет, и усмехнулся про себя. Этой ночью она далеко продвинулась по дороге, ведущей к истинному рабству. Она призналась в том, что она – рабыня; пусть даже шепотом, чтобы я не мог ее расслышать; пусть даже на языке, который я, по ее мнению, не мог понять.