Актер шлютер и молодой человек с аккерштрассе. все кончено

Двадцать девятое сентября — Пиннеберг стоит за прилавком в магазине Манделя. Сегодня двадцать девятое сентября, завтра тридцатое сентября, а тридцать первого сентября не бывает. Пиннеберг подсчитывает, и лицо у него при этом очень печальное, можно даже сказать, мрачное. Время от времени он достает из кармана бумажку, где записаны его дневные выручки, изучает ее и снова подсчитывает. Но подсчитывать особенно нечего. Результат незыблемо остается один и тот же: чтобы выполнить норму, за сегодня и завтра нужно наторговать на пятьсот двадцать три с половиной марки.

Это невозможно, но он должен выполнить норму: иначе, что ему делать с семьей на руках? Это невозможно, но перед лицом незыблемых фактов человек начинает верить в чудеса. Как будто снова вернулись давно минувшие школьные годы: ненавистный Гейнеман раздает контрольные работы по‑французскому, а ученик Иоганнес Пиннеберг молится под партой: «Господи, сделай так, чтобы у меня было всего три ошибки!» (хотя семь ошибок он уже знает). Продавец Иоганнес Пиннеберг тоже молится: «Господи боже, пошли мне покупателя, которому нужна фрачная пара. И выходное вечернее пальто. И… и…»

К нему подкатывается Кеслер.

— Ну что, Пиннеберг, как ваши акции? Пиннеберг, не поднимая головы:

— Спасибо. Не жалуюсь.

— Так, — говорит Кеслер и медленно повторяет:— Та‑а‑ак. Очень рад. А то вчера, когда вы дали маху, Иенеке сказал, что вы здорово отстаете и теперь‑то он вас рассчитает.

— Спасибо! Спасибо! — говорит Пиннеберг. — Я не жалуюсь. Иенеке, должно быть, просто хотел вас подурачить… А как ваши дела?

— На этот месяц норма выполнена, вот я и спросил вас, хотел кое‑что предложить.

Пиннеберг стоит как вкопанный. Он ненавидит этого человека, этого подхалима и стукача Кеслера. Он до того его ненавидит, что даже сейчас не может слова вымолвить, обратиться к нему с просьбой.

— Ну что же, вам повезло, — после долгой паузы произносит он.

— Да, мне уже нечего дрожать. Могу совсем ничего не продавать до конца месяца, — гордо говорит Кеслер и с чувством превосходства глядит на Пиннеберга.

И возможно, очень даже возможно, что Пиннеберг раскрыл бы все‑таки рот и обратился к Кеслеру с просьбой, но тут к ним подошел покупатель.

— Будьте любезны, покажите мне домашнюю куртку. Что‑нибудь потеплее и попрактичнее. Цена не играет роли. Только чтоб спокойной расцветки.

Пожилой господин посмотрел на обоих продавцов, а Пиннебергу даже показалось, что на него в особенности. Поэтому он говорит:

— Пожалуйста, если…

Но тут встревает коллега Кеслер:

— Пожалуйста, сударь, если вас не затруднит, я попрошу вас сюда… У нас отличные байковые куртки, совершенно закрытые, скромных расцветок. Прошу вас…

Пиннеберг глядит им вслед и думает: «Значит, Кеслер выполнил норму и все же перебивает у меня покупателя. А ведь это как‑никак тридцать марок… Ну и Кеслер…»

Мимо проходит господин Иенеке.

— Ну, вы опять стоите без дела? Все продают, один вы не продаете. Видно, вы прямо‑таки стосковались по бирже труда.

Пиннеберг глядит на Иенеке — собственно говоря, он должен бы глядеть на него с ненавистью. Но он такой беспомощный, такой убитый, он чувствует, как в нем закипают слезы, он лепечет:

— Господин Иенеке… Ах, господин Иенеке…

И вот поди же! — господин Иенеке, этот злыдень, вредина, почувствовал всю жалкость и беспомощность стоящего перед ним человека и ободряюще говорит:

— Ну, ну, Пиннеберг, не падайте духом. Все образуется. В конце концов не такие уж мы изверги, мы тоже люди с понятием. У каждого бывает полоса невезенья.

И поспешно отходит в сторону — к ним приближается господин, — он может оказаться покупателем, — господин с весьма выразительным, можно даже сказать, характерным лицом. Нет, едва ли это покупатель, на нем модный, сшитый на заказ костюм, готовых костюмов он не носит.

Тем не менее господин направляется прямо к Пиннебергу, а Пиннеберг пытается вспомнить, откуда он его знает, ибо он его, несомненно, знает, только тогда этот господин был какой‑то другой.

Но тут господин притрагивается к шляпе и говорит:

— Привет! Привет! Позволительно спросить, сударь, обладаете ли вы фантазией?

У него очень выразительная речь, он широко раскатывает «р» и нисколько не приглушает голоса, очевидно, нимало не смущаясь тем, что его могут слышать другие.

— Материя фантази? — недоумевает Пиннеберг. — Это на третьем этаже.

Господин смеется, смеется нарочито нажимистым «ха‑ха‑ха»; при этом смеется все его лицо, все его существо. Затем он умолкает, и вот уже снова слышится его звучный, выразительный голос:

— Да нет же, нет. Я спрашиваю, обладаете ли вы фантазией? Вот, например, вы глядите на этот шкаф с брюками — способны ли вы представить себе, что над ним порхает красивая бабочка?

— С трудом, — отвечает Пиннеберг, жалко улыбаясь, и все пытается вспомнить, откуда он его знает, этого ненормального. Ведь он только прикидывается таким!

— С трудом, — повторяет господин, — Это плохо. Ну да ведь вам не приходится накалывать бабочек на работе? — И снова закатывается своим нажимистым «ха‑ха‑ха».

Пиннеберг тоже улыбается, хотя ему как‑то не по себе. Продавцы не должны позволять над собой потешаться, они должны мягко, но решительно отшивать таких вот подвыпивших типов. Да и господин Иенеке все еще стоит за вешалкой для пальто.

— Чем могу служить? — спрашивает Пиннеберг.

— Служить! — с презрительной интонацией декламирует тот. — Служить! Никто никому не служит! Я совсем о другом. Представьте себе, к вам является молодой человек, ну, скажем, с Аккерштрассе, денег у него вагон, он хочет обарахлиться у вас, одеться во все новенькое, с головы до пят. Так вот, можете вы мне сказать, можете вы себе представить, что предпочтет этот юноша?

— Очень даже могу, — отвечает Пиннеберг. — С этим нам иной раз приходится сталкиваться.

— Вот видите! — подхватывает господин. — Только не надо сразу стушевываться! Ведь есть же у вас все‑таки фантазия! Так какие же вещи предпочтет наш юноша с Аккерштрассе?

— Самых светлых, броских тонов, — уверенно говорит Пиннеберг. — В крупную клетку, брюки очень широкие, пиджак в талию, как можно уже. Я мог бы вам показать…

— Отлично, — хвалит тот. — Превосходно. Покажите, покажите. Молодой человек с Аккерштрассе при больших деньгах и хочет обарахлиться во все новенькое.

— Пожалуйста…— говорит Пиннеберг.

— Одну минутку, — произносит тот и поднимает руку. — Чтобы у вас было полное представление. Видите, юноша с Аккерштрассе приходит к вам в магазин вот таким…

Господина словно подменили. На Пиннеберга глядит наглое, порочное лицо — но в то же время на нем написаны трусость и страх; он весь съежился, втянул голову в плечи: нет ли поблизости дубинки полицейского?

— А вот теперь на нем приличный костюм… Лицо господина моментально меняется. Да, это все то же наглое, бесстыжее лицо, но цветок повернулся к свету — солнце взошло, солнце сияет. Мы тоже можем быть симпатягой, мы тоже можем себе это позволить. Подумаешь, велика важность!

— Да ведь вы…— вскрикивает Пиннеберг, и у него перехватывает голос, — да ведь вы — господин Шлютер! Я видел вас в кино! Господи, как это я вас сразу не узнал!

Актер страшно доволен.

— Ах, вот как! В каком же фильме вы меня видели?

— Постойте, как же он назывался? Знаете, в том самом, где вы играете кассира, а ваша жена думает, что вы ради нее идете на растрату. А на самом деле деньги вам дает стажер…

— Было такое дело, — отвечает актер. — Значит, вам понравилось? Чудесно. А что именно вам больше всего понравилось?

— Ах, очень многое… Но, пожалуй, больше всего — это когда вы возвращаетесь к столику, перед тем вы уходили в туалет… Актер удовлетворенно кивает.

— А стажер уже рассказал вашей жене, что никакой растраты вы не совершили, и они смеются над вами, и вы вдруг делаетесь совсем маленьким, вы совсем убиты… Это ужасно.

— Так, значит, это была лучшая сцена. А почему лучшая? — жадно расспрашивает актер.

— Потому что… как бы вам сказать… Только не смейтесь, пожалуйста, — мне казалось, это все про нас. Понимаете ли, нам, людям маленьким, не очень‑то сладко сейчас приходится, порою кажется, что все вокруг насмехаются над нами, сама жизнь, понимаете? И чувствуешь себя таким маленьким…

— Голос народа! — говорит актер. — Во всяком случае, для меня невероятная честь, господин… простите, как вас зовут?

— Пиннеберг.

— Словом, голос народа, Пиннеберг. Ну хорошо, а теперь перейдем к суровой прозе жизни и выберем костюм. Мне уже показывали у вас в костюмерной, но это все мура. Давайте посмотрим здесь…

И они смотрят. Полчаса, час роются они в вещах, горы громоздятся на горы, никогда еще Пиннеберг не был так счастлив, что он продавец.

— Очень хорошо, — время от времени бормочет Шлютер. Он на редкость терпелив в примерке, он влезает уже в пятнадцатую пару брюк, но ему все мало, подавай ему шестнадцатую.

— Очень хорошо, Пиннеберг, — бормочет он про себя.

Наконец они у финиша, наконец они присмотрели и примерили все, что только может подойти молодому человеку с Аккерштрассе. Пиннеберг блаженствует. Пиннеберг надеется, что, может быть, господин Шлютер возьмет еще что‑нибудь, кроме хорошего костюма, — быть может, коричнево‑красное пальто в косую лиловую клетку. Затаив дыхание, Пиннеберг спрашивает:

— Итак, что прикажете вам выписать, господин Шлютер? Актер Шлютер удивленно поднимает брови.

— Выписать? Да, видите ли, мне хотелось только посмотреть.

Покупать я, само собой, ничего не собираюсь. Но вы не огорчайтесь. Вам пришлось немножко попотеть, понимаю. Я пришлю вам билеты на ближайшую премьеру. У вас есть невеста? Я пришлю вам два билета.

— Господин Шлютер, — негромко и торопливо говорит Пиннеберг. — Пожалуйста, прошу вас, купите что‑нибудь! Ведь у вас столько денег, вы так много зарабатываете, прошу вас, купите! Если вы уйдете, ничего не купив, виноват буду я, меня уволят.

— Странный вы человек, — говорит актер. — Чего ради я буду покупать? Ради вас? Но мне‑то никто ничего даром не дает!

— Господин Шлютер! — говорит Пиннеберг, уже погромче. — Я видел вас в кино, вы играли его, этого бедного маленького человека. Вы знаете, каково нам приходится. Ведь у меня тоже жена и ребенок. Ребенок еще совсем маленький, он такой веселенький, а если меня уволят…

— Господи боже! — говорит господин Шлютер. — Да ведь это ваши личные дела. Не покупать же мне костюмы, которые я не могу носить, для того только, чтобы ваш ребенок веселился.

— Господин Шлютер! — умоляет Пиннеберг. — Сделайте это ради меня. Я занимался с вами целый час. Купите хотя бы один костюм. Чистый шевиот, очень ноский, вы будете довольны…

— Ну, знаете, пора бы, кажется, и перестать! — говорит господин Шлютер. — Вся эта комедия начинает мне надоедать.

— Господин Шлютер! — просит Пиннеберг и кладет свою руку на руку актера, который хочет уйти. — Фирма назначает нам норму, мы должны наторговать на определенную сумму, иначе нас увольняют. У меня недобор в пятьсот марок. Пожалуйста, ну, пожалуйста, купите что‑нибудь. Вы же знаете, каково нам приходится! Вы же играли все это!

Актер отводит руку продавца от своей руки.

— Послушайте, юноша, — очень громко говорит он. — Не смейте меня трогать. Плевать я хотел на все, что вы мне тут нарассказали.

Внезапно из‑за вешалки для пальто выскакивает господин Иенеке — да, конечно, он поспешает к ним.

— Прошу прощения! Я — заведующий отделом.

— Артист Франц Шлютер…

Господин Иенеке склоняется в поклоне.

— …Странные у вас продавцы. Готовы изнасиловать человека, лишь бы сбыть товар с рук. Вот он утверждает, что к этому вынуждаете его вы. Следовало бы написать об этом в газетах, ведь это форменное вымогательство…

— Он совсем никудышный продавец, — отвечает господин Иенеке. — Его уже много раз предупреждали. Весьма сожалею, что вы попали как раз к нему. Теперь мы его уволим, он не может работать у нас.

— В этом нет никакой необходимости, я этого вовсе не требую. Правда, он пытался удержать меня…

— Он пытался удержать вас? Господин Пиннеберг, немедленно отправляйтесь в отдел личного состава и заберите свои документы… А что касается болтовни относительно норм, господин Шлютер, — все это ложь. Только два часа назад я сказал ему: не удастся, так не удастся, ничего страшного. Он просто ни на что не способен. Приношу свои извинения, господин Шлютер.

Пиннеберг стоит и смотрит им вслед, стоит и смотрит.

Все, все кончено.

Эпилог

ВСЕ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ.