Сексуальная жизнь моей жены 3 страница

Порху вдруг подумал о «Лолите». Потом вспомнил набоковский пародийный «Бледный огонь». Оригинальный по замыслу, он был создан специально для эрудированной аудитории, какую, без сомнения, и составляют его читатели. Но этот беззастенчивый выдумщик Набоков уже написал «Огонь», будь он неладен! «Лолита» совсем не в его вкусе, но в самой идее секс-романа что-то есть. Более подходящей вещи для продажи прав киношникам нельзя и придумать, и дополнительная реклама с привкусом скандальности еще раз объявит миру о неугасающем, ищущем таланте Юджина Порху.

Все это замечательно, но — не для него. Книга о сексе на неуловимой грани порнографии — нестареющая, вечная тема, книга на все времена, но увы, ему не подходит…

Погоди, погоди, а что, если так:

СЕКСУАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ МОЕЙ ЖЕНЫ

Новый роман

ЮДЖИНА ПОРХУ

Название определенно щекотало воображение.

Всякий раз, упомянув его в разговоре, Порху как сыр в масле катался в сальных смешках. Долорес буквально стонала от хохота. Даже Фред, ее муж, все еще пописывающий критические статьи для академических журналов и критически обозревающий там же книжные новинки, отбросил строгий вид и громко фыркнул с заднего сиденья автомобиля.

— Да с таким названием, — вещал расслабившийся Фред, пока они катили в рыбный ресторанчик в Монтоке на традиционный воскресный обед, — тебе и книга не нужна.

Нелза жадно ждала подробностей. Ее муж Джордан молча скалился, похотливо предвкушая поток непристойных шуточек, которые как из рога изобилия посыплются из неистощимых недр сладострастного юмора. Иногда возникало недоумение, главным образом со стороны положительных женщин, но и то только в первый момент. Существенное исключение составляла, разумеется, Полли. Когда бы ни заходила речь о романе, Порху загорался, видя бросаемые исподтишка любопытные взгляды на краснеющую Полли. Народу, натурально, хотелось знать, как она относится к идее мужа. Смущенная Полли растерянно ерзала на месте и негромко смеялась.

— Это не обо мне, — возражала она, едва не плача, если ее спрашивали в упор. — Думаю, что не обо мне. — И добавляла, наигранно хихикнув: — Он недостаточно меня знает.

— Господи, ну что вы все таращитесь на Полли? Я же роман пишу, а не биографическую справку, — говорил он с шутливой неискренностью, изо всех сил стараясь, чтобы ему не поверили. — Вы что, забыли, что, кроме нее, у меня было еще две жены? Честно говоря, мне вряд ли захочется писать о них или о себе. Даже если сложить наш с вами сексуальный опыт, он и тогда не стоит книги. Я, во всяком случае, не намерен тратить три-четыре года ни на одного из нас. Я должен выдумать человека, понимаете? У меня множество знакомых, друзей, но никто из них не годится на роль героя романа. Что, вы претендуете на такую роль? Отлично, тогда поведайте нам, чем замечательна ваша половая жизнь!

Тема оказалась самой подходящей для оживленного застольного разговора. Нацепив маску объективного исследователя, Порху с дьявольской хитростью ставил каверзные вопросы. Попавшие в его силки сделали такие неожиданные признания, что удивили своих супругов. Стоило ему коснуться мастурбации, как женщины засмущались, заерзали, словно им предъявили компромат, а мужчины молодецки приосанились, очевидно, припоминая свои разбойные проделки. Дружеские перебранки Порху и Полли по поводу секс-романа вылились в бесконечный розыгрыш. Он видел, что ей становилось не по себе, как только внимание окружающих переключалось с него на нее, видел, что она недовольна и ей неприятна мысль о такой книге, потому что сама она ни разу не заговорила о ней. За легкомысленной болтовней с приятелями он искусно прятал неопределенность своих намерений. Никто не знал, шутит он или нет. Порху по праву заслужил репутацию шутника в литературе и в жизни. С самой серьезной физиономией он мог плести несусветный вздор до тех пор, пока ему не переставали верить. Друзья напрасно доискивались, действительно он садится за скандальную писанину или валяет дурака. Порху не мог удовлетворить их любопытство, даже если бы пожелал: он и сам не знал, садится он за секс-книгу или морочит людям голову.

Судя по реакции ближайшей аудитории, секс-роман был верняк. Эдит и Алан просили позволить им прочитать рукопись, даже по частям. Кен тоже захотел полистать ее, а Марисса, его жена, умалчивая о себе, выразила готовность — если на то будет воля Порху — опросить бывших девчонок-подружек насчет их первых половых опытов. Почти все знавшие о дерзком замысле Порху предсказывали несомненный успех. Пухлый кирпич-бестселлер — именно о таком он втайне мечтал всю жизнь. С книгой, правда, была одна большая проблема: ее еще надо было написать.

Конечно, тема, подсказанная названием «Сексуальная жизнь моей жены», содержала такое обилие узнаваемого материала, что читатели обоего пола и любого возраста найдут в нем что-то свое, личное, пережитое или придуманное. Но у Порху пока еще не было сколько-нибудь ясного представления, о ком или о чем будет роман. На данном этапе у него было только название. Автору, который у критиков-текстовиков славился броскими зачинами и концовками и тем немало гордился, было непереносимо сознавать, что он не в состоянии выжать из себя удачную ударную первую фразу.

Его бесило, что единственное идеальное начало, которое не выходило из головы, принадлежит Джулиану Барнсу. Им открывался его первый роман «Метроленд». Порху с завистью и восхищением вспоминал эти слова, сказанные героем-рассказчиком: «Первый раз я увидел, как моя жена ложится в постель с любовником, в большом зале…» и дальше в том же духе. Последующее объяснение вполне отвечало ожиданиям: его жена была актриса, играющая роль коварной изменницы в фильме на экране.

Господи, одну фразу, только одну фразу! Такую, чтобы под стать необозримым горизонтам, заключенным в названии, настоящей находке, словно посланной ему свыше. Только одну счастливую фразу, дальше само пойдет. Но каждый раз, когда он сидел, в бессильном упрямстве уставившись на страницу, где крупно, как на титульном листе, было написано «Сексуальная жизнь моей жены», перед глазами неизменно вставал злополучный зачин Джулиана Барнса, и им овладевала смертельная обида на англичанина: такое должен был написать он, Порху.

— Послушай, Полли, — сказал он как-то вечером после воскресного обеда в Монтоке. Полли сидела за своим письменным столиком под старину, стоявшим в их просторной спальне. Она знала, что муж уважает права на уединение и личные дела больше, чем Господа Бога, конгресс и конституцию Соединенных Штатов, и никогда не заглядывает сюда, если только не ищет запропастившийся телевизионный пульт. Полли держала на столике письма, счета, квитанции и прочие бумаги. Здесь же лежала стопка книг, которые она собиралась прочитать, рядом под стеклянным пресс-папье — растущая пачка газетных вырезок: рецензии на новинки, которые она тоже хотела прочитать, несколько блокнотов и пара тетрадей на спиральках и без, служившие адресно-телефонной книгой, а может быть, и дневником — Порху не интересовался. — Помнишь, однажды ты рассказывала… это было скоро после нашего знакомства… как ты была девственницей и тебе это надоело? Как ты со своей подружкой… кажется, ее звали Рут… была на Кейп-Код и как вы оказались ночью в одной комнате с двумя парнями. Вы познакомились с ними за пару недель до этого и…

— Нет, — перебила Полли, — не помню.

— Помнишь, конечно, помнишь, — не отставал Порху. — Неужели забыла? Ты тогда еще впервые оказалась на Кейп-Код…

— Я ни разу не была на Кейп-Код с Рут.

— Ну, может быть, это была Донна. Ты рассказывала мне, но…

— Ничего не помню, — соврала она. — Слишком давно все было.

Порху понял, что она хочет отвязаться от него.

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Давай другой сюжет. Когда ты была на Бермудах… тот, единственный раз… тебе понравилась ананасная настойка или что-то в этом роде… ты выпила лишнего и обнималась в комнате с парнем, потом оказалось, что это не тот парень, с которым…

— Не было этого со мной, — отрезала она.

— Ладно, — сказал Порху, поняв, что легче играть по ее правилам. — Когда-то ты начала рассказывать смешную историю о знакомой девице и о парне с одним яичком… потом мне позвонили, я долго разговаривал, а когда кончил, ты отвлеклась, не досказав. Расскажи снова.

Полли презрительно хмыкнула.

— Наверное, это было с одной из твоих бывших жен. Или с какой-нибудь приятельницей — дорогушей, как ты их называешь.

— Да, но ты была одной из них, не забудь… Не хочешь — не надо. Давай о другом. Для романа мне нужно знать некоторые вещи. Скажи, вот когда женщина присаживается, чтобы помочиться…

— Мне готовить ужин, или ты куда-нибудь сходишь поесть? Черт-те что начинаешь городить.

— Насчет ужина решай сама. А городить приходится, ведь я хочу писать с точки зрения женщины. Мне надо знать…

— Узнавай у кого-нибудь еще!

— Ты что, не помнишь, как мочатся?

— Никогда не хочешь сам. Вечно перекладываешь решение на меня.

— Ты сама не хочешь, — возразил Порху. — Я давно принял решение, чтобы насчет ужина решала ты. Ты, вижу, не в восторге от идеи секс-книги?

— Она меня не касается.

— Нет, касается, раз ты не в восторге. И меня касается, мы, как говорится, одна плоть. Что тебя смущает?

— Ты же видишь, как реагируют люди. Как смотрят на меня. Они думают, что книга будет про меня… или про нас.

— Но это только поначалу. И вообще все мы больше дурачимся. А когда люди прочитают, то поймут, что книга скорее о мужчине, чем о женщине. Если не хочешь, ты только скажи. Я недалеко ушел.

— Нет уж, пожалуйста, продолжай, — воскликнула Полли с нервным смешком. — А то опять свалишь на меня, будто я виновата. Раз говорят, что замысел хорош…

— Еще бы не хорош! Но я брошу, если хочешь. У меня полно хороших замыслов. Скажи по совести, дорогуша, — если бы вышел чей-нибудь роман под таким названием, ты захотела бы его прочитать?

— Сгорала бы от нетерпения.

— Вот как? Ну что, мне бросить?

— Нет, не бросай! Брось болтать об этом, даже в шутку. Хочешь писать — пиши. Зачем отказываться от хорошей идеи? Вообще-то я не против книги. Я против дурацких вопросов, которыми меня закидали. Я им не девочка.

— Хорошо, но чтобы продолжать, мне нужно кое-что разузнать.

— Разузнай в другом месте. Я ничего не помню. А если бы что-то и помнила, то уж с тобой не стала бы обсуждать.

— Прекрасно! Благодаря этой книге ты сделаешься знаменитостью. Я буду давать тебе на прочтение отдельные главы по мере их готовности. Чтобы ты убедилась, что ничто не вызывает возражения.

— Уже предвкушаю удовольствие, — сказала она сухо, не скрывая сарказма. — Постарайся, чтобы меня там было поменьше.

— Тебя там вообще не будет.

— Люди все равно будут узнавать меня. Почему бы тебе не взять своих бывших жен? Или даже школьных подружек? Они в этом смысле куда интереснее.

— Очень может быть. Эти главы я тебе тоже дам.

— Предвкушаю двойное удовольствие… Джин, выслушай меня. Хватит откладывать. Начинай работать. Ты гораздо лучше, когда работаешь — над чем угодно, но работаешь. И мне тогда лучше. Пожалуйста, постарайся написать еще одну хорошую книгу!

— А что я, по-твоему, делаю? — сердито отозвался Порху, отворачиваясь к своему столу, чтобы занести на карточку мысль, которую я только что вложил ему в голову. Благодаря мне он тут же припомнил давние золотые деньки, когда имел связь с медсестрой-разведенкой, которая однажды в самую страстную минуту внезапно остановилась и деловым тоном, с клиническими подробностями объявила, что у него геморроидальное кровотечение. Потом я дал ему возможность взвесить в свете теории познания еще одну мыслишку для нашей книги, касающуюся коренного различия между стареющим мужчиной и входящей в почтенный возраст женщиной. Если Порху сейчас совершенно не волновало, какие сексуальные номера откалывала Полли до или во время первого замужества, то ее ревнивая враждебность к его прежним женщинам росла с каждым годом. Я подумал, что пусть он довольствуется упрощенным объяснением причины: его женщины были тогда молоды и оставались молодыми в глазах Полли, тогда как ее молодость давно прошла. Порху не сразу осознал, что очевидное и оттого вдвойне обидное поражение в только что закончившейся супружеской стычке еще не повод для тягостных раздумий о желательности развода. Вместо этого по моему хотению он начал размышлять над несговорчивостью Полли и ее недостойной тактикой относительно платяных шкафов. Как и обе бывшие его жены, она давно заполнила свои шкафы, конечно же, самые вместительные, и теперь постепенно стала оккупировать те, которые отведены ему, что периодически вызывало у него раздражение — когда хватало досуга раздражаться, то есть лелеять столь сладостное для всех нас чувство возмущения чужой несправедливостью и сознания собственной правоты. Порху без труда мог бы назвать десятки вещей, которые раздражали его в Полли. Правда, иногда он задавался вопросом, какие недостатки видит она в нем. О некоторых он догадывался: не ходит в кино и не желает слышать о фильмах, которые она посмотрела без него; небрежно складывает свитера, когда кладет их на полку; не чистит, в отличие от нее, зубы после каждой еды; уходит от разговоров о том, о чем ей хочется поговорить; заигрывает даже с девочками-подростками — дочками соседей и приятелей; его любят женщины: он так обаятелен с ними. С ней он тоже был обаятелен — поначалу, но теперь, когда они вместе, как Зевс и Гера, в обаянии нет необходимости. Она привыкла к этому. Привыкла к тому, что он обрывает ее, если она пытается объяснить понятное ему и без объяснений. Иногда ему было скучно с ней, и он не скрывал этого; он быстро уставал от компании тех, с кем любил бывать. Она чувствовала, хотя не облекала это чувство в слова, что он — из тех, кто при всей душевной доброте поглощен собой и не способен посвятить себя другому человеку. Порху придерживался прямо противоположной точки зрения на себя и возмутился бы, если бы кто-нибудь сказал, что о ближнем он думает меньше, чем о себе и своей работе. При желании я мог бы гораздо больше рассказать о Полли. Я мог бы показать ее мудрой и дальновидной или болтливой и ограниченной, слабовольной или упрямой, высокой или коротышкой, блондинкой или брюнеткой, доброжелательной, но скрытной или злой, но искренней. Замкнувшейся в трагической скорлупе обманутых надежд или целиком отдавшейся заранее проигранным битвам за предоставление прав национальным и иным меньшинствам. Я мог бы сделать ее какой угодно и кем угодно, фигурой из жизни и в известном смысле более жизненной, чем в жизни, какие обычно рисуются в литературе. Но мне не хочется этого делать. Конечно, я не мог бы выставить ее легкомысленной и недалекой, поскольку она читает Пруста и Музиля. С другой стороны, их легко поменять на журнальчики вроде «Пипл» или «Вэнити фэр» и так же легко наделить ее страстью к рок-н-роллу вместо поразительного богатства струнных и фортепьянных концертов, созданных Шубертом в последний год жизни, когда он, несчастный молодой человек, узнал, что заразился сифилисом и, вероятно, скоро умрет. Но мне, повторяю, больше не хочется вдаваться в ее характер, как и Порху. Я мог бы легко развить ее образ, но дело это трудное. Тут требуется длительная кропотливая работа, а Порху — человек нетерпеливый. Писательское поколение, идущее за ним, и новая волна романистов и рассказчиков теперь делают это лучше. У них есть вкус и время. Пусть пишут, мы не возражаем.

Полли обожает Шуберта, потому что я так хочу. Может показаться странным, что поклонница Шуберта и серьезной литературы иногда выставляет себя дома пустой болтушкой, но люди в действительности не такие цельные и последовательные, какими бывают в романах, за исключением произведений Достоевского, у которого все герои полусумасшедшие, что делает их похожими на нас и наших знакомых. Сам Достоевский тоже полусумасшедший, как и все мы, — между ним и Генри Джеймсом существует большая разница, и люди ее уловили. В качестве компенсации за обиду, нанесенную вражеским вторжением Полли в его шкафы, Порху милостиво позволял себе утешиться тем, что в постели перед отходом ко сну почувствует под ладонью соблазнительную округлость женского бедра. Он знал это тело и эту женщину и не считал необходимостью исполнение супружеских обязанностей, если только гормоны не побуждали его к этому подвигу. В ящике комода среди носков он спрятал непочатый пузырек с виагрой, зная, что жена непременно найдет его там. Ему не хотелось, чтобы Полли знала, будто он нуждается во вспомогательных средствах. В другом месте, куда она ни за что не полезет, он приберегал второй такой же нетронутый пузырек на тот маловероятный случай, если он даст себе волю влюбиться в какую-нибудь молодую женщину, которая охотно согласится переспать с ним, молодую женщину лет этак сорока пяти — пятидесяти. Здесь же на втором этаже, рядом с их спальней, находилась другая спальня с подушками в наволочках на свободной кровати и аккуратно сложенным одеялом, куда мог удалиться тот, кого побеспокоят храп, чих и прочие гнусавости — следствие старческого непорядка дыхательных путей у другого.

Когда Порху с торжественным видом объявил Полу, своему любимому редактору, название новой книги, тот смачно хохотнул. А Пол не из тех, кого легко рассмешить.

— Ты это серьезно?

Пол сам становился серьезным, когда натыкался на стоящую книгу или идею. Добросовестно трудясь всю жизнь, он испытал множество разочарований и, зная, какие непролазные завалы ловушек поджидают каждого редактора, всегда был настороже.

— Да, думаю, что серьезно, — отвечал Юджин Порху. — Фреду Карлу идея понравилась. Сказал, что нам незачем печатать текст.

— Конечно, незачем. Напечатаем супер, а страницы оставим пустыми.

— Жалко, что нет списка бестселлеров на обложку, правда?

— А как Полли смотрит на это?

— Понятно как, — вздохнул Порху. — Но она согласна, что такой роман — верняк. Впрочем, она не вмешивается.

— У тебя нет желания рассказать в двух словах сюжет? Основную, как говорится, линию? — спросил Пол.

— В том-то и загвоздка, — хмыкнул Порху, — над сюжетом придется попотеть. Пока ни малейшего представления. Но я вот о чем думаю — что сделал бы Флобер, имея такое название? Ты можешь представить «Мадам Бовари», написанную с точки зрения ее мужа?.. Послушай, ты действительно полагаешь, что между обложками надо что-то напечатать? Разве нельзя оставить пустые страницы?

— Можно, все можно. — Пол растянул рот в улыбке. — А еще лучше опубликовать один супер и сэкономить на производственных расходах. Как будто его и не было, текста.

— И будут покупать?

— Думаю, будут. На первых порах. Но только не за двадцать пять долларов, а за десять центов. Потом пойдут слухи, разговоры, и нам крышка. Кстати, представляешь, какой у тебя будет гонорар за десятицентовый супер?

— М-да… Ничего не попишешь, придется писать.

— Ничего, попишешь.

— Надо только подумать — о чем.

— Подумай.

— Это нетрудно. Чего-чего, а секса в наши дни хватает.

— И то хорошо. — Пол успокоился, видя, что проблема не требует неотложного практического решения. — Ты действительно намерен писать эту самую секс-книгу?

— Конечно, нет, — признался Порху. — Но ты пока никому ни слова.

— О'кей! А что тем временем?

— Тем временем?

Тем временем я вложил в голову Порху динамичный, звонкий, многозначительный зачин другой книги. Я был уверен, что он ухватится за него и потом растеряется, не зная, что с ним делать. Зачин такой: «Говорят, что младенец родился в яслях, но я, честно говоря, в этом сильно сомневаюсь».

Как и следовало ожидать, Порху тоже быстро засомневался и снова стал подумывать о Гере, важной богине домашнего очага, которую можно подать в комическом свете, о ее соперничестве с прелестницей Афродитой, о ее супруге, хамоватом Зевсе, считавшемся большой шишкой на Олимпе, — гм-гм, в этом раскладе что-то есть. Пока он присматривался поближе к древнегреческим богам и богиням, я легонько подтолкнул его на окольную тропку, где он, напрасно потоптавшись несколько недель, ничего не нашел. Но кто знал, что его скитания будут бесплодны и на этом пути, который назывался:

БОГОВА ЖЕНА

«Богова жена с самого начала была против.

— Зачем тебе это нужно?

— Мне нечего делать.

— А что ты делал все это время?

— Ты прекрасно знаешь, что я делал, — отвечал Бог. — Ничего.

— Ну и продолжай ничего не делать.

— Ничего не делать? Скучно.

— Смотри, накличешь беду.

Истинная причина ее дурных предчувствий лежала в опасении, что Бог будет уделять ей еще меньше внимания, чем уделял испокон веку, то есть практически никакого, что, занятый забавы ради сотворением мира, он не будет проводить с ней столько времени, сколько прежде, когда ему нечего было делать.

— И какими же ты их хочешь слепить?

— Такими, как мы.

— Как мы оба? Это обязательно? Я так располнела в последнее тысячелетие — не заметил?

— Только они будут поменьше.

— Надеюсь.

— Я начну с одного… нет, с двоих. Человеку нехорошо быть одному, правда? Сделаю их мужчиной и женщиной, как и мы с тобой, по нашему образу и подобию.

— И тоже голых?

— Чем плохо быть голым? Правда, когда холодно…

— Что такое „холодно“?

— Так, одна мыслишка взбрела в голову… „Холодно“ — это такая штука, с которой стоит поиграть и посмотреть, что это такое. Я сотворю „холод“ и сотворю „тепло“ — как, звучит?

— Это выше моего разумения. А что я, по-твоему, должна делать, пока ты играешь с „холодом“ и „теплом“ и гадаешь, что из этого получится?

— Делай что хочешь. Что ты делала все это время?

— Ничего не делала. Ты, конечно, и этого не заметил.

— Тогда тем же и займи себя всю оставшуюся вечность. Если хочешь, конечно. А меня теперь интересуют всякие новые штуки. Хочется посмотреть, что из них получится.

— Думаешь, ты такой умный? Знаешь все на свете?

— Да, я знаю все на свете. Ты это знаешь.

— Тогда зачем тебе смотреть, что получится? Думаю, ты пожалеешь.

— Почему я должен жалеть? И как я могу знать, что все знаю, пока не постараюсь узнать? Они будут обожать нас, все будут обожать. Потом я сделаю так, чтобы они плодились и размножались.

— По-моему, они возненавидят тебя. С чего ты хочешь начать?

— Я как раз раздумываю над этим. Наверное, начну с большого взрыва, который расколет твердь и отделит землю от неба и сушу от моря. Ну, и так далее. А наверху зажгу сверкающие звезды — для тебя.

— Ой, старик, накличешь ты беду.

— Неужели я не справлюсь с бедой?

— Откуда ты знаешь, что справишься? У тебя никогда не было беды.

— Но я же знаю все на свете, сколько раз тебе повторять! Люди будут делать то, что я захочу. А если надоест, нашлю на них потоп.

— А вдруг они не послушаются?

— Я же говорю, устрою всемирный потоп или еще один большой взрыв. Вот смеху будет…

— Смеху? Из-за чего?

— Пока не ведаю, но мы узнаем».

— Ну да, конечно, еще бы, — угрюмо усмехаясь, опять сказал Порху вслух, не заметив, что заговорил сам с собой. Отчаявшись, он оторвался от исписанной страницы.

Взяв такой шутовской тон, подумал он, можно продолжать до бесконечности, и тут же увидел параллели между «Боговой женой» и фрагментами из «Дневника Евы» Марка Твена, который тот тоже не сумел закончить. Теперь Порху догадывался, почему это произошло. Настроение у него ненадолго поднялось, он улыбнулся, с удовольствием припомнив запись Евы о великом научном открытии Адама — что вода всегда стекает вниз.

Порху, естественно, понимал, что при таком зачине он должен сразу же выработать новый убедительный подход к истории первых людей. Другого выбора у него не было. Слабость «Боговой жены», одна из слабостей — а Порху был непримиримее к недостаткам в своих писаниях, чем в романах друзей и коллег, — состояла в том, что вся соль романа заключается в первых репликах, а потом быстро рассасывается. Дальше неизбежно пойдут назойливые повторы, пародии на наиболее известные библейские эпизоды, которые нещадно эксплуатируются в песне, прозе, театре и на экране. Если двигать эту все еще казавшуюся неисчерпаемой тему, он должен превзойти предшественников, добавить что-то свое, новенькое, оригинальное, обогащающее структуру книги и обнаруживающее ее философскую глубину и драматизм.

Это «новенькое» вдруг нахлынуло на него волной небывалой силы, и он поспешил закрепить наитие на бумаге, переделывая кое-какие строки, написанные на желтых разлинованных листах его большого блокнота. Мало сказать, что это находка! Он предвкушал фурор, который произведут эти страницы на редактрисс-феминисток, все больше забирающих власть в издательском бизнесе.

— Я тебе вот что скажу, — продолжал торопливо писать Порху. — Ты у меня будешь отвечать за женщин. Вероятно, мне потребуется помощь, чтобы присматривать за ними, когда они станут плодиться и размножаться. Мы устроим игру, о'кей? Ты против меня. У тебя женщины, у меня мужчины. Посмотрим, кто из них лучше! Ну, начали…

И только потом, когда он клал последние мазки, картину вдруг стало застилать мороком. Но это было потом, а тогда в новом порыве вдохновения он голосом, хрипловатым от распирающих его чувств, сообщил Полли, что он опять в форме и до деталей продумал замечательный замысел.

В тот день под вечер они занялись любовью.

Потом Полли занялась ужином.

Она ходила по дому напевая, радуясь за него: вот, снова взялся за интересную работу — и за себя: хорошо, что бросил ту противную книгу и избавил ее от сравнений и догадок, вызванных трепотней о сексуальной жизни его жены. Трепотня, правда, не прекратилась сразу и совсем. Следующие две недели друзья не раз пытали его насчет книги-«клубнички», и он с удовольствием распространялся о сексуальной жизни своей жены вместо того, чтобы поделиться новостью о великолепном зачине великолепной повести о Боговой жене и неповторимых испытаниях, по определению заложенных в замужестве с Единственным и Неповторимым. Порху тоже был доволен: наконец-то у него такая жена, которая не будет мнительно и мелочно выискивать сходство между собой и теми женщинами, которых ему вздумается сделать отрицательными героинями или подать в сатирическом ключе, например, Евой, Сарой, Далилой, Ревеккой, Руфью, Иезавелью, Саломеей, маркизой де Помпадур, Екатериной Великой или женщиной, взятой в прелюбодеянии. Однажды вечером в такую блаженную пору они с удовольствием посмотрели по телику старый фильм, который не видели раньше, — он с рюмкой арманьяка, она с бокалом куантро. Они даже сподобились несколько ночей подряд спать в одной кровати, тесно прижавшись друг к другу.

Однако в то злополучное утро, переписав накануне небольшую вступительную главу, он внезапно почувствовал пустоту. У него было такое ощущение, будто над ним сыграли какую-то злую космическую шутку, причем самым извращенным образом. Он надеялся проснуться полным солнца и свежих идей, но вместо изящных поворотов диалога, вместо энергичных эпитетов, придающих дополнительную окраску вчерашним сценам, в голове стояли бледные, банальные, бесполезные фразы. Он с трудом выбрался из постели. То, что вчера казалось идеальным началом Большой Книги, на поверку оказалось заурядным сборником стандартных, навязших в зубах библейских историй о женщинах, берущих верх над мужчинами. Писание оно, конечно, священное, но иные эпизоды не сильно отличаются от популярных комедийных телесериалов. Блин, подумал или пробормотал он. Богова жена должна почти все время выигрывать, иначе никакого интереса. Но что тут, собственно, интересного? И потом, какой он, Бог? В состязании между полами он выставит себя бестолочью и неумехой. Такого Бога не бывает. Но если Бога нет, то нет и Боговой жены. Порху чувствовал, что заходит в тупик. Как все-таки быть с их схваткой? Гера по крайней мере могла сбежать от Зевса и спрятаться в укрытии, как она однажды и сделала с досады и назло супругу. А куда податься бедной Боговой жене?

Он старался рассуждать спокойно. Как ни крути, книга получалась пресной и скучной, как если бы я взялся написать о нем и Полли роман, где годы текут по накатанной колее, где существуют, но не живут — без горячих споров, без горьких ссор, без смертельных опасностей. Ни конфликта, ни кризиса, ни кульминации, ни развязки. Ни денег от продажи прав в Голливуд. Ни издателя? Быть того не может! Издатель всегда найдется. Правда, это будет против всех принципов, которые он усвоил в студенческие годы и укрепил с опытом и которым он сам учил четыре года, будучи выдающимся преподавателем письменного художественного слова, — они потребовались ему, чтобы закончить свой второй роман.

Так вот, если бы я писал о Порху и Полли бесстрастно и взвешенно, без отклонений и отступлений, получился бы объективный, хорошо темперированный портрет художника в старости — но кто сейчас читает такие? Из «Самопознания Дзено» так и не сделали экранный шлягер. Потом Итало Свево написал «Дальнейшее самопознание Дзено», но и оно не потрясло мир. В конце концов, что может случиться с семидесятипятилетним? Болезнь, несчастный случай, непредвиденно-убийственная тяжба еще в одном бракоразводном процессе, который съедает все деньги и время? Или, как у Диккенса, Ибсена, Стриндберга и десятков других знаменитостей, поздняя, рожденная беспросветным, мертвящим одиночеством любовь к несоизмеримо молодой девушке, может быть, соседской дочке или приятельской внучке, ищущей и не находящей сочувствия и понимания дома. Порху боялся огласки больше, чем сомнительного поступка. Что еще может случиться с ним, о чем стоило бы писать? С Полли другое дело: привлекательная женщина, умна, способна и все такое прочее, но ведь мы не о ней должны писать, правда? Наделите Порху раком или поставьте точку на его супружеской жизни, и с этим романом о том, как (не) пишется роман, будет покончено, и с автором тоже.