Сестрица Вода, братец Огонь 3 страница

Пять липовых деревьев не приносят плодов. Они создают тень вдоль широкой террасы возле дома. Мы почти каждый день завтракаем под этими липами. Их цветы висят среди листьев, как жемчужные серёжки, и когда они раскрываются — кажется, все в один день, — аромат обволакивает весь склон холма. В разгар цветения мы сидим на самой верхней террасе, рядом с деревьями, пытаясь определить, чем это пахнет. Я думаю, это запах парфюмерного отдела в магазине дешёвых товаров: Эд думает, что это запах того масла, которым его дядя Сил мазал волосы, зачёсывая их назад. Как бы то ни было, этот запах привлекает всех городских пчёл. Даже вечером, когда мы пьём под липами кофе, пчёлы трудятся над цветами. И так жужжат, будто сюда прилетел весь улей. Это жужжание и убаюкивает, и пугает. Эд первое время оставался в доме: у него аллергия на пчелиные укусы. Но мы им не нужны. Им надо наполнять свои мешочки нектаром, собирать на ножки пыльцу.

Несмотря на аллергию, Эд мечтает о пасеке. Он старается заинтересовать пчеловодством и меня. Он утверждает, что, если меня до сих пор не жалила пчела, это значит, что пчёлы не будут жалить меня и впредь. Я возражаю: однажды меня искусал целый рой ос, но Эд говорит, что осы не в счёт. Он мысленно видит ряд ульев позади лип.

— Ты глазам своим не поверишь, когда заглянешь в улей, — рассказывает он. — В сильную жару десятки рабочих пчёл стоят у входа, машут крылышками, охлаждая свою королеву.

Я заметила, что он собрал много образцов местных медов. Часто на печи стоит горшок с горячей водой, а в нём размягчается горшочек воскового, твёрдого мёда. Мёд из акации бледный, лимонного цвета; тёмный каштановый мёд такой густой, что ложка стоит в нём вертикально. У Эда есть горшочек мёда из тимьяна и, конечно, из липы. Самый дикий — из маккии, вечнозелёного солёного прибрежного кустарника Тосканы.

— Радости жизни королевы пчёл сильно преувеличены. Она только откладывает яйца, всё откладывает и откладывает. Она совершает один брачный полёт, и он дает ей достаточно плодовитости, чтобы до конца своих дней поселиться в улье. Рабочие пчелы — сексуально недоразвитые женские особи — живут лучше всех. В их распоряжении поля цветов, где можно кататься с боку на бок. Представь себе возможность сколько угодно кататься с боку на бок, например, в розе.

Эд явно увлечён этой мыслью. Мне и самой стало интересно.

— Что же они едят в улье целую зиму?

— Пергу.

— Пергу?

— Это смесь пыльцы и мёда. И рабочая пчела исторгает из своего брюшка золотой воск для сот — таких правильных шестиугольников!

Я пытаюсь представить себе, сколько раз рабочей пчеле приходится летать от улья к липе, чтобы набрать нектара на столовую ложку мёда. Тысячу раз? Горшок, наверное, вмещает продукцию миллионов полётов пчёл, несущих тяжёлый груз медовой росы, с ножками, липкими от пыльцы. В своих «Георгиках», разновидности альманаха древнего фермера, Вергилий пишет, что пчела поднимает мелкий камушек, чтобы достичь равновесия, когда летит при сильном восточном ветре. Он хороший знаток пчёл, но ему нельзя доверять во всём; он считал, что они могут спонтанно рождаться из разлагающегося трупа коровы. Мне понравился образ пчелы, схватившей в лапки камушек, как футболист прижимает мяч к груди, быстро мчась через поле.

— Я мечтаю о четырёх ульях, выкрашенных в зелёный цвет. Мне нравится облачение пасечника, нравится, как он вынимает тёмные соты. Мы могли бы сами катать для себя свечи из этого воска, — продолжает Эд.

Теперь и я увлечена идеей. Но он встаёт и тянется носом наружу, к головокружительному аромату, забыв свою практичность:

— Осы анархичны, а пчёлы...

Я собираю кофейные чашки:

— Может быть, подождём, пока сделают дом.

Там, где растут фиговые деревья, непременно есть вода. На террасах они растут возле каменных желобов, которые мы обнаружили. В естественный колодец сверху ползут паутинообразные корни с растущей над ним фиги. Я одурела от фиг. Их сочная мякоть кажется призрачной. На итальянском сленге il fico — фига — звучит как la fica — вульва. Фига, вероятно, самый древний фрукт, или так кажется из-за того, что Адам и Ева покидали Эдем, прикрываясь фиговыми листьями. Но вот что самое странное: цветок фиги находится внутри фрукта. Чтобы его обнаружить, надо знать жизненный цикл этого растения — неоднозначный, простой, бесконечно изысканный. Здесь мы сталкиваемся с симбиотической системой. Опыление фиги происходит при взаимодействии с определённым видом осы, длиной едва ли в полсантиметра. Женская особь проникает в развивающийся цветок внутрь фиги. Оказавшись внутри, она погружает свой изогнутый игольчатый яйцеклад в завязь женского цветка и откладывает яйца. Если её яйцеклад не может достать до завязи (у некоторых цветков длинные пестики), она всё же оплодотворяет цветок фиги пыльцой, которую собрала за время своего перемещения. Если перевоплощение действительно реально, я не хотела бы вернуться на землю осой этого вида. Если женская особь не может найти подходящего гнезда для откладывания яиц, она обычно умирает от истощения внутри фиги. Если смогла — осы выводятся внутри фиги, и все самцы рождаются без крыльев. Их единственная функция — секс. Они вырастают и оплодотворяют женских особей, потом помогают им проложить туннель и выйти из плода, а сами умирают. Самки вылетают, получив достаточно спермы, чтобы оплодотворились все их яйцеклетки. Насколько это аппетитно — знать, что каким бы ароматным ни был вкус фиги, каждая, по сути, является крошечным кладбищем бескрылых самцов осы? Или, может быть, чувственность этому фрукту придаёт ароматизатор, в который превращаются эти самцы, растворяясь после своей короткой сладкой жизни.

Женщины в моей семье всегда готовили пикули для бутербродов, желе из мускатного винограда, а также мариновали арбузные корки и консервировали персики и сливовое повидло. Я чувствую, что меня тянет к обжигающе горячему котлу, в котором варится малина, к мискам сладких персиков, готовых для помещения в ванночку с терпким маринадом, к огурцам размером с безымянный палец. В Калифорнии я плакала над джемами, которые не затвердевали, над котлами с желе из гуайявы, которое получалось серым, а не эротического цвета светлого топаза, какого хотела добиться. Во мне нет того гена, который был у моей матери; она всегда выставляла ряды малиновых и изумрудных банок фруктовых консервов и мелкие маринованные овощи в банках, которые тут называют sottaceto. Когда я, пропотев целый день, смотрю на результаты своих трудов, у меня в голове вертится одна мысль: «А не взлетят ли они?»

У прежней владелицы Брамасоля, насадившей на террасе фруктовые деревья, которые теперь качаются над поросшей травой прогулочной тропой, я уверена, была полка под лестницей для хранения конфитюров, и она со спокойной душой открывала банку слив январским утром. Здесь я надеюсь усовершенствовать своё мастерство делать закатки, которое моя мать должна была передать мне так же просто, как передала своё пристрастие к фарфору ручной росписи и дорогой обуви.

С субботнего базара я волоку в машину ящик первых персиков. Они так прекрасны, что мне хочется только одного: уложить их в корзину и наслаждаться великолепным зрелищем. В той пока единственной кулинарной книге, которая у меня тут есть, я вычитала рецепт Элизабет Дэвид по изготовлению мармелада из персиков. Что может быть проще: разрезанные пополам персики варятся в небольшом количестве воды с сахаром, охлаждаются, снова варятся на следующий день, пока сироп не будет готов, то есть не начнёт застывать, если капнуть из ложки на блюдце. Элизабет Дэвид замечает: «Этот способ довольно расточителен, но позволяет приготовить очень вкусные консервы.

К несчастью, они имеют тенденцию через некоторое время покрываться слоем плесени, но она не влияет на остальной продукт, который мне удавалось сохранять в целости дольше года, даже в сыром доме». Меня несколько обеспокоило замечание насчёт плесени.

Кроме того, Элизабет Дэвид не уточняет, нужно ли стерилизовать банки, и нигде не упоминает, свистит ли уплотняющая прокладка, а я слышала такой свист, когда мать охлаждала свои маринованные зелёные помидоры. Я помню, как моя мать постукивала по крышкам, чтобы убедиться, что они хорошо закручены. Похоже, Элизабет Дэвид просто запихнула мармелад в банки и забыла о них, только безнаказанно соскребала плесень, прежде чем намазать мармелад себе на тост. Но раз Элизабет Дэвид сказала «очень вкусно», значит, так и есть, я ей верю. Поскольку я купила много персиков, я решила сделать из них мармелад. Мы съедим консервы за это лето, до того, как на них образуется неаппетитная плесень. Я отдам несколько банок новым друзьям, которые удивятся, почему я вожусь с фруктами, вместо того чтобы разрисовывать ставни.

Я на секунду опускаю персики в кипящую воду, наблюдаю, как розовый цвет становится ярче, потом ложкой достаю их и снимаю шкурку. Этот рецепт прост, не требует ни лимонного сока, ни мускатного ореха, ни гвоздики. Я помню, как моя мать доставала ядро из косточки персика, таинственный орех с запахом миндаля. Вскоре кухня наполняется ароматом, привлекающим мух. На следующий день я кипячу банки, пока фрукты снова варятся, потом ложкой раскладываю их по банкам. У меня получилось пять симпатичных банок с не слишком сладким персиковым мармеладом.

В Кортоне выпекают в дровяных печах хлеб с толстой коркой: этот хлеб отлично подходит для утренних тостов. Я люблю утра, потому что по утрам так свежо, нет ни малейшего намёка на грядущую жару. Я встаю рано, делаю себе тост и кофе и сажусь на террасе, читая книжку или глядя на чёрно-зелёные ряды кипарисов на фоне светлеющего неба, на складчатые холмы — все в оливковых террасах, совершенно не изменившихся с тех времён, когда их рисовали в средневековых псалтырях. Иногда по утрам долина похожа на чашу, полную тумана. Прямо под собой я вижу на деревьях твёрдые зелёные фиги и груши. Прекрасный будет урожай. Я забываю о книге. Грушевый коблер, грушевая приправа чатни, грушевое мороженое, зелёные фиги (бывают ли осы в зелёных фигах?) со свининой, оладьи из фиг, пирог с фигами и фундуком. Пусть лето тянется сто лет.

Жужжание солнца

Наш дом всего в двух километрах от города, но здесь чувствуешь себя как в глубокой провинции. Мы не видим соседей, хотя слышим, как живущий над нами человек зовёт свою собаку: «Иди сюда». Летом здесь так много солнца. Я могу определять время по тому, куда падает тень от дома, как будто он — гигантские солнечные часы. В пять тридцать первые лучи бьют в дверь дома, выгоняя нас из постели. В девять столб солнечного света проникает в мой кабинет через боковое окно, моё любимое окно в доме: из него открывается вид на рощи в долине и Апеннины в обрамлении кипарисов. Я хочу написать акварель, но мои краски годятся только на то, чтобы держать их на полке в кладовой. К десяти солнце поднимается высоко над домом и остаётся там до четырёх, когда кусочек тени на лужайке позади дома сигналит, что солнце перемещается по другую сторону горы. Если ближе к вечеру мы идём в город, мы видим волшебный закат над долиной ди Кьяна. Солнце опускается неспешно, а когда окончательно исчезает за горизонтом, оставляет за собой золотые и тёмно-оранжевые полосы, которые освещают нам обратный путь до девяти тридцати, а уж тогда землю накрывает синяя мгла.

В безлунные ночи на улице темно, хоть глаз выколи. Эд уехал в Миннесоту на золотую свадьбу родителей. Стукает ставень, и снова такая глубокая тишина, что я, кажется, слышу, как по моим жилам струится кровь. Я опасаюсь, что не смогу заснуть и воображение будет рисовать мне, как одуревший от наркотиков преступник в темноте крадётся вверх по нашей лестнице. Вместо этого, усевшись на кровати, я обкладываюсь книгами, открытками, почтовой бумагой и начинаю писать письма друзьям, что делаю крайне редко. Попутно я уничтожаю тарелку шоколадных пирожных с орехами и несколько банок кока-колы. Эта слабость сохранилась с дней обучения в старших классах колледжа. Мне не хватает только Сестры, моей чёрной длинношерстной кошки. Она помогает мне пережить периоды одиночества. Но ей было бы слишком жарко спать у моих ног, как она любит; она оставалась бы на подушке у подножия кровати. Я сплю как младенец, а утром пью кофе на террасе, иду пешком в город, в бакалейную лавку, вожусь с посадками, захожу в дом выпить воды — а на часах всё ещё десять. Время летит, когда нет необходимости разговаривать.

Через несколько дней моя жизнь входит в чёткий ритм. Я просыпаюсь в три утра и в течение часа читаю. Ем я только лёгкие закуски — свежий помидор разгрызаю, как яблоко, — в одиннадцать часов и в три, вместо того чтобы съесть ланч в час. Ко времени сиесты, в самую жару, я готова залечь в постель часа на два. Под гул вентилятора я впадаю в дремоту. Наконец у меня находится время выйти ночью из дома, завернувшись в одеяло, и лечь на спину с фонариком и картой звездного неба. Легко отыскав ковш Большой Медведицы прямо над домом, я определяю Поллукса в созвездии Близнецов и Проциона в созвездии Малого Пса. Я забыла, как выглядит небо в убранстве звёзд, а здесь они такие живые, яркие, пульсирующие.

По подъездному пути поднимается супружеская пара — француженка и англичанин. Это наши соседи. Они слышали, что Брамасоль купили американцы, и захотели познакомиться. Они приглашают меня к себе на ланч. Оба они — писатели, сейчас ремонтируют свой небольшой домик. Мы сразу же подружились. Где им лучше ставить лестницу — тут или там, что делать с этой крошечной комнаткой, не будет ли в спальне слишком темно, если сделать её в бывшем стойле, внизу? Местный закон не позволяет прорубать окна даже в самых душных фермерских домах: внешний вид исторических зданий должен оставаться неизменным. Меня приглашают к обеду на следующий день и знакомят ещё с двумя иностранными писателями, французским и азиатско-американским. Через неделю мы с Эдом приглашены в дом к этим писателям.

И вот мы пришли. Стол накрыт в тенистой беседке, увитой виноградом. Холодные салаты, холодное вино, огромное сырное суфле, приготовленное на пару на печи. В мареве жары вдали мерцают оливковые деревья. Но в облицованной камнем беседке прохладно. Нас знакомят с другими гостями: романистом, журналистом, переводчиком, документалистом — все уже давно осели на этих холмах. Меня восхищает жизнь в чужой стране. Мне интересно, каким образом для каждого из них поездка или командировка в Италию стала поворотным пунктом в жизни, и я спрашиваю об этом Фенеллу, журналиста-международника, сидящую справа от меня.

— Вы представить себе не можете, каким был Рим в пятидесятых. Чудо! Я просто влюбилась — как влюбляешься в человека — и разработала план, каким путём можно тут остаться. Это было нелегко. Я приехала как представитель агентства «Рейтер». Посмотрите старые фильмы — тогда почти не было автомобилей, вскоре после войны. Италия была разорена, но какая жизнь! Причём всё было невероятно дёшево. У нас не было больших денег, но мы жили бесплатно в огромных квартирах прямо во дворцах. Каждый раз, когда я приезжала в Америку, я не могла дождаться, когда вернусь сюда. Я не то чтобы отвергала прежнюю жизнь, — а может, и так. Во всяком случае, я никогда не хотела жить в другом месте.

— И у нас такое же ощущение, — сказала я и тут же поняла, что не совсем права. Я охотно поддаюсь магии этого места, но знаю, что его привлекательность для меня отчасти в том, что здесь я восстанавливаю своё душевное равновесие, отдыхая от бешеного ритма жизни в Америке. Я не планирую навсегда переезжать сюда. Я стараюсь исправиться: — У меня там, дома, любимая работа, я без неё не могу. Мои корни не в Сан-Франциско, но Сан-Франциско — очень красивый город, в нём приятно жить, несмотря на землетрясения, там я добилась успеха. Но в Америке сильно устаёшь от безумия, насилия, жизни по расписанию. А жизнь тут — как передышка, глоток свежего воздуха. Уже через три недели после приезда я ощущаю, что во мне ослабло подсознательное напряжение, а дома я его даже не замечаю.

Фенелла смотрит на меня сочувственно. Что такое насилие в Америке — постороннему человеку понять трудно. Я продолжаю:

— У меня тут даже пульс замедляется и мыслительный процесс идёт лучше, хотя там родная мне культура, моё прошлое. — Я не уверена, что точно выразила свои мысли.

Фенелла поднимает стакан:

— Верно сказано, это же чувствует моя дочь. Вы не были тут в лучшие времена, не видели, каким тогда был Рим. Сейчас он ужасен. Но тогда он был неотразим.

Я вдруг осознаю, что для них это двойная эмиграция: из Соединенных Штатов и из Рима.

В наш разговор вмешивается Макс. На прошлой неделе он ездил в Рим, и поездка была отвратительной, потом к нему пристали цыгане, приняв за туриста, пытались отвлечь его внимание и залезть к нему в карман.

— Я давно освоил такой взгляд, как будто могу сглазить, — говорит он мне и Эду. — И представьте, они разбежались.

Все с ним соглашаются: да, Италия теперь не такая, какой была раньше.

Ну и что? Всю жизнь я слышала, каким цветущим садом была раньше Силиконовая долина, какой благородной была Атланта, как издательское дело возглавляли джентльмены, как дома стоили не дороже, чем теперь автомобиль. Всё это так, но что поделаешь, мы-то живём сейчас! Наши друзья недавно обосновались в Риме, и они в восторге от него. И мы любим Рим. Всё-таки мы живём среди транспортных потоков «через мост — через залив» и знаем цены в Сан- Франциско, может, поэтому нас ничем не испугать.

Среди гостей есть одна писательница, которой я давно восхищаюсь. Она переехала в Тоскану лет двадцать назад, а до этого сначала жила на юге Италии, а потом в Риме. Я знала, что она переселилась сюда, я даже узнала номер её телефона от общего знакомого в Джорджии, куда она теперь ежегодно приезжает. Мне всегда было неловко наносить визиты по заочному знакомству, и я испытываю некоторый трепет перед женщиной, которая блестящим строгим слогом рассказала печальную историю об аскетической, сложной жизни женщин там, в разрушенной, разграбленной области — Базиликате.

Элизабет сидит через стол, справа от меня. Я вижу, как она рукой накрывает свою рюмку, когда Макс начинает разливать вино по бокалам:

— Ты же знаешь, я никогда не пью вина за ланчем.

Ах да, аскетичность. На ней голубая хлопковая рубашка, на шее — медальон, напоминающий ладанку. У неё отсутствующий взгляд, синие глаза, светлая кожа, в её голосе я слышу акцент, похожий на мой.

Я наклоняюсь вперед и спрашиваю:

— Это то, что осталось от южного акцента?

— Надеюсь от души, что нет, — рявкает она (мне кажется или я на самом деле вижу подобие улыбки?) и быстро поворачивается к сидящей рядом с ней известной переводчице.

Я опускаю глаза в свою тарелку с салатом.

К тому времени, когда Ричард начинает подавать своё лимонное мороженое, изготовленное из mascarpone — ломбардского сливочного сырка, гости расслабились. Несколько пустых бутылок из-под вина стоят на столике для грязной посуды. Солнце запуталось лучами в ветвях каштана. Мы с Эдом по возможности участвуем в разговоре, но тут собралась компания старых друзей, их связывают годы общего опыта жизни в Италии. Фенелла говорит о своих исследовательских поездках в Болгарию и Россию, её муж Питер рассказывает о том, как из командировки в Африку привёз в кармане пиджака серого попугая. Синтия повествует о семейных распрях из-за записных книжек её знаменитой матери. Макс всех нас рассмешил, заявив о свой невероятной удаче: ему повезло сесть рядом с кинопродюсером в самолёте, летевшем до Нью-Йорка, он пустился в описание своего сценария, и его спутник под конец согласился прочесть этот сценарий. Теперь продюсер собирается приехать сюда, он купил право на переделку. Элизабет как будто погружена в свои мысли.

Когда компания распадается, она говорит:

— Предполагалось, что вы мне позвоните. Я пыталась узнать ваш номер телефона, но его нет в справочнике. Ирби (это друг моей сестры) сказал мне, что вы купили здесь дом. Я даже познакомилась с вашей сестрой на обеде в Риме — то есть в Риме в Джорджии.

Я извиняюсь, что в нашем доме всё ещё беспорядок, потом импульсивно приглашаю Элизабет к нам на воскресный обед. Импульсивно, потому что у нас нет ни мебели, ни посуды, ни столового белья — только примитивная кухня и несколько кастрюль да тарелок.

Я приобретаю на рынке льняную скатерть, чтобы застелить обветшалый стол, оставленный прежними хозяевами дома, ставлю полевые цветы в банке в цветочный горшок, тщательно продумываю меню обеда, но решаю — пусть будет простым: равиоли с маслом и шалфеем, цыплёнок, зажаренный на сковороде под крышкой, булочки с prosciutto — ветчиной, свежие овощи и фрукты. Когда появляется Элизабет, Эд как раз выносит стол на террасу. И тут слетает крышка стола и подламывается одна его ножка — это происшествие или обернётся катастрофой, или даст возможность сломать первый лёд. Элизабет помогает нам собрать стол из обломков, Эд забивает несколько гвоздей. Теперь, накрытый скатертью и заставленный блюдами, стол выглядит вполне прилично. Мы водим Элизабет по Брамасолю и рассказываем о водостоках, колодцах, каминах, побелке. Она, переехав в Тоскану, полностью отремонтировала свой casa colonica — дом в колониальном стиле. Когда в первый же день упала стена её дома, она обнаружила за этой стеной рассерженную корову, забытую крестьянами.

Очень скоро нам стало ясно, что Элизабет знает об Италии всё. Мы с Эдом засыпаем её десятью тысячами вопросов. Где вы проверяли свою воду? Какой длины римская миля? Кто здесь лучший мясник? Можно ли купить старую черепицу для крыши? Стоит ли подавать заявление на получение гражданства? Она внимательно следит за жизнью Италии с 1954 года и поразительно много знает об её истории, языке, политике, и ещё у неё есть телефоны хороших водопроводчиков, она знает одну женщину, живущую к северу от Рима, которая готовит клёцки одним мановением руки. Мы долго засиживаемся за разговором, до восхода луны, правда, немного побаиваемся, как бы стол не опрокинулся. Так неожиданно у нас появился друг.

Каждое утро Элизабет идёт в город, покупает газету, пьёт эспрессо в одном и том же кафе. Я тоже встаю рано и иду в город — люблю наблюдать, как он просыпается. Беру с собой разговорник и по дороге заучиваю итальянские спряжения. Иногда беру книжечку стихов — пешие прогулки отлично настраивают на восприятие поэзии. Прочту несколько строчек, наслаждаясь их звучанием, подробно разберу, потом прочту ещё немного, иногда просто повторю их наизусть; мне кажется, что такая медитация на ходу помогает мне освоить разговорную речь. Я иду в таком темпе, что ритм моей походки совпадает с ритмом стихов. Эд считает это эксцентричностью, он боится, как бы меня не приняли за сумасшедшую, поэтому, подходя к городским воротам, я убираю книгу и настраиваюсь на свидание с Марией Ритой, которая раскладывает овощи в своей лавке и метёт улицу «ведьминым помелом» из связки прутьев, или с парикмахером, который откинулся на спинку своего кресла и закуривает сигарету, держа на коленях спящую полосатую кошку. Частенько я натыкаюсь в городе на Элизабет. Мы, не сговариваясь, встречаемся один-два раза в неделю.

Мы с Эдом уже и в городе освоились: чувствуем себя наполовину итальянцами. Мы стараемся покупать всё необходимое в местных магазинах: электрические трансформаторы, скобяные изделия, очиститель для контактных линз, антимоскитные свечи, фотоплёнку. Мы больше не спонсируем дешёвый супермаркет в Камучии; мы бродим по местным лавкам: от булочной к лавке «Фрукты-овощи», а затем к мяснику; все покупки кладём в синие парусиновые мешки. Мария Рита выносит нам из кладовой только что сорванный салат и отборные фрукты. «Да ладно, заплатите завтра», — говорит она, если у нас с собой только крупные купюры. На почте начальница отделения собственноручно ставит штемпели на наши письма, потом вручную гасит: раздаются темпераментные шлёп-шлёп — «Доброе утро, синьоры». В маленькой бакалейной лавке я насчитываю тридцать семь сортов сухой пасты, на прилавке свежие клёцки, pici — пичи (длинные пучки толстой пасты), домашняя лапша и два сорта равиолей. Теперь хозяева уже знают, какой хлеб мы предпочитаем, знают, что мы хотим bufala — моцареллу из молока буйвола, а не обычную, из коровьего молока.

Мы покупаем ещё одну кровать — к приезду моей дочери. Здесь не бывает пружинных матрацев. На металлической раме закреплено основание, сделанное из древесины, на него и кладут матрас. Я вспомнила о перекладинах своей кровати, которую можно было скатывать рулоном; вспомнила, как проваливались матрас, пружины и всё прочее, когда я подростком прыгала на кровати. Молодая женщина, черноглазая, с взъерошенными чёрными волосами, продаёт старое постельное белье на субботнем базаре. Для кровати Эшли я отыскала толстую льняную простыню с вышитыми кроше уголками и большие квадратные наволочки с кружевами. Наверняка они когда-то были приданым невесты. Но они в таком нетронутом состоянии, что я сомневаюсь, вынимала ли она их когда-либо из сундука. В их складки въелась пыль, я окунаю их в тёплую мыльную пену, потом вывешиваю сушиться на полуденное солнце, и они снова становятся белоснежными.

Элизабет решила продать свой дом и снять бывший флигель для священника, пристройку к церкви тринадцатого века. Церковь называется Санта-Мария-дель-Баньо. Хотя Элизабет переедет не раньше зимы, она уже сейчас начинает разбирать своё имущество. Нам она дарит садовый гарнитур из витого железа — столик и четыре стула (наверное, в память о нашем первом совместном обеде). Много лет назад, когда она готовила на телевидении программу о Моравиа, он вытребовал себе помещение для отдыха в перерывах между съёмками. Тогда она и купила этот гарнитур. Я покрываю «столик Моравиа» свежим слоем той черновато-зелёной краски, какой красят садовую мебель в Париже. Кроме того, нам достаются несколько книжных шкафов и пара хозяйственных сумок с книгами. Отшельники, жившие на этом холме в четырнадцатом веке, одобрили бы интерьер наших белых комнат: кровати, книги, книжные шкафы, несколько стульев, примитивный стол. В больших, плетёных из лозы корзинах мы держим свою одежду.

Каждую третью субботу месяца на площади соседнего городка Кастильоне-дель-Лаго, расположенного возле местного замка, открывается небольшой рынок антиквариата. Мы обнаруживаем там большую коричневую фотографию с изображением группы булочников и пару выточенных из каштана вешалок для одежды. Чаще всего мы только разглядываем товары. Удивляясь сумасшедшим ценам на грубо сколоченную мебель.

По дороге домой мы оказываемся на месте аварии: кто-то в крошечном «фиате» пытался вписаться в поворот и протаранил новый «альфа-ромео». У перевёрнутого «фиата» ещё крутится одно колесо, из смятого в гармошку кузова извлечены двое пассажиров. Пронзительно вопит сирена «скорой помощи». Покорёженная «альфа» стоит с открытыми дверцами, на переднем сиденье — никого. Мы медленно едем мимо, я вижу на заднем сиденье мертвого парнишку лет восемнадцати. Он всё ещё сидит вертикально, удерживаемый ремнем безопасности. Мы останавливаемся из-за пробки, и я не могу отвести глаз от отрешённого взгляда его синих глаз, струйки крови из уголка рта. Очень осторожно Эд приводит нашу машину домой. На следующий день, когда мы снова приезжаем в Кастильоне-дель-Лаго, — теперь, чтобы искупаться в озере, мы спрашиваем официанта в баре, местным ли был тот юноша, который погиб в аварии. «Нет-нет, он из Теронтолы». Теронтола находится в пяти милях от нас.

Скоро нам должны прислать разрешения на работы в доме. Главное, что мы намерены завершить до отъезда, до конца августа, — это пескоструйная обработка балок. В каждой комнате — по две-три большие балки и двадцать пять - тридцать небольших. Работа предстоит огромная.

День 15 августа — Феррагосто — не просто праздник, посвященный Богородице, это сигнал прекращать работу и всей Италии воздерживаться от трудов и до, и после этого дня. Мы недооценили роль этого праздника в жизни страны. Когда мы, закончив стену, начали искать пескоструйщика, только один согласился поработать в августе. Он должен был приехать первого августа, на работу отводилось три дня. Второго августа мы ему позвонили, вот с тех пор так и звонили. Женщина — судя по голосу, глубокая старуха — прокричала в ответ, что мастер vacanza al mare — в отпуске на море, гуляет по песчаному побережью. И это вместо обещанной обработки пескоструем наших липких балок. Мы ждали, надеясь, что он появится.

Конечно, мы не можем красить, пока не установлено центральное отопление, но всё же заранее начали отскребать стены. По субботам и в те дни, когда не были заняты на других объектах, нам приходили помочь поляки. Мел хлопьями сыплется нам на одежду: это мы оттираем известковую побелку. После протирки стен влажными тряпками и губками на них проступает прежняя окраска — в основном преобладает яркий синий цвет, как одежды Девы Марии. Художники эпохи Возрождения добивались этого цвета только за счёт применения растёртого лазурита, ввозимого из каменоломен, которые теперь находятся на территории Афганистана. По бордюру на всех стенах проходил узор аканта. Спальня жены фермера была разрисована синими и белыми полосами. Спальни второго и третьего этажа были жёлтыми, такой краской любили писать лица художники Возрождения, а готовили её из обожжённого жёлтого стекла, красного свинца и песка с берегов реки Арно.

С третьего этажа я слышу, как Кристофер зовёт Эда, потом меня. Он крайне возбуждён. Они с Риккардо, перебивая друг друга, говорят по-польски, тыча руками в середину стены столовой. Мы видим изображение арки, потом Кристофер проводит по ней мокрой тряпкой, и появляется рисунок: фермерский дом, зелёные перистые мазки — похоже на дерево. Они обнаружили фреску! Мы хватаем ведра и губки и осторожно отмываем стену. С каждым движением руки открывается новый фрагмент: два человека на берегу, вода, холмы вдалеке. Той же синей краской, которой окрашены стены, здесь изображена вода, ею же, но разведённой — небо, для облаков выбрана светлокоралловая краска. Дома нарисованы коричневым - точно такие же мы видели по всей Тоскане. Пока стена влажная, краски живые, сочные, после высыхания они бледнеют. Весь день мы колдуем над стеной. Вода течёт по нашим рукам, льётся на пол. Мои руки превращаются в дряблые резиновые шланги. Картина переходит на смежную стену, и этот вид нам смутно знаком, он смахивает на деревни и пейзаж вокруг Тразименского озера. Наивный стиль не открыл для нас нового шедевра Джотто, но он очарователен. Кто-то думал иначе и побелил стены. К счастью, у них не было более вязкой краски. Нас вполне устраивает эта неяркая роспись стены в нашей столовой.