Владимир Маканин. Где сходилось небо с холмами 4 страница

трава.

После своего авторского концерта в Вене Башилов остановился у

композитора С. - он прожил у С. три дня. Утратив в силе музыкального

воображения, венцы тем не менее остались одними из самых тонких ценителей

музыки, что в полной мере относилось и к С., талантливому и несколько

меланхоличному продолжателю традиций Малера.

Когда после обеда женщины поехали посмотреть Вену и сделать покупки,

Башилов и С. сначала покуривали, затем стали немного музицировать. Башилова

тогда охватила идея маленького экспери-мента, своеобразной обкатки новой

вещи: был закончен квартет, и хотелось проверить музыку на чутком чужеземце.

Первая, вторая и четвертая части квартета были написаны достаточно мощно,

третья же до их силы не дотягивала, и, подстраховываясь, Башилов ввел в

третью часть старинные и взаимно перекликающиеся темы Аварийного поселка,-

речь не о мелодии, скорее о праоснове, о том, что Башилову удалось

вычленить, спускаясь в музыке в направлении ощущаемого им прими-тива. Тогда

же возникло общее для всех частей и как бы ритуальное начало: возник

внеличный, непреложный, стоящий над человеком и властно его увлекающий

мелос,- квартет был готов. Отчасти с улыбкой и отчасти всерьез Башилов

хотел, чтобы С. выбрал на свой вкус лучшее. Точнее, вопрос стоял так: какая

часть наислабейшая и какою можно было бы в квартете пожертвовать, ибо

квартет сейчас, несомненно, растянут и несколько неустойчив?

Фортепьяно, конечно же, не передаст звучания струнных, но вопрос был

ясен, и Башилов сел к прекрасному роялю в огромном кабинете С. с окнами на

нешумную прощадь. Башилов играл несколько вяло. Эффект же был неожиданным:

едва прослушав, венец немедленно указал на третью, на ?поселковскую? часть,

но не как на слабую, а как на лучшую. Венец взволновался. Венец даже

вскрикивал от восторга. Импульсивный, он сказал, что ведь у них есть время,

пока нет жен: он сейчас же звонит своим приятелям, и они квартет сыграют,

если квартет записан.

- Вчерне записан. - И Башилов признался: - Но я и со второй скрипкой не

справлюсь.

- Одну минуту,- сказал венец.

Его приятели приехали быстро, квартет был сыгран, и венские музыканты,

сыгравшие музыку впервые, шумно пили вино и говорили о несравненной третьей

части.

- Это музыка, западающая в душу! западающая! западающая! - повторял

толстяк-виолончелист.

Башилову было лестно. Но кто-то из них опять же в похвалу сказал:

?...нутро!? - или он сказал: ?...глубина!? - и капля старого яда дала себя

знать без промедления. Башилов сник: да, всего лишь случай, да, обкатка, а в

сущности, радостный пустячок, но и они, случай, обкатка, пустячок, лишний

раз подтвердили, что на поверку никакой особенной музыки в нем, в Башилове,

нет и не было и что он лишь чувственная пиявка, перекачивающая поселковский

мелос. Он - куст, все более пышный и зеленеющий по мере того, как скудеет

почва. Куст, который вольно или невольно иссушает ее. Неужели так? Башилов

сделался красен, обмяк лицом.

Возможно, в голову ударило незнакомое дунайское вино - Башилов

разговорился; он вдруг рассказал, откуда и как возник переклик музыкальных

тем третьей части. Он рассказал, что с поселком существует, кажется,

определенная и по-своему трагическая связь и что там этой замеча-тельной

музыкальной темы, увы, больше нет, так как она есть здесь. Он как бы

признался. Он опустил голову. Но они ничего не поняли. Волнуясь, Башилов

пустился тогда в подробности: рассказал о детстве в Аварийном, о скобленых

столах и даже о выкриках спятившей Василисы-старой, интуитивно прозревшей,

что музыкальный рост Башилова, творческий его вырост, высасывая, сводит на

нет музыку поселка. Рассказ венцы выслушали с чрезвычайным вниманием. У них

заблестели глаза, они оживились. Они совершенно ничего не поняли.

- Какая поэтическая легенда! - воскликнули они.

- Вы, Георгий, поэт! - объявил С. с бокалом в руках.

Смущенный непониманием, Башилов стал объяснять, что речь вовсе не о

легенде: как-никак он оттуда родом и песенное обнищание видел сам, видел

последовательно, от поездки к поездке, и, поверьте, лучше б не видеть, не

знать,- он сказал именно о мучительности этого знания для всякого художника,

о гнете, о тяжести, голос его дрожал, венские же музыканты смотрели на него

любя, сочувствуя, но не понимая. Они молчали. Кто-то из них тихо произнес:

- Метафизика...

Пришли жены, и Люба, жена Башилова, увидев, какой он красный, и

сообразив, о чем речь, тут же забыла о покупках и вклинилась в трудный

разговор: да, да, вы правы, Георгий - поэт! что касается поселка, Георгий

большой, большой поэт!.. - жаль только, что Люба говорила на немецком второй

раз в жизни, а Башилов был уже сильно не в духе, чтобы ее речь поправлять.

Башилов молчал. А Люба, сбиваясь в словах, теперь настаивала, что музыкант

Башилов уже в грудном возрасте видел пожары, такие полыхающие и свирепые

пожары. На плохом немецком она говорила об аварийщи-ках, о взлетающих

резервуарах, об обгоревших людях, и очень скоро венцы решили, что композитор

родился, а также провел детские годы на линии фронта, вблизи передовой. Они

сделали скорбные лица. Когда Люба закончила, толстяк виолончелист сказал,

что война - это несчастье, большое несчастье.

Грех общий, и его, башиловские, мучения даже не мера его вины и уж

конечно не попытка свалить на песенников, которые стократ разрушают не

ведая. И может, не сам грех, а уж следствие греха, что музыка распалась на

башиловых и песенников. Что считаться!.. Когда возвращались, Люба к ночи уже

крепко спала, а Башилов вышел покурить в проход вагона, где с некоторых пор

ему, много ездивше-му, так хорошо думалось. Постукиванье скорых колес,

дерганье на стрелках, но еще больше полу-размытые во тьме ночные полустанки,

с их суровой обыденностью и запахом шпал, стали для Башилова некоторым

замещением Аварийного поселка. Он стоял у окна. Это не было изощренностью,

это было связующей ниткой. А бессонница в поезде и некоторая толика

необъяснимой ночной тревоги вполне сопрягались со складом башиловского

мышления: в тот раз не прошло и получаса его одиночества, как явилась

замечательная мысль. Да, четвертую часть квартета он вовсе отбросит, третью

же, поселковскую, усилит и углубит еще больше,- горечь горечью, а музыка

музыкой. Пусть квартет станет трехчастным, что ж делать! Третья, а не иная

часть выросла в сильнейшую, и было ясно, что на ней, на мощной, и надо

кончать.

Как-то исполняя с Гущиным свою скрипичную сонату, Башилов своеобразно

ощутил зал: вдруг показалось, что в концерте присутствует кто-то из

поселковских. Было это почти невероятно: камерный концерт, притом

современный, довольно сложный, да еще и в Ленинграде, но и при всей

невероятности изволновался Башилов необыкновенно. Пусть случайно, пусть

билет был дан им в нагрузку, ну, мало ли какими судьбами, но они здесь,

здесь, они же так музыкальны,- вот что забилось в башиловском возбужденном

сознании. Зал затаенно слушал. Скрипка вела партию, а Башилов поддакивал ей

нарастающими аккордами и, готовый перейти к сольным пассажам, все думал -

вон там, в средних рядах, он или она наверняка там.

Следующая вещь была также его собственная, соната для фортепиано,-

Башилов несколько поспокойнел и играл, размышляя, что, может быть, не сам

аварийщик, но, может быть, кто из детей его, выросший, приехавший или даже

перехавший в Ленинград жить, пришел сегодня в концерт. Они так музыкальны,

что и подхлестывало, и будто бы поспокойневшая душа Башилова вдруг выдала

чувственный всплеск, который не столько окрасил по-новому мелодию, сколько

придал ей неравновесие, опасный и почти виртуозный взлет. Руки музыканта

заработали с предельной нагрузкой. Именно спасая вещь и сам спасаясь,

Башилов сделал непредсказуемое: ввел, чтобы уравновесить, новую тему и,

оттеняя, гармонизировал разработку на ходу, после чего соната приобрела еще

одно небольшое аллегро, а Башилов - славу своеобразного исполнителя.

- Ты, брат, как джазист импровизируешь! - сказал Кеша Гущин, который

сонату знал и когда-то перекладывал ее финал для скрипки.

- Нечаянно,- смеялся Башилов.

- Буду бояться с тобой играть,- качал головой скрипач. - Ей-богу,

джазист!

И чем более мерещился стареющему Башилову удар сверху, взлетевшая и

кувыркающаяся в воздухе доска, которая падает, падает, падает и, наконец,

ударяет его в голову, в висок, тем более подтверждалось его чувство вины; он

винил и винил себя, но это не значило, что винил только себя. Жена

композитора рассказывала, что он не вылазил из кресла-качалки, но вдруг стал

по субботам и воскресеньям держать окно в кабинете своем открытым. Им лишь

бы повторы, говорил он раздраженно. Он говорил, что им нужно упрощение,

примитив, это было всегда и всюду. Фуга в церкви и танец на улице, а значит,

всегда, даже и в церкви, они хотели повторяющегося вдалбливания, едва лишь

отрывались от праматери музыки. От века к веку куплеты в театрах, марши на

похоронах, танцы в парках и как ослепительная белая вершина вдалбливающего

развития - нынешний всемирный шлягер,- им нужны повторы, повторы, повторы...

Окно было тем не менее открыто.

- Опять! Каждое воскресенье я простужена, прикрой же окно,- говорила

жена Люба,- если даже и запоют что-то, это будет пьяная жуть и такая

банальщина, что первый же возмутишься...

- Если будет баналыцина, я прикрою.

- О господи,- говорила жена.

Сгущались сумерки, окно оставалось открытым, и Башилов хорошо

укрывался, когда ложился спать. В темноте стены сначала исчезали, а затем

пропадали совсем. Мир становился беспредметен. Люба с мужем не спорила,-

быть может, засыпая, он все еще ждал, что под окнами запоют, а быть может,

ему казалось возле темного раскрытого окна, что весь мир вокруг - это его

поселок.

Ночью делалось слишком холодно. Жена Люба просыпалась; поеживаясь и

дрожа, она проходила к нему в кабинет и прикрывала окно.

Башилов приболел, и чувство вины достало его снова. Он тогда отравился

в ресторане вареными раками, жестоко промучился, но, хотя рвоты и тошноты

остались наконец позади, Башилов был все еще плох и лежал в постели при

подскакивающей внезапно температуре. Остаточная интоксикация преследовала

приступами: слышались ночные шаги, то вдруг собачий лай. К ночи обрушивался

жар,

а жизнь казалась малонадежной, висящей на волоске. И Башилов вновь

решил, что виноват перед поселком. И что он лишь играл в прятки с совестью,

но не спрятался. Опыт не утешал своей общно-стью, и рискованная мысль, что

композиторы прошлого так же черпали и так же истощали лоно, не облегчала

ноши. А счет продолжался, счет давил, и как же было оплачивать, если из

собственно сочиненных Башиловым первой и второй частей нового квартета

песенники не взяли ни ноты - хитрецы, какой нюх! Зато из энергической

финальной темы, что в третьей части, разными и незнакомыми Башилову людьми

были сработаны искристые жизнерадостные песни, одна за одной, не менее семи

штук; песни были талантливы, нравились, и уже год за годом вся эта веселуха

звучала с эстрады, по радио - и возвратным обычным путем - глушила и

добивала поселковскую стихию музыки. Из угла надвигалась картина-сюр.

Песенники были теперь единым и многоголовым живым существом - головы их

раскачивались, пели гаммы, а ночь тянулась как бесконечная. Башилов мучился.

Жар не покидал.

Он не понимал, где он; думал, что он в поезде и что едет туда, в

поселок,- больной, он подыма-лся с постели и в темноте пытался подойти к

окну. Он пошатывался. От жара шум в голове уплот-нялся в тихое постукивание

и возникал стук колес,- темень за окном походила на ту темень, что за

вагонными окнами, когда поздней ночью раздергиваешь белые занавески, а поезд

на полном ходу.

Среди ночи, перемежаясь с мыслями о смерти, зародилось подозрение, что

он в долгу перед людьми поселка: он взял общее, взял и, значит, надо

вернуть. Но как? Возможно, что в самых разных возвратных движениях

художников, в том числе и в толстовском опрощении и возврате к земле, тоже

была тягучая нота задолженности, был долг, за которым скрыта боль. Он едва

не задохнулся от откровения. Такая мысль не должна была приходить к нему.

Музыка слишком автономна, и всякая острая мысль уже и рождается вместе и

заодно с другой мыслью, уравновешивающей, смягчающей первую. Так что он,

музыкант, захвачен именно от внезапности, он болен, он горит. Башилову вдруг

показалось, что он поступит очень верно, если поедет в Аварийный и разыщет

там мальчиков и девочек с музыкальным слухом, с возможностями развиваться.

Сознание оживилось: чтобы заниматься с детьми, он несколько раз в году

будет приезжать к ним, а в его отсутствие в Аварийном, хотя бы помалу, с

ними будет заниматься бабка Алина - бабка Чукреева, у нее такой слух! Горы

будут стоять, а трава взбираться на горы. Башилов встрепенулся, он даже и

сел в постели. Ведь у бабки и слух, и песни, и закваска старинного

многоголосия - вот и недостающее звено, что сцепит его умозрительную

совестливую идею с реальностью, бабка Алина, она! - можно ее уговорить,

убедить, упросить, можно в конце концов привезти ей подарков... Башилов

лежал в жару, потел, лихорадочно говорил, все более и более обогащая замысел

подробностями.

- ...Я хотел бы,- объяснял он жене Любе,- чтобы там жили своей обычной

жизнью и плюс - занимались старым многоголосием. Пусть поют с детства. Даже

и небольшого детского хора будет достаточно. Поселок невелик - возникнет

микроклимат... Люба! Они бы подрастали и пели бы, как пели из века в век...

- Конечно,- говорила жена Люба.

- А бок о бок с поющими детьми жили бы взрослые.

- Конечно.

- Я должен вернуть долг поселку - ты слышишь?

- Конечно,- говорила жена Люба возле его постели, ночью. Она понимала,

что он болен, что он в жару и что мысли его поправятся, как только

поправится он сам. Стоило ли сейчас перечить? Да и пусть бы в конце концов

он съездил в поселок. После такой поездки Башилов возвращался невесе-лый,

огорченный, даже и потерянный, но, видно, раз в десять лет эта поездка, эта

огорченность и эта потерянность были ему необходимы. Люба была умная

женщина. Люба была умная жена. Она понимала, что, если муж хочет куда-то

уехать, пусть едет,- главное, чтобы он там не простудился.

Выздоровев, Башилов едва дождался лета - наиболее благоприятного

времени для поездки.

Хотелось побыстрее, и оттого ехал он невыносимо долго, дважды ночуя в

мотелях и почитывая перед сном беллетристические книги, какие обычно читал в

поездках. Но и читалось плохо. Когда же он пересек Волгу у Сызрани и

впрямую, километр за километром, стал приближаться к Уральским горам, он и

вовсе занервничал.

Дороги стали неважные, мотель Башилов уже не искал, ночевал в машине, а

скапливающееся недовольство вдруг оборачивалось вновь против самого себя. Он

все повторял, что едет туда слишком поздно.

Когда болел, думалось легко. Зато теперь, за рулем, Башилову казалось,

что в машине он едет напрасно и что надо было ему, пожалуй, приехать простым

смертным, в поезде, и чтобы добирался он до поселка пеш и прост, усталый

человек, а не турист, чтобы плечи устали, ноги устали, чаю хочется, человек,

отчего и пыль на нем человеческая - не туристская пыль. Он нервничал. Уже в

пути был знак, Башилова остро покалывало предчувствие неудачи: вдруг

исчезали слова, так правильно, так честно, так совестливо заготовленные.

Была отвратительная минута, когда он уже предвидел, как пройдет эти три

дома, что буквой П, как отправится к гаражам и выйдет наконец на разговор с

внучатым племянником Чукреевых и как тот напрочь его не поймет, даже и

вскрикнет:

?Детей в хор?! Еще чего!?

Башилов переспросит - разве плохо детям учиться музыке?

?А зачем?? - в свою очередь переспросит тот, и так легко, так быстро

все кончится - и слова распадутся. И подтвердится, что Башилов в ту ночь

приболел, был в жару, а планы строил как бы воздушные и возрасту своему не

соответствующие. Он даже обиду предвидел, когда в довершение внучатый племяш

Чукреевых вдруг посмотрит на Башилова вприщур, как на хитрого человечка из

столицы, который неясно, каким образом, но конечно же хочет обделать дельце

и нагреть на том свои тонкие музыкальные руки.

Однако дорога - это дорога, и, когда Башилов ехал туда, еще только

подбираясь к Уралу, был и другой знак, была замечательная минута:

придерживая руль, он катил не по асфальту, а утопая в белой пыли, в той

самой, в которой когда-то тащились первобытные полуторки, а еще прежде возы,

и, быть может, прапрадед Башилова заигрывал с его прапрабабкой, перекликаясь

на медленно ползущих высоких возах, а пыль внизу клубилась. Отклик на

прошлое открылил. И сам собой пустился Башилов в представления, обычные,

когда человеку за пятьдесят и когда, пройдя зенит, собствен-ное ?я?

мало-помалу растворяется во всеобщей людской судьбе, а горечь неизбежной

смерти исчезает. Сбавив скорость, он прищурил глаза, минута была прекрасной:

ему удалось представить на изгибе дороги те высокие возы, женщин в белых

платках и даже торчащие вилы с отполированны-ми светлыми черенками. Он

увидел жаркий-жаркий полдень, и шмелей, гудящих над возами, и прапрабабку,

лузгающую неторопливо семечки. Композитор сладостно млел, мягко держа руль и

правя по пыльной дороге.

Столов не было; на их месте в земле торчали остатки опорных столбиков,

гнилых, не достававших Башилову и до колена. От скамей тоже осталось мало:

из шести уцелела одна, при том что была полуповалена и одним концом лежала

прямо на земле. Был и бурьян. Клены вконец состарились. Башилов стоял около

и курил.

Когда, пересекая междомье, незнакомые две женщины вышли развешивать

белье, одна из них прошла мимо и совсем близко от Башилова - он не

удержался, он поздоровался и спросил, дома ли сейчас бабка Алина, то бишь

бабка Чукреева.

- Кто это? - женщина не знала. Расспросив и сколько-то подумав, она

припомнила, что бабка Алина уже пять лет как померла; она помедлила и

припомнила больше - бабка померла, но дед еще жив, дед еще и на завод ходит,

помогает. Сейчас он с вахтой... И только тут женщина поинте-ресовалась, с

кем она говорит. ?Я здесь вырос...? - и Башилов коротко рассказал о себе, но

женщи-на была из приехавших в поселок всего только двадцать лет назад, из

давно уж прижившихся здесь, однако же не из старожилов: Башилова она не

знала, не помнила. Так, слышала что-то. Она подняла таз с бельем. Она не

пригласила Башилова выпить чаю, не пригласила и просто посидеть под крышей.

Она только повторила, что старик Чукреев скоро придет вместе с вахтой.

- Спасибо,- сказал Башилов.

Здесь встал бурьян, а основная тропа шла по междомью стороной - на

расстоянии, и старика Чукреева он признал лишь потому, что ждал; дед

отпустил белую бороду. Вахта прошла - Чукреев шел среди последних; Башилов

окликнул:

- Семен Иванович...

Башилов назвался, и совершенно неожиданно дед Чукреев, подвижный и весь

живой, сразу сказал - да, да, Георгий, замечательно, что приехал, конечно,

помню, видишь, какая у старика память! И добавил: сейчас, мол, заводскую

грязь смою слегка да и спущусь - поговорим!.. И как-то странно, как-то

слишком легко и быстро узнал он Башилова - может, не узнал? Он назвал имя

Башилова с той легкостью, с какой называют, расставшись вчера или позавчера.

Башилов сидел и ждал в некотором недоумении; он ждал недолго: уже через

три-четыре минуты тот появился вновь.

Дед присел на корточки, а приезжий композитор сидел на том самом

обломке единственной скамьи; когда же Башилов предложил сигарету, старый

Чукряй легко ответил, что курит свои, нет-нет, он всегда свои - и правда,

вынул сигареты. И задымил.

- Может, заночевать надо? - спросил почти сразу Чукреев. - И

пожалуйста! Хозяйка у меня померла, места много.

- Я посплю в машине: привычный...

Отчасти Башилов уже заколебался, спать ли в машине (улыбнулся: вспомнил

беленую комнатушку, где спал в детстве).

- Как хочешь,- продолжал старик Чукреев. - А то - пожалуйста. И беру я

по-божески: полтинник.

- Полтинник? - Башилов поднял глаза.

- Да. В городе-то рупь за койку берут. - Он цепко и просто смотрел на

композитора.

Башилов даже рассмеялся, фыркнул - да узнад ли ты меня толком, дедуля,

а я ведь Башилов, Жора Башилов...

- Ну правильно,- живо согласился дед Чукреев,- я и подумал, может,

Георгий заночевать захочет.

Башилов медленно и как бы размышляя произнес:

- Я жил здесь когда-то. Я рос здесь когда-то.

На что дед Чукреев покачал головой:

- А это все равно.

И повторил: полтинник за ночь - это по-божески...

Докурив, дед выбросил окурок и ушел. Нет, это было удивительно, как

быстро он ушел, такой шустрый, улыбчивый, такой деловой старик. Башилов не

рассердился. Башилов тоже теперь улыбался - и удивленной, и прощающей

улыбкой. Башилов продолжал сидеть на обломке скамьи; дед выкурил сигарету

куда быстрее его.

Возможно, дед Чукреев все же счел, что слишком сухо переговорил и

расстался с тем самым Жоркой Башиловым, которого когда-то порол крапивой.

Дед высунулся из окна и крикнул:

- Если чего надо, к внучатому сходи!.. Он там - у сарайчиков!

Крикнул и исчез. А Жорка Башилов, которому было за пятьдесят и который

уже был сильно сед, сидел и курил. Было тепло. Несколько мелких облаков не

портили высокого неба.

Внучатый - значило внучатый племяш, племянник. Башилов пытался

вспомнить лицо или хотя бы вычислить, кто бы это мог быть, но память ничего

не сохранила. Докурив, Башилов отправился к сараям,- сараи с некоторым даже

размахом были переоборудованы в гаражи, народ был там. Стояли там три,

кажется, машины, мотоциклы с колясками - намечалась и стоянка. Все это было

отчетливо видно на солнце. ?Разжился аварийщик!? - подумал Башилов не без

местнической гордости. Но приостановился. Неудачная минута могла обернуться

неудачей всего замысла. Предчувствие кольнуло, но ведь есть встречи, которые

зреют задолго и которые не обойти; и более того, понять которые можно только

в том случае, если идешь на их поводу до конца.

Мужчина был лет тридцати или побольше, и, разумеется, Башилова он не

знал. Крепкий, ладный, он возился с мотоциклом: правил помятое колесо, а то

вдруг склонялся над мотором, который обдавал все вокруг резкими звуками и

едким белесым выхлопным дымом. Сначала Баши-лов деликатно постоял в стороне.

Потом сел на бревно: наблюдал.

Молодой мужчина как раз закурил, и Башилов, уняв некоторое волнение,

подсел к нему ближе, прикурил, после чего неторопливо и как бы даже

меланхолично стал рассказывать, что он, Башилов, здесь жил и бегал

мальчишкой, но что теперь он музыкант, что вспомнил о родном поселке и вот

приехал.

- Хорошо-о,- уважительно сказал внучатый. - Родные места посетить

хорошо. - Он глянул на свой мотоцикл; не продолжить ли работу. Он

поддакивал, он кивал, но при всем том в поддаки-вающей интонации голоса

что-то настораживало, да и взгляд его был отнюдь не меланхоличный: мол,

знаю, что приехать в родные места хорошо и приятно, но на самом-то деле - ты

и правда за этим и с этим сюда приехал?

- Я ведь музыкант...

- Так, так,- поддакивал тот.

- Я музыкант,- повторил Башилов и, уже нацеливаясь в суть, заговорил о

музыке, о песнях, которые здесь пели, когда он, Башилов, был мальчиком. И

ведь как пели, и ведь он тоже с ними пел, маленький мальчик. Волнение

прорвалось - он заговорил быстро, он рассказал о длинных доща-тых столах, о

старинных распевах. Отсюда смотреть - дома были как прежние! Возможно, он

слишком увлекся.

Сначала внучатый племянник прислушивался, нечасто, но с вниманием

поддакивал и кивал. Но вот он заскучал, завял и, скосив глаза, смотрел на

красный рейсовый автобус, что подходил все ближе и в полста шагах от них

затормозил возле крытой остановки. Из автобуса выходили люди с покупками:

они несли в руках коробки с обувью, свертки, авоськи, где просвечивали

апельсины, о которых в поселке раньше и слыхом не слыхивали,- да ведь и

автобуса рейсового не было. Башилов не спешил судить относительную сытость:

было бы слишком просто. Автобус развернулся и ушел. Люди проходили мимо, и с

некоторыми из них внучатый племянник Чукреева перекинулся ленивым

приветственным словцом.

Дождавшись внимания, Башилов продолжил:

- С музыкой в поселке сейчас плохо, совсем плохо. Не поют ведь...

- Как не поют?

- Не поют.

И Башилов пояснил, что он вовсе не упрекает. Более того: он готов

говорить о своей вине, именно о своей, которую можно понимать и означить

хотя бы как вину отсутствия, вину неучастия,- он сглотнул ком; он пересилил

трудную паузу и, подступая с другой стороны, завершая, заговорил наконец о

том, что в поселке растут дети, что дети к музыке чутки и что детский хор

мог бы стать искуплением его, башиловского, долга. Если хотите, искуплением

его вины, вины невольной, ибо если художник и высасывает соки из почвенного

пласта, то явление это широкое и общее и нельзя процесс ставить в вину

одному, отдельному человеку. Башилов от волнения говорил сбивчиво. Он

повторил про хор. И возможно, именно тут, уставший от накручиваемых и

наполовину непонятных словесов, внучатый племянник воскликнул:

- Детей?.. В хор?

И засмеялся.

К их необычному разговору мало-помалу прислушивались тем временем

другие аварийщики; они ремонтировали кто мотоцикл, кто машину или просто

возились в гараже. Они вылезли поближе. Был общий перекур. И как же дружно

все засмеялись, когда внучатый племяш подмигнул, а потом сострил, что

приезжий, мол, несомненно человек умный и потому не только детей, но,

кажется, и старух поселков-ских надеется заманить, а то и загнать в хор. Они

смеялись, а Башилов припомнил, как, подъезжая

сюда увидел кусты шиповника и как решил было, опрощаясь спрятать там, в

колких кустах, машину, а с ней и свой туризм, и чтобы пришел он к ним пеш и

прост. Они смеялись, и им было неважно, пришел он или приехал. Они не

понимали, о чем он говорит. А синее небо было недвижно. Ни облачка.

Отсмеявшись и перекурив, они вновь влезли в сарайки-гаражи. ?Дай мне насос?.

- ?Да потерпи. Самому пока нужен!..? Голоса смолкали, и только слышались в

голубом воздухе удары металла о металл. Внучатый племяш орудовал гаечным

ключом, ловко и намертво затягивая коробку на мотоцикле. Он работал. Он

насвистывал. Башилов все еще сидел на том бревне - в двух шагах от него.

Неудача замысла была очевидна, но не затеять разговор вновь Башилов уже

не мог: слова из него вышли, видно, не все, и, давно заготовленные, эти

слова изнутри теперь давили. И уже не без настырности Башилов сказал: если

бы, мол, кто-то захотел своего сына или дочку нацелить в музыку, он,

Башилов, всегда к услугам, хотя бы и завтра,- он готов заниматься.

Внучатый насвистывать перестал.

- Я бы приезжал часто,- настаивал Башилов,- я бы с радостью стал

заниматься с ними, да, да, конечно, бесплатно.

Внучатый оглянулся на приезжего с вновь нарастающим подозрением:

- Чушь какую-то, дядя, городишь! Зачем это я в музыку отдам своего

мальчика? Может, у него к музыке ничего - ни слуха, ни голоса...

- Но ведь в провинции так любят учить детей музыке.

- Ну уж нет!

Башилов настаивал:

- И дети учиться любят.

Внучатый усмехнулся, и вот тут его, внучатого, словно бы осенило, он