Декабрь 1941 — январь 19422 года 5 страница
Немцы однажды, когда потеплело, хотели захватить нас врасплох. Человек двадцать перед рассветом решили навалиться на наши окопы. Этот, что лежит, шёл впереди у всех на виду. Он держал себя спокойно и даже с достоинством. Тогда последовали редкие ружейные выстрелы с нашей стороны |часовых, которые рыли траншею| . Немецкие солдаты трусливо попятились назад и повернули обратно. А этот молодой вдруг споткнулся и упал. В душе он, видно, не верил, что это может |с ним| случиться.
Метели и вьюги не замели и не засыпали его снегом. А даже наоборот. Он лежал как будто на белом постаменте. Мне казалось порой, что он не убит. А приходит и затемно ложится ночью на это место. Ветер сдувал с него все белые снежинки.
Каждый раз я приходил с рассветом в конец траншеи, где мои солдаты долбили мёрзлую землю. Я по обыкновению проверял их работу и смотрел в сторону немца, который лежал на снегу. Его фигура всегда едва касалась снежного покрова. Солдаты, копавшие траншею, тоже посматривали на него. Почему он был по-летнему одет? Почему пошёл в атаку без шинели? Что хотел он показать своим фрицам, шагая впереди?
С немецких позиций убитого тоже было видно. Немцы даже в его сторону не стреляли, боялись |изуродовать пулями его| пулями порвать ему мундир. Они однажды под прикрытием ночи пытались приблизиться к трупу. Но братья славяне их вовремя заметили. Поднялась беспорядочная стрельба. У немцев не хватило духу шагнуть ещё ближе вперёд.
Я посмотрел на убитого немца и глубоко вздохнул. Русые волосы немца шевелились на ветру. Я вспомнил |подлую возню политрука| слова Савенкова: — "Не забывай, что судимый!". Они резанули меня снова по душе. Скорей бы вечер! Теперь мне всё равно! Уйти поскорей отсюда! Чем сидеть |с этой грязной скотиной| у печки, видеть его, испытывать на тропе свою судьбу, ходить под пулями, лучше отправиться в этот каменный подвал. Лучше я буду сидеть в преисподней вместе с солдатами.
В начале ночи, когда совсем стемнело, пришёл старшина. Мы вышли на тропу и вскоре добрались до подвала. Я устроился |на тонкой подстилке из тросты льна| на каменном полу в подвале и сразу почувствовал ледяное дыхание его. Подвал не отапливался, в нём горела только ночная коптилка |из сплюснутой гильзы снаряда| . Полукруглые своды отбрасывали серую тень.
Старшина раздал мучную похлебку, мороженый хлеб, пожелал мне всего хорошего, повернулся и ушёл обратно. Я недолго лежал и думал о жизни. Поворочался, поскреб за пазухой [и ещё]|кое-где| , погонял надоедливых вшей |и вскоре заснул| .
С моим приходом в подвал солдаты несколько оживились. Но видя, что я устроился на полу и не собираюсь уходить, ещё больше поникли и приуныли. Они поняли. Если сюда, в подвал, сунули ротного, то их, солдат, из подвала вообще не выпустят. Я подложил под голову чей-то старый дырявый котелок и вскоре заснул. Солдаты потёрлись, повертелись на месте и быстро успокоились. Всё было по-прежнему вяло, уныло, полусонно, неподвижно, холодно и голодно. Люди давно уже промёрзли в этом каменном гробу. Солдаты не роптали. Они видели, что их ротный командир так же, как и они, валяется на холодном полу.
Я обращался несколько раз в батальон |и непосредственно в полк| с просьбой выдать на роту ещё одну железную печку. Мне не обещали. |Но её так и не было по сей день, [её так] и не прислали до самой весны. В полку| И даже сказали:
— Всё равно не натаскаете дров! А лучиной подвал не нагреешь.
Солдатам, это было непонятно. Лёжа на полу, они корчились от холода. В подвале стояли часовые. Тот, кто сменялся с дежурства, |немедленно| устраивались спать. Сон на некоторое время избавлял людей от мыслей, от холода, от голода и мук. Камень не только излучал страшный холод, он пронизывал человека до самых костей. От него ломило суставы, болели впадины глаз. Холод [своим] остриём подбирался к позвоночнику. В позвонках застывала живая костная жидкость.
Если солдата пытались будить, то побудка начиналась с расталкивания и пихания. Солдата долго трясли, приподнимали от пола, только после этого он открывал глаза и удивленно смотрел на стоявших над ним солдат. Из памяти у солдата от холода всё вылетало.
Когда лежишь на боку на |ледяном| каменном полу, то застывает половина лица и вся нижняя часть тела. Она не только застывает, она немеет. И когда тебе нужно встать, пошевелить ты можешь только одной половиной. Рот и лицо перекошены, шея неестественно согнута |на один бок| . Лицо выражает гримасу страдания и смеха.
Рот и лицо искривились, как будто человек передразнивает вас. Хотя каждый, кто это видит, понимает, что это всё человеческие муки, а вовсе не гримасы и злоба, которую можно увидеть на сытых и довольных лицах |физиономиях наших тыловиков, батальонных и полковых| .
Холодным стальным обручем ледяной холод давит на голову, в висках |появляется| страшная ноющая боль. Глазные яблоки не шевелятся. Если я хочу посмотреть в сторону, я поворачиваю туда всё тело. Потом, окончательно встав на ноги, начинаешь ходить по подвалу. Так постепенно оттаиваешь и подаёшь свой голос.
Все двадцать солдат в подвале напрягали свои последние силы, но никто не роптал. Великий русский народ! Великий русский солдат! |А там, в тылу, наши начальнички жевали куски свиного сала, прихлебывая наваристым бульоном| .
Некоторых солдат приходилось менять совсем. Появлялись больные и раненые. Их по одному отправляли на льнозавод.
В каменном подвале, где мы сидели, потолок и стены были покрыты белым инеем и слоем льда от дыхания людей. Иней оседал на холодный кирпич стен и сводов. |Постепенно он становился твёрдым и превращался в обледенелую корку| . Печей в подвале не было. Это была самая близкая точка, расположенная к немцам. Мы стояли друг против друга так близко, что вряд ли кто-то видел перед собой немецкие позиции ещё ближе, чем мы. Мне довелось и потом, до конца войны воевать на передке, но нигде и никогда мы не стояли от немцев так близко, как здесь. И это не эпизод, не остановка на два, на три дня. Мы здесь держали оборону, считай, не меньше полугода.
И что хотел я ещё добавить. Немцы сидели внутри бревенчатого дома, и день и ночь топили печь. |Их часовые стояли снаружи и за углом| . Было отчётливо слышно, как под ногами часовых поскрипывает снег. По покашливанию и по голосу |при разговорах| наши солдаты различали, кто из них сегодня стоит на посту за углом. |Встретишь вот так, когда-нибудь фрица, ты его никогда не видал, а голос можешь сразу узнать| . Немцы на постах без умолку разговаривают. |Вот как долго и близко стояли мы друг от друга| . Закашляет немец, пустит струю в штаны, возьмёт шипящую с дребезгом высокую ноту, а у наших солдат в подвале душу выворачивает от голода. Обожрались черти! Жрут, как лошади! Стоят, |смолят| и воняют под себя на посту. А тут столько есть дают, что ответить нечем, |поднатужишься…| . И главное, … |что обидно! Кормили бы до сыта, хоть чёрным хлебом, ответили бы мы им достойно, по русскому обычаю, как следует. На войне солдат обычно не на внешнюю сторону дела смотрит, а на содержание, заглядывает в суть, во внутрь, ищет в нём самый корень зла| .
Наши солдаты точно определяли на слух, когда немцам в дом приносили еду, когда они после еды выходили покурить и повонять на свежем воздухе.
— Вот сволочи, третий раз сегодня обедают! — говорил кто-нибудь из солдат |дежуривших возле лаза| .
А те, кто лежали на каменном полу, начинали ворочаться.
Как огневая опорная точка, наш подвал никакой особой ценности не представлял. Он был во всех отношениях, для нашей обороны не удобен. Он был далеко выдвинут от основной линии обороны. |Находился в оторванном положении от неё| . Каждый выстрел из узкого подвального окна в сторону немцев оборачивался, для нас каждый раз новыми потерями |своих солдат| .
При первом же выстреле с нашей стороны, немец открывал бешеный пулемётный огонь |из нескольких пулеметов| и бил |по несколько часов подряд| со всех сторон по тропе и по всем окнам подвала. Сотни трассирующих, бронебойных и разрывных сразу врывались вовнутрь подвала. От стен летели брызги, пули со скрежетом и визгом рикошетили по каменным сводам. Деваться было некуда. Все ложились на пол, отползали в углы, но кого-то задевало |хорошо, если легко| . Лучше не стрелять, — рассуждали солдаты.
Наш подвал занимал исключительно невыгодное место. Тропа, по которой ходили солдаты в подвал, на всём протяжении пути простреливалась немцами. В своём конце тропа подходила к боковой стене подвала, обращённой к немецкой пулемётной точке, обложенной мешками с песком. Немецкую пулемётную точку, к сожалению, нам нечем было подавить[153].
Для того, чтобы попасть в подвал, нужно было на виду у немцев подойти к боковой стене, повернуться к ним лицом, опуститься на колени, лечь на землю и, скользя на животе по снегу, отталкиваясь руками, попасть ногами в узкое отверстие слухового окна, которое было расположено в стене у самой земли. Попав в окно ногами и подаваясь задом в подвал, солдат протискивал свое тело через узкое отверстие. Даже ночью, при плохой видимости, немцы могли заметить неосторожное движение солдата, который по тропе подбегал или подползал к этой стене. |Все, кто шли в подвал или возвращались обратно, перед выходом на тропу надевали чистый маскхалат| . Немцы знали, что с наступлением темноты мы пойдем по тропе к подвалу и обратно. И они охотились за нами. Снежная тропа была утоптана и местами даже обледенела. Вдоль тропы с одной стороны возвышалась небольшая бровка. За ней можно было в некоторых местах лежать или ползти. В подвал каждую ночь ходил старшина роты и его помощник повозочный. Повозочный на спине нес термос с солдатской похлебкой, а старшина тащил на плече мешок с мороженым хлебом. Некоторое время спустя, когда уходил старшина, в подвал отправлялась группа солдат на смену. Они меняли солдат, отсидевших в подвале неделю. С наступлением темноты немец |набивал патроны в металлические ленты и| начинал обстрел наших людей вдоль тропы. Попадали под пули в основном боязливые и нерасторопные. У них не хватало выдержки, соображения и мгновенной реакции, как у нашего старшины. Он тоже рисковал каждую ночь. Но ходил осторожно, и в то же время решительно. Каждую ночь на тропе |солдаты расплачивались своей кровью| появлялись убитые и раненые. |Этому делу словами не научишь, хоть ты ему кол на голове теши| . Утром немцы прекращали стрельбу, утомившись за ночь. На посты вставали другие расчеты. |Они тоже знали свое дело| . Короткими очередями из пулемета они перебивали нам телефонный провод и связь с подвалом обрывалась до самого темна. Утром, как обычно, телефонист брал телефонную трубку, продувал ее, прокручивал ручку вызова и клал трубку назад. Кричать в трубку "Алё! Аля! Алю!" было бесполезно. Телефонист нехотя подымался с пола, подходил нагнувшись ко мне.
Я лежал на полу, в другом углу за аркой, и он докладывал мне:
— Связь перебита, товарищ лейтенант!
— Ладно! Ступай! — отвечал я ему хриплым голосом, не ворочаясь и не поднимая головы. Телефонист медленно уходил на место, ложился около аппарата и закрывал глаза. Дел и забот в подвале у него до следующей ночи не было. Ночью сменщик протянет провод, и он уйдет к себе в Журы, где размещался его взвод связи. У окон подвала стояли наши часовые и дежурный пулеметный расчет |пулемета "Максим"| . Остальные лежали на полу |и спали| . Сон сохранял в человеке |тепло и| жизненные силы. Жизнь в подвале замирала до ночи. Печей в подвале не было. Дрова в подвал доставить было невозможно. Топить и разводить костер на полу было нечем. Подвал всю зиму не топился. Наверху было за тридцать, а в каменном мешке больше того. Тридцать градусов легче переносить лежа в снегу. А внутри каменного подвала излучение холода прошибало и пронизывало все тело насквозь до самых костей. Солдат кормили один раз в сутки. Постоянное недоедание и переохлаждение вводили солдат в тяжелую дремоту. Без телефонной связи было спокойней. Из батальона не звонили. Мы были целиком отрезаны от мира.
— Товарищ лейтенант!
— Ну что?
— Немцы могут ночью навалиться сверху, сунут в окна гранаты и бутылки с горючей смесью. |Связи никакой! В батальоне и полку не будут знать, что с нами случилось!| Все мы сгорим или задохнемся в дыму.
|- Мы, конечно, можем забиться в дальний угол, надеяться| Немцы в подвал не полезут! |Мы будем сидеть, подыхать и наивно надеяться, что нам вот-вот окажут помощь полковые или наши батальонные. А им до нашего пожара в подвале далеко, не видать и давно наплевать. В батальоне, в полку и дивизии, считай, везде сидят умы и стратеги. У них беззаботная жизнь в тепле и сытости. Мы надеемся, что они придумают, как вызволить нас из огня. Им сообщат об этом, а они и в ус не дуют| На то и война, чтобы солдаты стояли насмерть! |Березин| Никто не допустит, чтобы по вине разгильдяя ротного лейтенанта солдаты живыми оставили подвал. За каменными стенами в четыре кладки ты можешь умереть, но никак не сдать своих позиций |ради того, чтобы остаться в живых. Практически никто никакой помощи нам не собирался оказывать| .
— На то мы и стрелковая рота, чтобы держать оборону |, от немца защищать батальонных, полковых и тылы| . На нас, на стрелковых ротах держится весь фронт |в то время, как у нас| . За нашей спиной |скрывались от немцев батальонные, полковые, дивизионные и фронтовые тылы| сидят командир батальона и полка. И если стрелковая рота не выдержит и дрогнет, и солдаты разбегутся, то, считай, фронт на нашем участке будет открыт |, прорван и затыкать его дивизии нечем| .
|Я, конечно, по молодости надеялся и верил, что нас в тяжелую минуту от напрасной гибели спасут. Но я, как всегда в те дни во время войны, себя обманывал. Я даже рассчитывал, что мне в критическую минуту дадут разрешение отойти на льнозавод. Но это было не так. Самовольный отход, трибунал или героическая смерть с солдатами — выбирай, что лучше! Что для тебя без суеты и хлопот. За |всю войну| весь период боевых действий в наступлении, я ни разу не видел и не слышал, чтобы командир полка по соображениям тактики и сохранения жизни солдат дал приказ или молчаливое согласие стрелковой роте отойти с занимаемых ею позиций. Мы отходили только тогда, когда весь полк вместе с обозами бежал в тыл раньше нас. Когда ни батальонных, ни полковых уже на месте в помине не было. А если в критическую минуту сидели на месте, и работала связь, то сколько ручку аппарата ни крути, сколько в батальон ни звони, тебе все равно никто не ответит. Ну и что ты будешь делать, когда приказа нет на отход. На том конце провода сидят и слышат твой взволнованный голос, но сделают вид, что оборвана связь. Такова правда войны! От нее никуда не уйдешь! Представьте на миг, что к подвалу подошел немецкий танк. Подошел, приглушил мотор, опустил ствол орудия и направил его в окно у земли, через которое мы лазаем в подвал и наружу. Артиллерии в полку нет. По танку ударить прямой наводкой нечем. Вы поднимаете телефонную трубку и вызываете батальон. На том конце кто-то сопит и дышит, но голоса своего не подает. Знает, что ты об отходе просить разрешение будешь. Я как-то имел такой разговор с комбатом по телефону, что солдаты не выдерживают сидеть в ледяном подвале.
— Ты должен воевать, а не звонить по телефонам! На тебя что, немцы нажимают? Ты просто трус, смерти боишься! Запомни одно! Ты должен воевать и держать оборону. Что-что? Ты сидишь в ледяном подвале? Ну и что! А я вот задыхаюсь от жары в натопленной избе и сижу, ничего.
Не удивляйтесь, на войне и не такое бывало.
— Что ты говоришь? У тебя на исходе патроны? А ты что же такой сякой, мать твою за ногу! Ты почему об этом раньше не подумал?! Комбат тебе патроны должен носить?
Надеяться нам было не на кого. Постепенно мы это усвоили. Ударь немец покрепче, и все наши умники и стратеги разбегутся по лесам и болотам. Сбежит к немцам и наш старикашка |комдив|. Сбегут штабники, прихватив с собой капитана медслужбы с женой военврачом, перебегут на сторону немцев. Все это будет на самом деле, но будет потом, в апреле сорок второго года. А пока был февраль на носу. Зимние ночи долгие. В начале февраля они особенно лютые. В каменном подвале со мной сидело человек двадцать солдат| .
|Из них трое пулеметчиков и один телефонист. Командиром пулеметного расчета был сержант Козлов. Высокого роста парень, с темными добрыми глазами. Худое лицо его было всегда спокойно и сосредоточено. О чем он думал тогда, сидя вместе с нами в подвале? Солдаты-стрелки группами через каждую неделю менялись. Без смены сидели пулеметчики, я и старшина помкомвзвод. Телефонисты тоже дежурили по очереди. Сутки один, на вторые сутки другой. Наступила ночь, протянул в подвал телефонный провод, утром перебило его — и лежи до темна, жди, когда придет очередная смена. С наступлением полуночи смерть ходит по тропе и собирает свои поживки. Человек ее заранее чувствует, думает о ней. Каждый, сидя в подвале, думал, что его завтра убьет на тропе. Ни одна ночь не проходила без жертв. Убьют на тропе, вынут мертвое тело из подвала, какая разница, где ты погиб, важно, человека больше нет. В батальоне был еще один Козлов. Этот сержант-пулеметчик, а тот, не буду пока о нем ничего говорить. Внутри подвал был совершенно пуст. Голые стены, каменный сводчатый потолок и узкие слуховые окна на уровне земли. Станковый пулемет "Максим" стоял в коне пережней стены и смотрел стволом в город, где по улицам за забором ходили и ездили немцы. В уцелевшем углу над подвалом стояли два наших дежурных солдата. Каждая небольшая подробность имеет тоже важное значение. Потому в этом углу как наверху солдаты тоже иногда расставались с жизнью. Полукруглые своды подвала имели солидную толщину. Сидя внутри подвала под сводами мы не боялись прямого попадания снаряда. Стокилограммовая бомба не пробила бы его. Мы опасались другого. Немецкие пушки, которые вели огонь прямой наводкой, досаждали нам иногда. Они стреляли по окнам и могли попасть в подвал. Однажды днем мы испытали на себе такой обстрел из тридцатисемимиллиметровой пушки. Снаружи летела штукатурка, брызгал, как сталь, холодный кирпич, но попасть в окно после девяти выстрелов немцам удалось только два раза. Слишком далеко от подвала стояла их противотанковая пушка. Пушка легкая, при выстреле прыгала. Прицелом тут ничего не возьмешь. Стрелять нужно только по стволу, ловить удачу. При каждом наружном ударе снаряда, стены и своды подвала гудели, как колокол. Два снаряда все-таки ворвались вовнутрь. Они ударили в опорную колонну и |сплюснутые, отвалились на пол| разлетелись на куски| .
И если сказать правду, немцы не знали, сколько снарядов влетело вовнутрь. При первых же выстрелах около стены образовалось облако брызгов и дыма. Немцы стреляли осколочными. Термитными и фугасными. В дымном облаке очертания окон исчезли. При каждом новом выстреле немецкая пушка вертелась и прыгала. А когда не видишь своих результатов, начинаешь раздражаться и допускаешь ошибки. Сделав около десятка выстрелов, немцы прекратили стрельбу. Они, конечно, на нас нагнали страху. Еще бы! Пара раскалённых снарядов влетело в окно и шарахнуло по каменному своду. Мы в этот момент лежали в дальнем углу. Хотя стоять в рост за сводами было куда безопасней. Но наперед никогда не знаешь, где опасно, где потеряешь, а где найдешь свою собственную жизнь.
Немцы увидели, что результаты обстрела неважные и стрелять из пушки прямой наводкой перестали совсем. Чтобы был эффект, нужно ствол орудия поставить в десяти метрах от окна. После этого, они против одного нашего пулемета "Максим" поставили три пулемета и били из них по одному окну. Огненный шквал трассирующих пуль ворвался внутрь ослепительной пеленой. Треск свинца о камни, завывание и скрежет пуль при рикошете внутри придавили солдат к полу. Мы из подвала в сторону немцев стреляли довольно редко, и поэтому немцы по городу ходили почти в открытую, не боясь ничего. Мы пытались как-то расширить боковое окно, через которое мы спускались в подвал. Но кирпичная кладка была настолько прочна, что ее не брали ни лом, ни кирка, ни взрывчатка, ни гранаты. При взрыве фугасной гранаты от стены отлетели лишь мелкие брызги. Когда ночью по тропе пробегал солдат, он оказывался перед каменной стеной подвала. Я тоже чувствовал себя около этой стены, как осужденный на смерть, каждый раз, когда подходил к ней, возвращаясь со льнозавода. И это чувство не покидало меня и повторялось снова и снова, когда я приближался к ней, чтобы нагнуться к низкому проему и просунуть ноги в него. Я чувствовал, что меня поставили к стене на расстрел. Вся стена вокруг оконного лаза была избита пулями и усеяна щербинами. Каждый из нас, подходя к стене, считал секунды, что вот сейчас последует пулеметная очередь и ты получишь удар свинца. У человека, подбежавшего к стене было одно желание — успеть побыстрее просунуть ноги и тело через узкое окно, проскочить, как мышь, в подвал. |Зимой мы все были одеты тепло и солидно. Ватники под шинелью, полушубки на офицерах| . Зимой мы были одеты в ватные одежды.
Подбежав по крутому склону к подвалу, человек упирался руками в стену. После чего он поворачивался в сторону немецкого пулемета и опускался передним, как перед иконой, на колени. Ложился на снег и пятился задом, стараясь попасть ногами в узкое подвальное окно. Каждый старался просунуть себя через узкий лаз как можно быстрее. Каждую секунду он мог увидеть пулеметную вспышку огня. Сидишь в подвала, смотришь на боковое окно и видишь, сначала показываются валенки, потом протискивается задняя часть с задранной к голове шинелью. Теперь можно сказать, что солдат, собственно, весь в подвале, не хватает только рук, плечей и головы. Но по солдатским штанам трудно определить, кто этот солдат, как его фамилия. В подвал приходили старшина с мороженым хлебом, повозочный с термосом, телефонист с проводом в зубах или два-три стрелка солдата, прибывших на смену другим. Когда подбежавший просовывал в дыру свои бока, голова и плечи торчали снаружи, а он уже болтал ногами и нащупывал пол. Небольшого роста солдаты не доставали ногами, их подхватывали за ноги и протаскивали в подвал. Все, кто сидел в подвале, при свете мерцающей коптилки с интересом смотрели на пришельца с того света. Его должны были убить, а он остался в живых. Солдаты-стрелки и телефонисты, не ходившие на смену в подвал ни разу, опускались в подвал, как в преисподнюю. Обычно на смену стрелков приходили раз в неделю по двое-трое. Двоих больных или промерзших солдат отправляли на льнозавод рыть траншею. Кроме солдат в подвал являлся старшина и повозочный, они раз в сутки приносили на себе солдатскую еду. Солдаты, которые шли на смену, прихватывали с собой по охапке льняной тросты. Охапки небольшие. С большой не пройдешь по тропе. Немец может заметить. Льняную тросту брали себе на подстилку. Охапку пихали в вещмешок или за пазуху шинели. Руки у солдата при ходьбе по тропе должны быть свободными. Старшина и повозочный в подвал являлись ночью. Солдатскую еду в тылах |переснаряжали| переоценивали. Пока она доходила до солдата, ее ополовинивали. Даже я, командир роты, не могу выступить в защиту солдатского пайка. Мне тут же делали внушение по телефону. Почему я на передовой среди солдат развожу такие контрреволюционные разговоры. После этого меня вызывали в батальон на беседу по поводу солдатской кормежки. И я понял. Если я по телефону высказался о пайках, то меня в тот же день заставляли пробежать по тропе туда и обратно. Вызовут, и я должен идти под пули. "Нужно молчать", — подумал я, — "а то каждую ночь будешь бегать туда и обратно". Бывали случаи, когда, подбежав к наружной стене, солдат не успевал лечь на живот или ложился и не попадал сразу ногами в отверстие и тут же получал две-три очереди свинца. Пуля в живот — самая страшная и мучительная смерть человека.
Иногда солдат успевал лечь и просунуть ноги в окно, но, получив очередь свинца, оставался лежать неподвижно. Некоторые успевали просунуть в подвал ноги, бока и туловище, но в последний момент хватали воздух ртом, захлебываясь собственной кровью. Были и такие, которые, достав ногами до пола, начинали хрипеть и валились с окровавленным лицом на пол.
Другие, просунув в лаз ноги и плечи, оставались в дыре своеобразной затычкой. Тем, которые подбегали к дыре вслед за ними, деваться было некуда. Они метались у внешней стороны, пытаясь увернуться от пуль. В окне торчал убитый. К нему в первый момент ни снаружи, ни изнутри нельзя было приблизиться. Пули визжали вокруг обвисшего тела. Потом тело втаскивали в подвал. И если солдат был еще жив, ему делали перевязку. |Ночная охота на наших солдат имела определённый расчет, нагнать состояние испуга и страха. В батальоне грозили своим нерадивым солдатам, что отправят их подвал на перевоспитание| . Немцы убивали на тропе и у стены подвала не всех, кто попадал под прицел. Они выбирали определённое время и били остервенело длинными очередями. Чаще убивало солдат в том месте, где тропа круто спускалась к подвалу под горку. Солдаты по-разному передвигались, ходили и бегали по тропе. У каждого был свой способ. Один срывался с места и бежал напропалую. Другой, обливаясь потом, полз, не поднимая головы. Важно было живым добраться до подвала. Это, считай, был день твоего рождения. |Идешь оп тропе и вдруг натыкаешься на ползущего перед тобой солдата и тебе деваться некуда, надо сходить в снег и обходить.| или такой случай. Двое бегут навстречу друг другу. Тропа узкая, как одноколейная железная дорога, как разъехаться, как разойтись? Кто кого на тропе должен пропустить? |А ты сзади подстегивает тебя пулями в спину.| Когда немцы начинали бить вдоль тропы, трассирующие пули попадали в места оледенелой корки, разлетались рикошетом во все стороны и вверх. Так немцы нащупывали пулями узкую полоску тропы и поджидали на ней свою очередную жертву. Некоторые новички солдаты, наслушавшись страшных рассказов об этой тропе, боялись вообще выходить на тропу. Они весь путь, дрожа от страха, преодолевали ползком на животе.
Тропа от льнозавода до подвала работала только в одну сторону в какой-то данный момент. В подвал звонили по телефону и сообщали, что двое солдат ползут по тропе. |Тропа на все это время, считай, была занята.| Мы старались не допускать встречного движения. При неожиданных встречах на тропе часто бывали потери. Кроме бега сломя голову и ползанья по-пластунски существовал ещё один способ передвижения по тропе. Он заключался в ходьбе плавным гусиным шагом, без резких движений |без малейшего вздрагивания, даже когда в твою сторону пули летят| . Этим способом пользовались трое. Я, старшина роты и его повозочный. У нас троих хватало выдержки идти по тропе, не торопясь, делая плавные, едва заметные движения.
Старшина роты появлялся в подвала каждую ночь. Он морально и духом был сильнее других. Он до тонкостей знал, где и когда можно ждать обстрела. Наденет чистый маскхалат и не делает резких движений, и немец его не увидит, когда по тропе идет. Но не у всех хватало воли ходить этим способом. Мелькнуло что-то впереди. Всмотрелся немец в белый мрак ночи. Кто-то пригнулся с испуга. И он весь на виду. Сделал короткую перебежку, упал на тропу, немец тебя тут же увидел и взял на прицел. |Ждет, когда ты встанешь| . Чем сильнее и напряженнее немецкий часовой будет вглядываться в снежную даль, тем меньше он увидит и вскоре совсем ослепнет. От напряжения у часового в глазах зарябит. Мы это знали и тонко использовали. Случалось и так. Даст немец на пробу очередь по тропе и смотрит. Не дрогнет ли кто на ней, не присядет ли от страха. Трассирующие пули идут иногда прямо в тебя. При виде их ты медленно останавливаешься. Замираешь на месте и ждешь, когда они пролетят мимо. Ты можешь, конечно, одну из них получить по ногам. Но если ты не выдержал, дрогнул и пригнулся, считай, что вся порция свинца у тебя в животе. Немец обычно бьет под обрез насыпной бровки из снега. Любое резкое движение может выдать тебя на тропе. Вобрал голову и шею резко в плечи, дрогнул спиной, пригнул чуть хребет к земле, подогнул от страха ноги, поскользнулся, взмахнул в воздухе руками и получай порцию свинца. Вот так ходили мы по тропе туда и обратно. И так каждую ночь, каждый раз идешь испытывать свою судьбу |под немецкими пулями, на окраине города Белого| . Разуму и воле можно подчинить все: и опасность, и боязнь, и даже невыносимый страх смерти. Мне этот способ хождения по тропе потом очень пригодился. Как-то собираюсь выйти на тропу, и мне сообщают, только что на повороте убило двоих. Тропа в двух местах проходит по голому склону. Попасть под внезапный обстрел в этих местах — дело простое. Голые места мы со старшиной проходим, как говорят, не дыша. А те, что ползли, попадали под пули. Каждую ночь кто-то из солдат на тропе ловил свою пулу. Каждую ночь кто-то платился здесь своей кровью или |своей| жизнью. Мы собирались поставить забор вдоль тропы. Пусть бьют, не глядя, вслепую по забору. Забор из досок и деревянных щитов. Но нам запретил его городить командир полка:
— Что за передовая линия, закрытая спереди забором!
Мы хотели бровку тропы обложить мешками с песком. Но мешков с песком у наших снабженцев не оказалось. Мы продолжали рыть к подвалу траншею, подкапываясь под мерзлый слой земли. За день непрерывной работы вперед продвигались не более трех метров. В светлое время под мерзлым слоем разводили огонь. Оттаивали замерзший верхний слой и разбивали его ломами и кирками. Взрывчатки на эту работу нам не давали. Костров по всей длине тропы разводить не разрешали. Я хотел из отдельных костров поставить вдоль тропы дымовую завесу и оттаять вместе с тем землю во многих местах — комбат обругал меня дураком. После этого я успокоился и на все наплевал. Работа с рытьем траншей продвигалась медленно.