Владимир Маканин. Где сходилось небо с холмами 3 страница

сплошным свинством. Башилов сидел за столиком, курил. Он уже ограничивал

себя в куреве, это была третья за вечер. Башилов думал: музыка - это музыка,

и разве я такой уж высоколобый? или сноб?.. Он как бы пинал себя все

усиливающимися пинками: а разве, мол, я не хочу написать песню или музыку к

лирическому фильму? Разве я не хочу сделать тепло простому человеку, который

устал, наработался, который настоялся к тому же в очередях и которому

недосуг искать и находить изыск в моих сонатах и трио?.. Так или почти так

думал тогда композитор.

Песни были написаны в течение полугода. Башилов не перешел в ряды

приспособленцев фольклористского толка, не стал он, разумеется, и

песенником, но несколько он написал; среди них были удачные.

Конечно же, истинные музыканты судачили в тот год о том, почему,

порывая с традицией (что еще вчера была модой), Георгий Башилов вывел из

нового своего квинтета сопранный саксофон, заменив его еще более

традиционным фортепьяно; да, музыканты судачили, спорили, восторга-лись, но

куда большее число людей, неизмеримо большее, пусть даже совсем не

музыкантов, восторженно приняло в тот год новую появившуюся песенку Тополя

меня помнят мальчишкой. Эстрадники подхватили сразу же. Радио распевало

Тополя беспрерывно, и уже студенты пели в электричках ее под гитару.

Совестясь, да и просто на всякий случай, Башилов загодя все же взял себе

псевдоним.

Две из них, из песен, как знак земляческой привязанности и любви, он

подарил для первого исполнения Геннадию Кошелеву, когда же обе они произвели

впечатление и, что называется, прозвучали, Геннадий с ними впервые в жизни

попал на радио; он их там спел, записал, а единожды просочился даже и на

голубой экран в специальную передачу о новых растущих певцах: это было

счастьем, нечаянным счастьем! Больше его никуда не приглашали, но Кошелев уж

и тем был потрясен. Теперь он знал, что жизнь прошла не напрасно. Он твердо

знал, что, как бы ни опускался, у него до конца дней будет теперь что

ответить знакомцам и знакомицам, тычущим в его сторону пальцем. Он долго не

мог прийти в себя. Ошалевший, он беспрерывно в те дни звонил (?Нет,- говорил

ему Башилов,- не могу, никак не могу...?), зазывая композитора в ресторан,

где его будут угощать каждый день и где каждый день ему будут петь песни, а

если шлягерная музыка противна, он Георгия Башилова и тут вполне понимает:

он приглашает Георгия Башилова в понедельник или, скажем, в среду, когда

оркестр не работает и когда в ресторане совсем тихо,- можно просто посидеть

покушать. Башилову приглашения стали в тягость, он и слышать не хотел про

?Петушок?.

За окнами тогда кропил дождь. После одиннадцати в пустом и полутемном

ресторанном зале, при одной лишь несильной люстре, его угощали Геннадий и

два его лабуха с гитарами и саксофоном, немножко пьяненькие и сильно

счастливые гостем. Рядом с ним, крутясь, подсаживались и тоже пробовали

хрипленько подпеть молоденькие официантки, иногда вдруг милые. С улицы в

окна заглядывала, даже тарабанила, какая-то молодая пара без зонта, умоляя,

чтобы пустили внутрь. Пустые столики и емкая полутьма ресторана создавали

настроение, время не двигалось, было тихо, и Геннадий, сидя за столом, пел

совсем негромко.

Чуткий, он не надоедал, не лез с башиловскими, с теми песнями, и лишь в

ряду прочих он как-то спел одну из них, спел вдохновенно. Башилов был под

хмелем, спросил: знает ли Геннадий, как эта песня возникла?

Расслабившийся, он повторил:

- Знаешь ли, откуда она?

- Конечно,- с готовностью ответил Геннадий. Он как бы выдернул из рук

лабуха гитару, побренчал, а затем, аккомпанируя, чистым и без хрипа голосом

пропел маршеобразное вступление Второй виолончельной сонаты. Он совсем

неплохо выявил соотношение тональностей, а ведь они несли характер. А затем

- что было куда более удивительно! - он пропел отдаленный прообраз этого

вступления, мелодию поселка, которую Башилов отчасти уже и забыл.

- Молодчина! - похвалил Башилов.

Слово упрощает, и если Башилов говорил, что ?использовал мелодию

поселка?, это не означало, что он и впрямь вплел некую мелодию в ткань

музыки: речь не шла о некоем заглядывании в сборник поселковского мелоса, ни

даже в память, речь шла о довольно сложных фольклорных усечениях, когда,

репризно усиленная, вдруг возникала завораживающая, заклинающая башиловская

музыка; не без пышности в статьях писали, что музыке присуще то долгое

раздумье, которое прежде всего мучительно, какому бы веку человек ни

принадлежал.

- Молодчина!..

От похвалы просиявший и молниеносно опрокинувший в рот стопку, Геннадий

запел теперь сохраненные памятью поселковские голосовые ходы той же темы; он

пел и ясно наслаждался ускользающей, отмирающей полифонией; Башилов же,

покуривая, думал о чуткой его музыкальности, о том, что голос простенький и

несильный, а жаль. Башилов расслабился, выпил еще; кажется, он выпил много,

и уже с подробностями он рассказал вновь о посещении поселка, в частности о

крикливой Василисе-старой, по мнению которой оба они, музыканты, сосут из

родных мест соки.

- Это про меня ведьма кричала. Про меня. - Геннадий смеялся, а Башилов

покачивал головой - не только, мол, про тебя.

Вспомнив больше, Башилов сказал:

- А знаешь, Гена, они перестали петь именно те песни, которые я хорошо

играл... Удивительно?

И вновь Геннадий поразил: он ответил, что это совсем неудивительно, что

вот сейчас, к примеру, он только что спел праоснову башиловской песни - и

что же? - а то, что рядом с башилов-ской она как-то потускнела, постарела, и

петь ее как отдельную песню теперь, конечно, не хочется.

Башилов спросил, уже больше доверяя его музыкальности:

- Почему, Гена?

- Был бы певцом, сразу бы почувствовал.

- Я пел мальчиком...

- Написав песню, ты собрал с молока самые легкие сливки. Мужики и бабы

начинают петь вроде бы свое, поют, но твоя-то удобнее для пения,

мастеровитее; она встает им поперек горла - сбивает, заворачивает в свое

русло...

- И что же?

- Они или немеют, или поют твое...

Разговор прервался, так как Геннадия позвали попробовать шашлыки, да, в

ночное время шашлыки уже второй раз готовились специально для гостя. Гость

же (напомнили!) неожиданно впал в мрачность: в сущности, Башилову было

неприятно, что Геннадий так легко понял и тем более так легко и просто

отнесся к тому, что болело,- когда выхватываешь из пьяных рук гитару, пой,

но не поучай. Кругом Башилова в полумраке стояли пустые столы. Тихо...

Музыка не подымается ступенькой выше, если заигрывает с формами, из которых

ушла жизнь. Мысль Геннадия ясна и не без глубины, но распорядился он давней

башиловской болью, как шашлыком, как девицами. Башилов недовольства не

выказал, но слова маленького певца сделались той каплей, что точит и точит.

Он слышал их голоса - да, древесный уголь, да, привезенный!.. а глаза

для чего?.. а чтобы мясо не сгорело, кропите водой!..

Известность Башилова в музыкальном мире к этому времени заметно

выросла, давались авторские концерты, а уж камерные ансамбли за композитором

следили неотрывно и уже в год написания спешили дать жизнь его сонатам и

трио. И начавшееся расхищение его музыки песенниками было также своеобразным

признанием. Но ведь так или иначе его музыка шла к людям. Популяризация

вовсе не презренна, а даже необходима, и Башилов, сын двухэтажных

облупленных домишек, это вполне осознавал. Так было, так будет: более всего

композиторы-песенники черпают из классики, но, если современник чего-то

стоит, как не взять у него. Он вспомнил: в поезде, за чаем, когда он ехал в

Киев,- он тогда же, за чаем, исполнявшуюся по радио песню узнал и улыбнулся.

Сложными ходами искусства он, Башилов, создал на основе поселковского мелоса

квинтетное скерцо, из которого, в свою очередь, предприимчивый и талантливый

песенник сотворил свой маленький шедевр. Песня и впрямь была неплоха, и в

поселке грузную глубинную песню-праматерь, надо полагать, петь больше не

станут, зато начнут петь именно эти вот куплеты песенника; круг замкнулся.

Башилов давным-давно не играет на гармонике, он больше не сочиняет песен, но

его музыка все равно бьет и бьет по поселку.

- Я поеду, пора.

- Геннадий сейчас же придет...

Но гость с неожиданной посреди ночи твердостью повторил, что поздно,

что ему пора, и, не дождавшись вторых шашлыков, отбыл.

Когда несколько лет спустя Башилов решился навестить поселок, он

предвидел, что перво-родных песен уже не услышит, и сказал жене: ?Еду на

песенные руины?. А она: ?Скучно не будет?? Он не сразу ответил, думая как

раз о музыке, выпорхнувшей из его квинтета и опосредованно, через

эстрадников и радио, несомненно, уже добравшейся туда. Ласковый и

чувственный шлягер уже зазвенел, зазвучал в двухэтажных домишках,

расположенных буквой П, зазвучал, и запомнился, и остался в ушах их надолго,

иначе что это за шлягер. Песенник - это миллионное тиражирование, с которым

не может тягаться живое пение. Техника добралась, они не пели, а заводили

пластинку, они врубали на всю громкость, после чего чужой и сладкий голос

певца заливал пространство междомья.

?Скучно не будет?? - и тогда Башилов зазвал с собой жену, быть может,

именно потому, что ехал на песенные руины. Ему стукнуло сорок, он был в

самом соку и ехал показать ей следы былого. Они отправились на машине,

отчего еще более их поездка с самого начала стала похожа на туристическую: в

пути много фотографировали, осматривали, заодно же бросали своим приятелям

открытки в каждом месте, где ни случился ночлег,- от столицы до Урала на

своих колесах!.. Едва появились отроги гор, Башилов уже рассказывал жене,

как странны бывают эти горы зимой или в дождь, сточенные, смягченные в

вершинах Уральские горы. Погода обещала быть устойчивой. За машиной хвостом

тянулась жаркая белая пыль. (А песен, конечно, не будет.) Жена разглядывала,

как ближе к югу горы делались плоскими и высились вовсе без гребней, холмы

как холмы. ?А в долинах весной, конечно, тюльпаны! А воздух самый

целебный!..? - восхищался Башилов, стараясь притом восхищение не испытать,

но передать ей. Левой рукой он удерживал руль, правой показы-вал.

Отстраняясь рассказа ради от родства с местом, он был, в сущности, гидом,

нет, нет, скучно не будет.

В трех домах по-прежнему шла жизнь, люди ходили, здоровались,

выглядывали из окон.

А под кленами было опустевшее место - один скобленый дощатый стол исчез

совсем, другой свалился набок, растеряв половину досок, и лишь третий,

последний стол кое-как стоял, стар и трухляв.

- Здесь они пели,- говорил Башилов жене, неожиданно для себя продолжая

держаться турист-ского тона, который и впрямь легче и быстрее давал

смириться с уходом былого. Башилов словно бы знал все наперед: знал, что

столы ветхи, что скамьи гнилы и что песен здесь больше не поют, но словно бы

не ветхость и не отсутствие поселковского пения были сейчас главным, а та

простецкая возрастная истина, что все проходит и уходит. Мудрость, но не

горечь. Башилов явно спешил показать жене, и было понятно, почему он спешит,

не печалящийся, но словно бы спохватившийся, что и трухлявые-то они, эти

столы и скамьи, не вечны, что и шаткие, прогнившие, они тем уж хоро-ши, что

как-то устояли и стоят. Башилов трогал рукой - ведь стол, ведь стоит и ведь

без обмана, есть чего коснуться ладонью, и ведь совсем скоро приедет, может

быть, другой человек, придет, притащит-ся, пыльный, но ни коснуться, ни

показать ему будет нечего. Время от времени Башилов просил, чтобы и жена

коснулась стола ладонью.

- Вернувшись с вахты и помывшись, вот здесь они садились... Огромные

люди, они ели, они пили чай, чашку за чашкой неторопливо и долго...

- Ты рассказывал, что на поминках пели - тоже здесь?

- Здесь! Все здесь! - И Башилов широко развел руками, приглашая жену

представить себе, домыслить сидящих за столами, за длинными вот этими

столами, там и тут людей. Он тотчас же и рассадил их. Он пояснил, что

мальчик с гармоникой сидел обычно тут, а там - мужчины, а там - женщины с

высокими голосами. - Покойник? - он переспросил. - А покойник в это время

был, разумеется, на кладбище. Ты думаешь, что поминки - это когда покойник

на столе? Нет, нет, дорогая, поминки сразу же после похорон. - Он, Башилов,

с детства пел на поминках и спутать никак не может - ты уж извини. Нет, нет,

факельщик - это из кино, никаких факельщиков у нас не бывает, у нас просто

много пьют, много едят, ну и поют тоже.

Клены также состарились; при такой жаре их чахлая тень не защищала

святого места. Но Башилов и Башилова не уходили - жена была под широкополой

шляпой, а он держал над головой от солнцепека газету, другой рукой он

взмахивал, поясняя свои слова, свои чувства. Их не разделило. Как бывает в

доброй семье, утраченное одним утрачивает и другой; жена Люба на глазах

теряла эти столы, эти скамьи и постаревшие клены с чахлой тенью.

А из дома, что слева, показалась не торопящаяся старушка: шла к ним.

Острым глазом Башилов признал в ней тетку Чукрееву, правильнее было бы

говорить ?бабку Чукрееву?, так сильно она постарела; все же это была она.

- Чьи будете?

- Баба Алина, а ведь вы не узнаете - это я, Георгий.

- Ой! - Она всплеснула руками.

Узнав, бабка Чукреева быстро-быстро заговорила, предлагая пройти к ней

в дом. ?Ой, да какая ж у тебя жена! Ой, да прямо красавица!..? - причитала

она и опять звала к себе в дом, но Башиловы не шли. Они объяснили старушке,

что они закоснелые путешественники и что приехали они на машине, как будто

это снимало разом и гостеванье, и вопрос о ночлеге. Они сказали, что совсем

ненадолго, проездом. Старушка не поняла. Но кивнула. Будем ли, спросила она,

пить чай, и кликнула.

Она еще раз кликнула высоким голоском, по-птичьи, после чего из дома

выползла на солнцепек и подошла к кленам вторая старушка - с чайником в

руках. Солнце ровно жгло и старушек, и чахлые клены, и горы вдали. ?Но чай

здесь все-таки пьют!? - подмигнул Башилов жене. Он все отмечал, такой

наблюдательный. И когда бабуля Чукреева принесла на всех стаканы, Башилов,

тут же воскликнув, отметил очевидное отсутствие размаха и упадок - четыре

стакана, что за скудный чай?! - на что они, старушки, закивали, да, да, и с

чаепитиями уж все кончается, жизнь кончается, чай тоже. Вдвоем-то они,

старые, и чаевничают. Обе вздохнули. Обе сказали, что старики сгорели да

померли, а ведь у молодых все по-своему, по-иному.

- Столы повалились,- сокрушался им в тон Башилов.

- Энтот вон пока не повалился, мы за него осторожно и садимся - с

краешку...

С краешка все четверо и сели, жена Башилова обмахнула, прежде чем

сесть, шаткую старую скамью от пыли. Чай пили медленно. Чай был вприкуску.

Пересекая междомье, изредка проходили поодаль обитатели домов, жильцы,

сильно обновивши-еся временем,- незнакомые или совсем молодые; некоторые

поднимали на приезжих глаза. А бабка Чукреева, бабка Алина, все рассказывала

- вдвоем, мол, пьем чай, так же вдвоем и песню иной раз, старушечьи песни

слушать слушают, но только уж никто не подтянет. Чай вдвоем, песни вдвоем...

Старухи пустились вспоминать о том, что за люди были в прошлом, как и при

каких пожарах сгорели они, а Башилов, возбуждаясь все больше, словно бы

подкидывал и подкидывал старухам имена:

- А Король?.. А Ахтынский, какой же силач, какой же мужик был!

- Сгорел,- кивали старухи; обе они не знали, зачем он явился вспоминать

столько лет спустя, но знали, что, стало быть, такое ему уже нужно:

явиться... Припоминая, они теперь взаимно подстеги-вали друг друга забытыми

именами и незабытыми датами, а башиловская Люба слушала их восклицания с

блуждающей рассеянной улыбкой.

Обернувшись к жене, тронув ее за локоть, Башилов шумно вздохнул:

- Да-а, не застала... не повезло тебе. И старухи понимающе закивали -

да уж, не застала, времечко-то идетъ и идеть.

Стариков совсем мало, сообщили, они, а Галка Сизова вышла замуж и

куда-то уехала; и она тоже, подумал Башилов. Он допил чай. Его вдруг

поразило, что без изъятия и пропусков уже все здесь было осмотрено - так

много, а так оказалось мало!

Он даже смутился отчасти. Он подумал, что жена, вероятно, тем более уже

давно скучает: горы невысоки, междомье, чахлые клены да две старухи за чаем

- что еще тут смотреть?.. Жена Люба как раз и взглянула на Башилова, нет,

нет, чуткая, она ни в коем случае не поспешила сама и не поторо-пила его, не

встала из-за стола. Она только взглянула - помоги, мол, и подскажи, как и

что полагается делать дальше, если все осмотрено?.. Башилов и сам был

удивлен не меньше: он считал, что здесь всего было так много. Он не понимал,

каким образом оно целиком уложилось в час-полтора времени.

- Эй! - крикнула бабка Чукреева.

Из левого дома на солнцепек вышел старик Чукреев, тот, что в прошлый

приезд, почти двадцать лет назад, стелил Башилову постель и укладывал его

спать как родного. Башилов встрепенулся. Башилов немедленно встал и уже

заранее улыбался встрече, но бабка Алина тут же, и притом решительно,

предостерегла - не ходи, мол, за ним и не трогай. ?Почему?..? - ?Не надо?.

Башилову дали еще чашку чая. Оказалось, что старый Чукряй впадает в детство.

?И нервный очень,- предостерегла бабка Алина,- а в эти дни прямо-таки

кусается, подлый, если его тронешь...? Стелили постель, ставили на стол

молоко, укладывали спать у открытого окна,- в облике старика все это теперь

проходило мимо и дальше, дальше...

В некотором раздумье, не поехать ли, не пуститься ли в обратный путь

сейчас же, пока не сделалось тоскливо, Башилов стоял и трогал рукой ствол

клена. Чаем он налился по самое горло. Жена Люба разговаривала со

старушками.

Она разговаривала с ними оживленно и с некоторым интересом, но конечно

же дай Башилов знак, она тут же изготовилась бы с ними проститься. Выискивая

хоть что-то, Башилов прошагал к дальнему поваленному столу и присел на его

старые доски: тут он сидел мальчиком и пел. Башилов поднял голову чуть выше

и чуть завалил набок, как делают все мальчики в детстве. Небо было голубое,

без единой морщинки облака. Он смотрел на пригорок-холм, смотрел на степную

траву - что-то высвобождалось в душе, но высвобождалось тускло, немо.

По мысли же, куда ни воткни взгляд, должна была возникать музыка:

пространство должно было легко и само собой отзываться. Уподобляясь, он не

только заваливал голову набок, но и щурил глаза, чтобы они были меньше,

моложе, вот холмы, трава, вот сейчас должен вступить мужской хор, потом

женщины, а тогда и взовьется над ними всеми голос мальчика. Башилов

всматривался: он как бы цеплялся за шероховатости пространства, взывал, но

перед ним расстилались онемевшие холмики. Он только и слышал, как стучит в

висках.

- Георгий! Ты что там? - позвала жена.

Она сидела в десяти шагах за ветхим, единственным здесь столом. Теперь

было видно, что ей скучно со старухами.

- Сейчас...

Он смотрел туда, где сходилось небо с холмами. Эта врезавшаяся в память

волнистая линия жила в Башилове постоянно. В больших городах и в малых, в

Бухаре и в Киеве, стоило закрыть глаза, линия холмов рождала мелодию еще

раньше, чем он успевал о чем-либо подумать. Но, кажется, волнистая эта линия

плодоносила именно в воспоминаниях и только в воспоминаниях. Он ее унес. И

здесь, наяву, эта местность уже ничего не рождала. Она была выпита, как

бывает выпита вода, водица, которой и было-то немного. Духовная пыльца

облетела тогда еще и как бы переселилась, перешла в мальчика Жору, где и

жила, объявляясь в музыке и музыкой,- сами же холмы, и рисунок горизонта, и

дорога, и темные купы шиповника музыки больше не рождали. ?Все высосал...? -

подумал Башилов; ему было жаль и не жаль этот онемевший пейзаж.

- Георгий,- позвала жена.

Башилов встал с досок. Отряхнулся - да, да, он готов ехать. Когда он

встал, доски старчески скрипнули.

Они оба были готовы ехать, но задержались еще, так как на заводской

территории вдруг начался пожар, не самый большой, а все же настоящий

аварийный пожар, остро напомнивший детство. Огонь и вода опять ехали

значащими, время скакнуло для Башилова вспять, а жена Люба смогла увидеть

то, о чем не раз слышала. Их и здесь не разделило. Они досмотрели до конца -

Люба взволновалась, сделалась очень возбужденной, а было уже поздно, темно.

Составив из сидений плоскость, они заночевали в машине. И ранним утром

уехали.

Что он там успел, что высосал-выпил, два-три глотка? Но тогда шлягеры -

это же насосы, откачивают сотнями кубов и разрушают, корежат, богатеют,

держат голову высоко, подменяя собою суть и себя же невольно за суть

принимая. Мы хоть мучимся своей долей вины... Глаза знающего сами собой

смотрели туда, где вертикальные линии труб оттенялись длинным строением,

одноэтажным, вытянутым, с металлической серебристой крышей; там начинались

пожары. Считалось, что раз в год возле компрессоров воздушная струя своим

напором ударяла мелкие камешки друг о друга, высекая искру. ?Смотри!? -

говорил Башилов жене. Она не понимала. ?Смотри! смотри!? - тыкал он пальцем:

в одном из окон этого длинного одноэтажного строения выбивались тонкие

струйки пара, что и было началом. Струйки то пшикали, то медленно курились,

вроде бы невинные, восходящие к небу струйки. Фиу-фиу-фиу-фиу-фиу.

- Куда же смотреть? - Люба только и видела двух мужчин в касках и в

ватниках, тянув-ших белые шланги. Казалось, они были не на месте, казалось,

они с шлангами топтались впустую и не замечали этих нервных струек белого

дымка, похожего на пар. Струйки тем временем сгущались, стали клубиться, и

одно окно в строении вдруг глухо лопнуло, после чего взамен белого пара

оттуда вырвались черные угольные клубы дыма, а с ними целый рой искр.

?Ой!..? - вскрикнула жена, и теперь она знала, куда смотреть.

Зазвенело еще одно окно, но звук был совсем иной; так как стекло окна

выбили изнутри. Оттуда высунулась башка и заорала: ?Топор!..? - и опять

заорала, и почти сразу подала туда топор метнувшаяся на крик женщина в робе.

Женщины в робах только тут и стали заметны. Они сидели на скамеечке рядом с

готовым взлететь на воздух вытянутым серебристым строением. Они сидели

лицами к пожару, затылками к Башилову и его жене. Их было шестеро. Они

сидели и как бы ждали минуты своего участия - подать, помочь.

Пламя взметнулось, и, перекрывая звуки лопающихся стекол, возник

характерный рокочущий звук - пламя скрылось, затем взметнулось вновь.

Огромное, оно как бы встало на дыбы. Жена не знала, но Башилов знал, что из

растрескавшихся труб вылились лужи нефтяных полупродуктов и огонь добрался

до них. Ого, полыхает!.. Это левей! И вон горит! И вон! А кто ж ему мешает,

когда ветер да сушь!.. Ого, как пошло! Как полыхнуло! Глянь-ка, уж и завода

не видно! - завод было видно, но в голове Башилова звучали крики прежних

лет, спрессовавшиеся в возбужденные мальчишечьи возгласы, а также всхлипы

малосильных и не участвующих старух, стоявших вот на этом самом пригорке,-

голоса прошлых пожаров.

Когда высота пламени делалась сравнимой с высотой труб, казалось, весь

завод и впрямь сейчас взлетит, однако отчасти то был оптический обман: пламя

было впереди и все собой закрывало.

Башилов оглянулся: обе старушки да он сам с женой - только они и

смотрели.

- Смотри! Смотри! - Теперь жена дергала Башилова за рукав: ей стали

понятны те двое, что суетились с шлангами сзади строения.

Топоча сапожищами, яростно, мужики кинулись с шлангами к боковой линии

огня: направив медные сверкающие патрубки, они разом вонзили две струи воды,

смешанной со спецпеной,- и, почти вскрикнув от боли, пламя выдало белые

пышные клубы. Оба орали. Через жуткий гуд пламени доносились их жуткие

матерные слова, которые сейчас совсем не удивляли,- слова были на точном

своем месте. Женщины поднялись. Теперь стало видно, что женщины вовсе не

сидели на скамеечке - они сидя тянули, протягивали, продергивали

застревавшие шланги. Теперь они тянули стоя. Женщины раскачивались и на

рывке разом ухали.

Послышался грохот: перегревшийся, взлетел небольшой резервуар, крытый и

от других резервуаров, к счастью, отдельный. Он взлетел, и доски его мостка,

кувыркаясь, тоже взлетели под небо,- всегда было зрелищно; однажды Башилов

видел, как вместе с досками взлетел кот банальной тигровой расцветки. Кот

кувыркался, а потом уж не кувыркался, а просто парил - распластавшийся,

вытянувший лапы и воющий в воздухе, как сирена. ?Не веришь,- сказал Башилов

жене. - Вот туда взлетел!? Когда Башилов коснулся ее плеча, она вздрогнула.

Из окна, где пожар начался, теперь беспрестанно вырывались багровые

клубы: в том и дело, что одноэтажное серебристое строение само по себе не

горело, лишь выплескивая из задних своих окон на землю разбегающийся огонь.

Оно горело внутри. Там, в огне, пробивались мужчины; погасить не сумев, они

сумели добраться до ворот и отперли строение изнутри. Аварийные ворота были

довольно широки. В них, прихватив топоры, не мешкая устремились женщины. С

закутан-ными в тряпье головами, похожие издали на кукол домашнего

изготовления, женщины принялись рубить перегородки, а оттуда, где было не

продохнуть от дыма, лихорадочно работая топорами, двигались им навстречу

мужчины. Мужчины задыхались, но наконец пробились. Один из них выскочил из

ворот - черный, дымящийся, он заорал на женщин, после чего те послушно

побросали топоры - деревянное вон! - и баграми, длинными баграми, держась по

двое-трое за багор, вскрикивая от натуги, выволакивали деревянные переборки

наружу. Женщины оттаскивали длинные горящие бруски на траву, где и бросали

поодаль, а затем вновь устремлялись в ворота и вновь захватывали то, что

цепляли им на багры там, в огне, черные мужчины. Отпылав, бруски на мокрой

траве, мало-помалу гасли. Бруски превращались в некрасивые, убогие в своей

обгорелости деревяшки.

Менее мощная, но более опасная часть пожара была там, где пламя

выплескивалось из окон здания на заднюю сторону и где огонь с деревянных

ящиков мгновенно перекинулся на разлитые лужи масел и отходов. Те двое, в

касках и с шлангами, стоя насмерть, уже совсем близко от газгольдера, не

давали ни пройти, ни подобраться огню, который пер и пер, сжирая на пути

лужи масел и от лужи к луже взметываясь. Но и здесь уже означивался перелом.

К звукам добавился ритмичный клекот - заработал насос: пена вздувалась,

покрывая пламя и одевая его в белую рубашку.

Лишенный дерева, огонь внутри строения затухал. Но в самой правой

части, прежде чем погаснуть, пожар на миг все же взял свое: клубы пара и

дыма смешались, и правая часть крыши строения вдруг снялась, раскрылась,

взлетела, после чего рванувшееся к небу целое облако искр и огня означило

взлет пожара, но и одновременно его конец. Пожар кончился разом с этим своим

мощным последним вспыхом. Возникла понятная длительная тишина, в которой

потухшее строение стояло само по себе, смотрело пустыми глазницами окон.

Тихие и несильные дымки тянулись оттуда.

Жертв не было. Грузовая, стоявшая там наготове, ушла в город пустой.

Смеркалось.

Завод был обнесен невысокой стеной, в ограде была дыра, а из дыры с

сильным напором бежал белый мутный ручей. Это бежала вода, погасившая пламя.

Башилов пояснил жене, что вода будет течь еще долго - всю ночь. Но и

иссякнув, вода оставит влажный, промытый белым след, на котором не растет