Загадочная смерть в округе бэттенкил 13 страница

Я повез Чарльза в больницу в Джудином «корвете». Нахохлившийся и притихший, он всю дорогу смотрел прямо перед собой, прижавшись щекой к прохладному стеклу. В приемной он бессильно опустился в кресло и, пока я листал хорошо знакомые мне журналы, не отрываясь смотрел на стену, где висела старая фотография. Она почему-то производила впечатление порнографической открытки, хотя там была запечатлена всего лишь строгая медсестра, которая, приложив бледный палец к выцветшим губам, призывала к соблюдению тишины.

Чарльз провел в кабинете пять-десять минут, когда врач – энергичная особа в

«гавайке», светлых брюках и кроссовках, типичный «молодой специалист» из телешоу, –

вышла с его карточкой и, оглядевшись, спросила что-то у медсестры за стойкой регистратуры. Та кивнула в мою сторону. Врач подошла и присела рядом:

– Добрый день. Я только что осмотрела вашего друга. Боюсь, нам придется оставить его здесь на пару дней.

Этого я никак не ожидал.

– А что с ним?

– Похоже на бронхит, но организм к тому же очень обезвожен, поэтому первым делом мы поставим капельницу. Кроме того, нужно срочно сбить температуру. Думаю, ваш друг быстро поправится, но сейчас ему нужен отдых и курс сильных антибиотиков, а чтобы они начали действовать как можно быстрее, их тоже следует вводить внутривенно, по крайней мере первые сорок восемь часов. Вы вместе учитесь?

– Да.

– Скажите, у него сейчас какая-то стрессовая ситуация? Может быть, работает над курсовой или готовится к экзаменам?

– Он довольно сильно загружен, – осторожно ответил я. – А что?

– Нет-нет, ничего. Просто мне показалось, он недоедает. На руках и ногах синяки –

похоже на недостаточность витамина С, но подозреваю, что с некоторыми витаминами группы В у него тоже не все в порядке. Он случайно не курит?

Я не удержался от смешка.

Увидеться с ним врач не позволила – сказала, что хочет взять анализы, пока не ушли лаборанты. Я поехал к Чарльзу домой за его вещами. Безупречно чистая квартира выглядела зловеще. Отыскав небольшой чемодан, я сложил туда пижаму, зубную щетку и бритвенные принадлежности, а также, в надежде немного подбодрить больного, пару книжек Вудхауса. Потом я вернулся в больницу и оставил чемоданчик в регистратуре.

На следующее утро, когда я собирался на греческий, голос Джуди за дверью сообщил, что меня к телефону. Я подумал, это Фрэнсис, или Генри (накануне вечером я безуспешно названивал им обоим), или даже Камилла, но это оказался Чарльз.

– Привет-привет. Как самочувствие?

– Уже лучше. – В его голосе звучала натянутая бодрость. – Тут, в общем, даже уютно.

Спасибо, что завез чемодан.

– Не за что. У твоей кровати есть такая ручка, чтобы поднимать и опускать изголовье?

– Да, есть. Слушай, я хочу попросить тебя об одолжении. Сделаешь?

– Конечно.

– Мне нужно еще кое-что из вещей. – Он назвал какую-то книгу, почтовую бумагу, халат и подробно объяснил, где что найти. – Да, и бутылку виски. Она в ящике ночного столика. Завези прямо сейчас, ладно?

– У меня сейчас греческий.

– Ну, значит, после занятия. Когда ты сможешь подъехать?

– Зависит от того, когда смогу одолжить машину.

– Слушай, возьми такси, деньги я тебе отдам. Буду очень признателен, правда. Так когда появишься? В десять? Пол-одиннадцатого?

– Скорее, ближе к половине двенадцатого.

– Отлично. Слушай, я не могу больше говорить – звоню из комнаты отдыха, нужно

вернуться в палату, пока меня не хватились. Ты точно приедешь?

– Разумеется.

– Значит, не забудь – халат и почтовая бумага.

– Хорошо.

– И виски.

– Само собой.

Я опаздывал. Войдя в кабинет, я увидел, что за столом сидят только Генри, Фрэнсис и недоумевающий Джулиан. Я объяснил, что Чарльз попал в больницу.

Хотя Джулиан не раз проявлял удивительную отзывчивость во всякого рода непростых

ситуациях, меня порой посещало чувство, что в добром слове или поступке он видит прежде всего возможность элегантного жеста. Однако сейчас, как мне показалось, он искренне встревожился:

– Бедный Чарльз! Надеюсь, его болезнь не опасна?

– Я думаю, нет.

– К нему пускают посетителей? В любом случае я позвоню ему, как только освобожусь.

Скажите, есть ли у него какие-нибудь особо любимые лакомства? Кормят в подобных заведениях просто отвратительно. Помню, много лет назад одну мою дражайшую знакомую положили в нью-йоркскую Пресвитерианскую больницу – в чертов Харкнесс-павильон, прости господи, – так вот, шеф-повар «Ле Шассер» ежедневно посылал ей обед…

Генри был абсолютно непроницаем. Я попытался поймать взгляд Фрэнсиса, на секунду мне это удалось, но он тут же отвел глаза.

– … и цветы. Море цветов! – продолжал Джулиан. – Вся палата была заставлена букетами, это было что-то неописуемое. – Он усмехнулся. – Признаться, я заподозрил тогда,

что по крайней мере некоторые из них доставили по ее собственному заказу. Да, были времена… Ну что же, о том, где сегодня Камилла, я могу не спрашивать.

Мы с Фрэнсисом обменялись изумленными взглядами, но тут же до нас дошло:

Джулиан, естественно, имеет в виду, что она сидит у постели Чарльза.

– В чем дело? – нахмурился он. Мы только покачали головой.

– Нет нужды изображать спартанцев, – ласково сказал Джулиан после долгой паузы, и

у меня отлегло от сердца: он, по обыкновению, истолковал наше замешательство как проявление душевной тонкости.

– Я понимаю, Эдмунд был вашим другом. Мне тоже очень его не хватает. Однако мне кажется, ваша скорбь уже переходит границы разумного, вы лишь понапрасну изводите себя.

Его этим не вернешь. К тому же – неужели смерть действительно так ужасна? Она кажется ужасной вам, ибо вы молоды. Но кто возьмется утверждать, что Эдмунду сейчас хуже, чем

вам? Кто возьмется утверждать, что вы не встретитесь с ним вновь, если смерть и вправду есть как бы переселение отсюда в другое место?131

Он открыл словарь и задумчиво полистал страницы:

– Не стоит страшиться того, о чем вы ничего не знаете. Вы словно дети – боитесь темноты.

Я надеялся, что меня подвезет Фрэнсис, но он пришел в колледж пешком, и мне пришлось обратиться к Генри. Втроем мы приехали к Чарльзу домой. Пока я собирал вещи,

Фрэнсис нервно мерил шагами коридор, а Генри стоял в дверях спальни, наблюдая за мной с каким-то странно расчетливым выражением. Я несколько раз порывался спросить его, как

дела у Камиллы (утром я твердо решил сделать это при первой возможности), но слова застревали в горле.

Отыскав книгу, почтовую бумагу и халат, я открыл ящик ночного столика и задумался.

– Что такое? – спросил Генри.

– Так, ничего…

Я решительно задвинул ящик. Чарльз, конечно, будет рвать и метать, ну да ладно,

придется сочинить какую-нибудь отговорку.

– Он просил тебя привезти виски?

Обсуждать личные дела Чарльза с Генри мне не хотелось:

– Он просил еще и сигареты, но мне кажется, ему не стоит курить.

Услышав наш разговор, в спальню заглянул Фрэнсис. Они с Генри обменялись обеспокоенными взглядами.

– Знаешь, Ричард…

– Тебе определенно стоит ее захватить. Бутылку, я имею в виду, – закончил Генри.

Его безапелляционный тон меня разозлил:

– Ты вообще в курсе, что он болен? Это называется медвежья услуга…

– Ричард, он прав, – вмешался Фрэнсис, стряхивая пепел в горсть левой руки. – Поверь мне, я кое-что знаю об этом. Опасно так вот взять и в одночасье бросить пить, развивается абстинентный синдром. Бывает, от этого умирают.

До сих пор мне как-то не приходило в голову, что пьянство Чарльза зашло настолько

далеко. Я постарался скрыть смятение:

– Ну, если все так плохо, в больнице ему помогут, правда ведь?

– Помогут? – выгнул бровь Фрэнсис. – Хочешь, чтобы его перевели в наркологическое отделение? А ты знаешь, каково это? Когда моя мать первый раз лечилась от алкоголизма, она чуть с ума не сошла. Ей мерещились черти, она несла несусветную чушь и кидалась на медсестру с кулаками.

– Сердце разрывается при мысли о том, что Чарльз попадет в лапы наркологов Катамаунтской мемориальной больницы, – произнес Генри, доставая из ящика пузатую литровую бутылку, где оставалось чуть меньше половины.

– Спрятать такую будет довольно сложно.

– Можно во что-нибудь перелить, – предложил Фрэнсис.

131 Платон. Апология Сократа, 40c.

– Не стоит – протечет, чего доброго. Проще купить новую – желательно плоскую.

Небо затянулось серой пеленой, слегка моросило. Генри в больницу не поехал, сославшись на какое-то важное дело, и мы завезли его домой. Выйдя из машины, он протянул мне стодолларовую купюру:

– Вот. Передайте Чарльзу привет. И пожалуй, купите ему цветов.

Опешив, я машинально взял банкноту, но Фрэнсис выхватил ее у меня и сунул обратно

Генри.

– Прекрати, – прошипел он.

– Нет, возьмите.

– Ну разумеется – сейчас поедем и купим цветов на сто долларов. Может быть, еще

оркестр нанять?

– Не забудьте купить виски, – холодно напомнил Генри. – Оставшейся суммой

распоряжайтесь по своему усмотрению, можете просто отдать ему деньги. Мне все равно.

Сунув купюру мне в руки, он аккуратно закрыл дверцу. Этот тихий щелчок был куда

оскорбительней пощечины.

Мы купили плоскую бутылку «Катти Сарк», корзину фруктов, коробку птифуров и

китайские шашки, а потом все же наведались в цветочный магазин – где, вместо того чтобы скупить весь запас гвоздик, выбрали красный горшочек с великолепной тигровой орхидеей.

По пути я поинтересовался, удалось ли Фрэнсису встретиться с Камиллой.

– Ох, не спрашивай, одно расстройство. Да, удалось. У Генри.

– И как она?

– Нормально. Слегка озабочена, но выглядит неплохо. Сказала, с решительным таким

выражением, чтобы я ни в коем случае не сообщал Чарльзу, где она. Я хотел поговорить с ней наедине, но Генри, естественно, не пожелал оставить нас вдвоем ни на секунду.

Поморщившись, он полез в карман за сигаретами:

– Возможно, прозвучит несколько абсурдно, но, пока я не увидел ее собственными

глазами, мне было немного не по себе. Были мысли, уж не случилось ли с ней что-нибудь.

Мне это тоже приходило в голову, и не раз.

– Ну, то есть… Я, конечно, не думал, что Генри убил ее, но все равно – это было очень странно: она взяла и исчезла, не сказав никому ни слова. – Он покачал головой. – Неприятная тема, но, честно сказать, иногда Генри вызывает у меня откровенное беспокойство. Особенно в том, что касается… ох, ты ведь понимаешь, о чем я?

Я понимал, что он имеет в виду, прекрасно понимал, но произнести это вслух не хватило духу ни у него, ни у меня.

Чарльза поместили в двухместную палату. Он лежал ближе к двери, за полузадернутой занавеской. Дальняя половина комнаты была открыта для обозрения – цветы на подоконнике, открытки с пожеланиями выздоровления на стенах. Ее обитатель – как выяснилось, начальник хэмпденской почты, только что перенесший операцию на простате, – сидел, облокотившись на подушки, и болтал с родственниками, которых набралось не меньше десятка. Пахло домашней едой, все шутили и смеялись, как на семейном празднике. Вслед за мной и Фрэнсисом в палату вошли две пожилые тетки с букетами. Они устремились было к почтальонской компании, но тут заметили Чарльза и, участливо переглянувшись, задержались у его занавески.

Вид Чарльза действительно располагал к состраданию. Лицо у него огрубело и покрылось мелкой сыпью, немытые волосы казались серыми. Опухший и насупленный, он лежал с капельницей и смотрел какие-то кошмарные мультики – злобные зверушки разбивали всмятку машины и колотили друг друга дубинками. Увидев нас, он попытался сесть. Тетки, похоже, умирали от любопытства, одна из них вытянула шею и в надежде завязать разговор каркнула: «Доброе утро!». Фрэнсис немедленно задернул занавеску прямо у нее перед носом.

– Дороти! Луиза!

– Идем-идем.

Шарканье, приветственное квохтанье.

– Черт бы их побрал, – хрипло прошептал Чарльз. – У него по сто посетителей на дню, и каждый норовит разглядеть меня получше, будто я уродец в спиртовой банке.

Я поспешно достал из пакета орхидею.

– Ого… Ричард, ты потратился на это ради меня?

Кажется, цветок его растрогал. Я собрался было объяснить, что это подарок от всех нас (естественно, не упоминая при этом Генри), но Фрэнсис полыхнул предупреждающим взглядом, и я промолчал.

Мы разложили прочие дары на одеяле. Я был готов к тому, что Чарльз тут же жадно

приложится к виски, но он только сдержанно поблагодарил нас и спрятал бутылку в тумбочку.

– Ты разговаривал с моей сестрой? – спросил он Фрэнсиса. Вопрос прозвучал так, словно речь шла о разговоре с адвокатом.

– Да.

– У нее все в порядке?

– Вроде бы да.

– И что она сказала?

– О чем?

– Надеюсь, ты передал, что она может катиться ко всем чертям?

Фрэнсис не ответил. Чарльз принялся рассеянно листать одну из принесенных мной накануне книг.

– Спасибо, что навестили. А сейчас я что-то устал.

– Что-то он совсем плох, – сказал Фрэнсис, когда мы сели в машину.

– Может, уговорить Генри позвонить ему и извиниться?

– Какой в этом толк, если Камилла останется в «Альбемарле»?

– Она ведь даже не знает, что Чарльз в больнице.

– Что с того? Она не хочет его видеть.

Мерно поскрипывали дворники. Мы притормозили перед перекрестком. Регулировщик

вдруг заулыбался и махнул нам – «проезжайте». Это оказался тот рыжеусый полицейский: по-видимому, он узнал машину Генри. Изобразив двух беспечных студентов, мы благодарно просигналили ему в ответ, а потом минут десять ехали в суеверном молчании.

– Должен же быть какой-то выход, – сказал я наконец.

– Знаешь, давай не будем лезть в это дело.

– Только не говори мне, что она не помчалась бы сломя голову в больницу, если б

знала, в каком он состоянии.

– Кроме шуток, давай не будем вмешиваться куда не просят.

– Почему?

Но он больше не сказал ни слова, хотя я донимал его вопросами всю дорогу.

Я вошел к себе в комнату, и меня словно ударило током – за столом, погрузившись в чтение, сидела Камилла. Она обернулась:

– Привет. Ничего, что я зашла? Дверь была открыта.

Внезапно меня охватил гнев. Через сетку на подоконник хлестал дождь, я подошел закрыть окно.

– Чем обязан?

– Хотела с тобой поговорить.

– О чем?

– Как там мой брат?

– А почему б тебе не навестить его самой, а?

Она отложила книгу. На ней был серо-зеленый кашемировый свитер, и в пасмурном свете ее глаза играли темной морской волной. «Ах, как хороша…» – беспомощно подумал я, на секунду забыв обо всем.

– Я понимаю, ты решил, что должен встать на чью-то сторону. Но ты ничего никому не должен.

– А я и не становлюсь. Просто я думаю, что… В общем, я, конечно, не знаю подоплеки, но время для этой затеи ты все равно выбрала неудачное.

– Неудачное?.. Наверное, все же стоит тебе кое-что показать. Смотри.

Она приподняла прядь волос у виска, и я увидел затянутое корочкой пятно размером с

четвертак – пук волос был выдран с корнем.

– Это еще не все. – Она засучила рукав свитера. Запястье распухло, а на внутренней

стороне локтя краснела глубокая лунка – садистский сигаретный ожог, изуродовавший нежную плоть.

– Что это?.. Камилла! Это Чарльз тебя так?

– Понял теперь? – бесстрастно спросила она, опуская рукав.

– И давно это началось? Она не ответила.

– Я знаю Чарльза гораздо лучше, чем ты. Сейчас мне не стоит попадаться ему на глаза.

– Кто придумал, что ты должна переехать в «Альбемарль»?

– Генри.

– Скажи, при чем здесь вообще Генри?

Она молчала, и у меня мелькнула невероятная мысль:

– Или это он сделал?!

– Нет, конечно. Даже странно, что ты такое подумал.

– Теперь уж я не знаю, что и думать..

Солнце, выплывшее из-за тяжелой грозовой тучи, затопило комнату роскошным золотым потоком. Блики заплясали на полу, как на водной глади, все вокруг показалось сотканным из лучистой призрачной ткани, на фоне которой волшебным цветком распустилось лицо Камиллы. Я почувствовал яростное, почти непреодолимое желание схватить ее за распухшее запястье, вывернуть ей руку так, чтобы она закричала от боли, потом швырнуть на кровать, изнасиловать, задушить… Тут солнце скрылось, и наваждение рассеялось.

– Зачем ты пришла?

– Хотела увидеть тебя.

– Не знаю, захочешь ли ты хоть немного прислушаться к моему мнению…

Я презирал себя за этот надменно-уязвленный тон, но совладать с собой не мог.

– … но я считаю, что, оставаясь в «Альбемарле», ты только усугубляешь ситуацию.

– Куда же мне, по-твоему, деваться?

– Почему бы тебе не пожить у Фрэнсиса?

Она усмехнулась:

– Потому что стоит Чарльзу топнуть ногой, и Фрэнсис все ему расскажет как

миленький. Он и сам это понимает, хотя так и рвется помочь.

– Займи у него денег и живи где хочешь.

– Да, он предлагал.

Она достала из кармана сигарету – «Лаки страйк», с щемящим чувством заметил я,

любимая марка Генри.

– Так возьми деньги и уезжай. И даже не говори Фрэнсису куда.

– Мы уже сто раз все это обсуждали. Штука в том, что я боюсь Чарльза, а Чарльз боится Генри. Вот и все.

– Так вот оно что… Значит, нашла себе телохранителя?

– Чарльз пытался убить меня, – просто сказала она.

– А Генри, случайно, Чарльза не боится?

– С чего бы?

– Неужто не догадываешься?

Поняв, что я имею в виду, она с изумившей меня горячностью бросилась на защиту

брата.

– Чарльз этого не сделает! – выпалила она с детской убежденностью.

– А вдруг? Пойдет в полицию и все расскажет.

– Ни за что на свете.

– Почему ты так уверена?

– И выдаст всех нас? Себя в том числе?

– По-моему, сейчас ему может быть все равно.

Я хотел задеть ее и с удовлетворением понял, что мне это удалось. Ее отчаянный взгляд

заметался по комнате.

– Возможно… Но пойми, его нынешнее состояние – это болезнь, и мне кажется, на

каком-то уровне он все-таки отдает себе в этом отчет.

Она помолчала.

– Я люблю Чарльза. Люблю, и знаю его лучше всех на свете. Но когда он начинает пить, то становится совсем другим человеком. Никого не слушает, не помнит, по-моему, и половины того, что делает. Поэтому я даже рада, что он в больнице. Хотя бы пара дней без спиртного, и, может быть, в голове у него немного прояснится.

Знала бы она, что Генри заботливо снабдил его виски, подумалось мне.

– Думаешь, Генри желает Чарльзу добра?

– Конечно, – удивилась она.

– И тебе тоже?

– Естественно.

– Такое впечатление, что ты доверяешь Генри едва ли не больше, чем себе.

– Он ни разу меня не подвел.

Я снова взъярился – дико, беспричинно:

– Значит, даже не заглянешь к брату в больницу, так?

– Не знаю. Наверное, нет.

– Но рано или поздно вам придется встретиться. Что тогда?

– Ричард, почему ты злишься на меня?

Я взглянул на свои руки – они дрожали. Сам того не сознавая, я весь трясся от злости.

– Уходи. Будь добра, уходи.

– Что с тобой творится?

– Просто уйди, прошу.

Она встала и шагнула ко мне, я отпрянул.

– Хорошо, – пробормотала она, повернулась и вышла.

Вечером я принял снотворное и отправился в кино. Показывали какой-то японский фильм, зал был пуст – только я и какой-то темный сгусток в заднем ряду. Тихо шипел проектор, по крыше стучал дождь, на экране загадочные персонажи молча расхаживали по заброшенному дому. Разобраться, что к чему, было невозможно. Кое-как досидев до конца, я вызвал такси и вышел на улицу.

С черного, как потолок кинотеатра, неба низвергался потоп. Вернувшись в пропахшее

попкорном фойе, я позвонил Чарльзу, но дама на больничном коммутаторе отказалась соединить меня с его отделением – приемные часы давно закончились, все уже спят. Я все еще спорил с ней, когда за стеклянными дверьми высветились струи воды и перед входом, подняв веер брызг, притормозило мое такси.

В ту ночь мне приснилась лестница. Зимой я видел этот сон очень часто, но с тех пор он меня больше не посещал. Я опять стоял на узкой проржавевшей лестнице без перил – такой, как на складе у Лео, вот только уходила она в черную бездну и все ступени были разные: одни повыше, другие пониже, третьи такие узкие, что некуда толком поставить ногу.

Я спешил, хотя жутко боялся упасть. Вниз, вниз, вниз – ступени становились все ненадежнее и наконец совсем растворились в воздухе, а где-то внизу – и это было самое страшное – с непостижимой быстротой спускался какой-то человек.

Я проснулся около четырех и больше не мог уснуть – расплата за дневную дозу транквилизаторов. Кровь пульсировала в кончиках пальцев. За моим отражением в темном окне стенал ветер, и, смыкаясь кольцом, подступали к дому враждебные холмы…

«Что, влюбленный, смотришь букой? Что ты хмур, как ночь?»132 Я пытался не думать, но в голову одна за другой лезли непрошеные мысли. Например: зачем Генри втянул меня в эту историю? Ибо я уже понимал, что его решение открыться мне было хорошо продумано.

Он сделал ставку на мое тщеславие, заставил поверить, что я дошел до всего сам («Молодец!

Я так и думал, что тебе ума не занимать», – со смехом сказал он тогда), и я нежился в лучах его похвалы, мнил себя проницательным наблюдателем, в то время как на самом деле (теперь-то я видел это яснее ясного) это он подвел меня к роковой фразе – направляя, подталкивая, льстя. Может быть – при этой мысли меня пот прошиб, – он подстроил даже то первое, случайное открытие: просто украл мой словарь, зная, что я обязательно за ним приду. Приду и обнаружу в квартире невообразимый беспорядок, найду бумажку с номером рейса, оставленную (намеренно?) рядом с телефоном. Промах, недосмотр? Непохоже на Генри. Нет, он хотел, чтобы я все узнал. Он угадал, что трусость и стайный инстинкт заставят меня тут же встать на их сторону.

«Он ведь не дружеской поддержки у меня искал, – думал я, кусая губы. – Без меня ему

ничего бы не удалось. Банни доверился мне, а я сдал его тепленьким ему прямо в руки и даже ни секунды не колебался».

«Ты подал нам сигнал тревоги, Ричард. Теперь ему будет вдвое легче повторить свой рассказ кому-нибудь другому. И раз так, у меня складывается ощущение, что дальнейшие

события будут развиваться с головокружительной быстротой».

Как иронично прозвучала последняя фраза! Казалось, ситуация забавляет его. И он

оказался совершенно прав, по крайней мере насчет головокружительной быстроты, – менее чем через сутки Банни был уже мертв. И хотя вовсе не я столкнул его с обрыва (что в свое время казалось очень существенной деталью), теперь это уже не имело значения. Боже мой, боже мой, как я мог?

Я все еще сопротивлялся чернейшей из всех мыслей, одно предвестие которой рождало во мне едкий страх. Неужели в случае провала плана Генри собирался сделать из меня козла отпущения? Я не мог представить, как такое возможно, но теперь у меня не было ни грамма сомнения в том, что при желании это не составило бы ему труда. Ведь я располагал только той информацией, которой он счел нужным со мной поделиться; практически все, что я знал, стало известно мне из вторых рук – по большому счету, очень многого я не знал вовсе. Кроме того, нет никакой гарантии, что опасность миновала навсегда. Я слышал, что уголовное преследование за убийство не имеет срока давности. Проходит год, двадцать, пятьдесят лет, обнаруживаются новые улики, и дело открывают снова. В газетах постоянно пишут о таких случаях.

За окном наступили блеклые утренние сумерки, начали выводить свои трели птицы. Я выдвинул ящик и сосчитал оставшиеся капсулы снотворного: яркие карамельки на листе белой бумаги. Пять, десять, пятнадцать… немало, для моих целей вполне достаточно. (Интересно, обрадовал бы миссис Коркоран такой поворот судьбы: украденные у нее лекарства убили убийцу ее сына?)

Они так легко проскочат внутрь… но тут меня чуть не вывернуло от отвращения.

Сколь гнетущей ни была нынешняя темнота, я страшился обменять ее на полную распухших тел потустороннюю яму, на вечный мрак. Я помнил тень этого мрака на лице Банни – тупой, животный ужас; весь мир опрокидывается вверх дном, жизнь разлетается в клочья, уносится

132 Первые строчки стихотворения Джона Саклинга (1609–1642). Перевод М. Бородицкой.

прочь с потревоженным вороньем, и над пустой оболочкой смыкается толща грозового, багрового неба. Гнилушки, мокрицы в прелой листве. Тьма и тлен.

В груди спотыкалось сердце. Я ненавидел эту жалкую, ущербную мышцу, которая

тыкалась мне в ребра, как недобитая собака. По стеклам струился дождь, лужайка за окном превратилась в болото. Когда взошло солнце, я увидел, что дорожка перед Монмутом усеяна дождевыми червями: сотни гадких мягкотелых созданий слепо и беспомощно извивались на мокрых плитах.

Во вторник перед занятием, пока мы ждали остальных, Джулиан поделился со мной впечатлениями от разговора с Чарльзом.

– Судя по голосу, он чувствует себя весьма неважно, – озабоченно произнес он,

перебирая бумаги на столе. – Постоянно сбивается, путается в мыслях. Должно быть, сказывается побочное действие лекарств.

Он помолчал и неожиданно улыбнулся:

– Бедный Чарльз. Я попросил его позвать Камиллу, а он сказал…

Тут его голос слегка изменился. Человек посторонний подумал бы, что Джулиан имитирует Чарльза, однако на самом деле это был его собственный, хорошо поставленный бархатный голос, просто теперь он звучал на полтона выше, – даже передавая чужую речь, Джулиан, казалось, не мог расстаться со свойственными ему певучими модуляциями.

– …он сказал, так грустно-грустно: «Она прячется». Он конечно же грезил. Меня это очень растрогало, я решил подыграть ему и посоветовал: «Тогда закрой глаза и сосчитай до десяти – она вернется». И представляешь, Чарльз на меня рассердился! Нет, вскрикнул, нет, не вернется! Но, Чарльз, это же просто игра воображения, говорю я ему. А он отвечает: «Нет, это не воображение. Это реальность».

Врачам так и не удалось поставить Чарльзу точный диагноз. Они попробовали один антибиотик, затем другой, но инфекция не сдавалась. Третий препарат наконец подействовал. Фрэнсис наведывался в больницу каждый день; в четверг ему сказали, что Чарльз пошел на поправку и, если не возникнет осложнений, на выходных его выпишут.

В пятницу около десяти я пошел к Фрэнсису – накануне мы решили съездить в больницу вдвоем. Вообще-то мы договаривались на половину двенадцатого, но моя комната мне опостылела. Делать что-нибудь осмысленное по такой жаре было невозможно, и мне оставалось только лежать, потея, на грязных простынях и слушать стук молотков и верещание дрелей. Строительный концерт начинался в половине восьмого – на лужайке перед Общинами уже несколько дней возводили какую-то монструозную конструкцию, идейными отцами которой были Джад и Фрэнк. Я слышал самые противоречивые мнения по поводу ее назначения – выставочный зал для скульптурных работ выпускников, сцена для рок-концерта, памятник «Грейтфул Дэд» в стиле Стоунхенджа, но, когда я впервые увидел из окна вознесшиеся к небу столбы с перекладинами, на какой-то миг меня захлестнула дикая паника: «Виселицы, это виселицы, на нашей лужайке устроят казнь!» Галлюцинация возвращалась потом еще не раз, стоило посмотреть на лужайку при необычном освещении. Это было похоже на объемную картинку с обложки романа ужасов: поверни так – улыбающийся светловолосый мальчуган, поверни сяк – череп в языках пламени. Днем конструкция казалась несуразной, дурацкой, безобидной, но ранним утром или под вечер она оборачивалась рядами виселиц, ожидающих своих жертв. По ночам их зловещие силуэты омрачали мой прерывистый, неглубокий сон.

На самом деле проблема была в том, что я основательно подсел на колеса.

Транквилизаторы уже не вырубали меня по ночам с прежней эффективностью, но днем по их милости я погружался в сумеречное, подводное существование, разорвать плен которого можно было только при помощи стимуляторов. Впрочем, заснуть без снотворного я не мог (естественный сон казался чудесной сказкой, сладким детским воспоминанием), а запасы подходили к концу. Я мог бы пополнить их, обратившись к Клоуку или Брэму, но вместо

этого решил на некоторое время вообще воздержаться от таблеток – в теории, в высшей степени разумное решение, вот только я оказался не готов к своего рода кессонной болезни, сопровождавшей всплытие с глубин.

Мир бушевал нестройными звуками и болезненно-яркими красками. Влага и жар, вездесущая зелень, настырное копошение жизни. Цветы герани пламенели на фоне белых дощатых фасадов, из трещин мраморных плит под ногами лезла сорная поросль. (Им было больше полувека, этим вспучившимся от жестоких январских морозов мощеным дорожкам, их подарил городу один миллионер, отдыхавший в Северном Хэмпдене каждое лето до тех пор, пока приход Великой депрессии не заставил его выброситься из окна своего офиса на Парк-авеню.) Голова раскалывалась, я мечтал о темных очках. Набрякшие тучи нависали над самыми крышами, деревья были окутаны душным маревом, горы на горизонте окрасились в аспидный цвет – надвигалась гроза. Жужжание ос и тарахтенье газонокосилок сливались в единый гул, пронзаемый криками стрижей.