Пятница, 21 марта страстная пятница
Страсти? Ну, не знаю…
С тех пор как Георгина ушла, дом словно мертвый. Это она включала свет по вечерам и ставила цветы в вазу, она поправляла сбившиеся половики и взбивала подушки. Мне не хватает ее многочисленных бутылочек в ванной и глянцевых журналов, которые она держала рядом с унитазом. Их теперь доставляют в Фэрфаксхолл?
И я не думал, что буду так сильно скучать по Грейси. Мне не хватает физического присутствия этой неукротимой девочки, ее энергичной манеры осваиваться в этой жизни. И ее маленьких цепких рук, обвившихся вокруг моей шеи. Ее песен собственного сочинения, которые она распевала в ванной, – мне не хватает незыблемости ее мира. Она знать не знает о распространении ядерного оружия и о том, сколько горя приносит чересчур безоглядная любовь.
Я не могу представить мою жену с другим мужчиной. О чем они разговаривают? Известно ли Фэрфакс-Лисетту, что из альтернативного рока Георгине нравится группа «Pulp», но она терпеть не может «Coldplay»? И что ее любимое число – шесть? И какой у нее порно-ник? (Синди Арнез, между прочим.) И что ее первое воспоминание в жизни – как на пикнике ее ужалила оса? Знает ли он, что она ценит Трейси Эмин, но Дэмиена Херста считает халтурщиком? И что она ненавидит чай с молоком? Сказала ли она новому сожителю, что у нее аллергия на луковицы гиацинтов, стиральный порошок с биодобавками и креветки? И как Фэрфакс-Лисетт справляется с ее предменструальным синдромом и с тем, что она до смерти боится муравьев?
А также в курсе ли он, насколько ему повезло?
Суббота, 22 марта
Позвонил Найджел:
– Жаль, Моули, что у вас с Георгиной так получилось, но прикинь, если мы устроим свадьбу в Фэрфаксхолле, это обойдется нам на порядок дешевле.
– Откровенно говоря, Найджел, ты меня разочаровываешь. Каждый раз, когда я слышу имя жены, от моего сердца откалывается кусочек, а ты только и думаешь, как бы сэкономить горстку пенсов на своей как бы не совсем свадьбе.
– Да ладно, Моули. Я люблю тебя сил нет, но она все равно бы от тебя ушла рано или поздно. Нельзя вырвать тепличное растение вроде Георгины Крокус из тропического Лондона и пересадить в каменистую почву Мангольд-Парвы. Оно завянет и умрет, так-то, приятель.
Я не позволил ему углубиться в эту садоводческую метафору:
– Свяжись с Георгиной по сотовому. – И повесил трубку.
Где тот человек, который бы мне посочувствовал?
Воскресенье, 23 марта
Георгина не подарит мне пасхального яйца в этом году. Я переживаю эту потерю очень остро.
Пока ее мать в Париже, Грейси живет у моих родителей. Вчера получил письмо.
Родителю/опекуну/ответственному за воспитание
Грейси Полин Моул
Вышеупомянутый ребенок записан на прием к педагогу-психологу доктору Мартину на 14.30 в пятницу 27 июня в Хейзлвудской клинике.
Зигмунд-хаус,
Кокфостер-лейн, 113.
Лестер.
Показал письмо родителям. Отец был категоричен:
– С Грейси нет никаких проблем, которые нельзя вылечить хорошей трепкой. Ты слишком мягок с ней, Адриан. Она об тебя ноги вытирает. У тебя на лице следы от ее ботинок.
– Не нужен ей никакой педагог-психолог, – поддержала его мать. – Все дети до пяти лет – полный караул. К примеру, ты в возрасте Грейси разговаривал с луной. Пригласил ее на свой день рождения, а потом плакал, потому что она не пришла. Помнишь, Джордж?
Отец согнулся от смеха и долго не мог слова сказать, но постепенно успокоился и предался уморительным воспоминаниям:
– А когда стемнело и на небе появилась луна, он вышел в сад и бросил ей сосиску в тесте.
В целом, приятно было наблюдать, как им весело вдвоем, пусть и за мой счет.
Понедельник, 24 марта
Утром мать привела Грейси. У бабушки с дедушкой девочка вела себя безупречно. Ни истерик, ни грубостей, ни бредовых фантазий, то есть с луной она в беседы не вступала.
Мать резко помолодела. Я спросил, уж не пользуется ли она защитной, питательной и якобы идеальной для кожи сывороткой «Бутс № 7». (Я слыхал, что женщины без ума от этого снадобья.)
– Нет, – ответила мать, – но я намерена ее приобрести. А выгляжу лучше, потому что сплю теперь по восемь часов. С тех пор как Гордон национализировал «Северную скалу», мы с твоим отцом можем наконец спать спокойно.
– Ты так говоришь о премьер-министре, что можно подумать, будто он твой закадычный друг, – сыронизировал я.
– Я чувствую, что Гордон втайне симпатизирует рабочему классу, и когда он более-менее освоится, то всем покажет, на чьей он стороне.
Я долго смеялся над умозаключениями матери, а потом кое о чем ей напомнил:
– Было время, когда ты похвалялась принадлежностью к среднему классу.
– Я никогда не причисляла себя к среднему классу, – отнекивалась мать. – Это все твой отец. Он полагал, что торговля электрообогревателями открывает ему двери в уборную для директорского состава.
Когда мать ушла, я с пристрастием расспросил Грейси о том, как ей живется в Фэрфаксхолле. Девочка поведала следующее:
– Хьюго и мамочка спят в большой кровати за занавеской… Хьюго подарил мне щеночка, я назвала его Снежок, потому что он весь-весь беленький. Хьюго учил меня ездить галопом на Нарциссе, а сплю я в кроватке для принцессы из ИКЕА.
Я спросил, не скучает ли она по мне, бабушке и дедушке Моул.
– Нет, – был ответ, после чего Грейси целиком переключилась на Бернарда, как раз раздававшего карты для игры в «Счастливую семью».
В самый кульминационный момент (мне оставалось заполучить мистера Булку, пекаря, чтобы выиграть) на кухню ворвался Бретт с криком:
– «Беар Стернз» лопнул!
Бернард, Грейси и я переглянулись в полном недоумении.
– Вы, конечно, понятия не имеете, что это такое? – презрительно спросил Бретт.
– Нет, – признался я, – но ты нам обязательно расскажешь, верно?
– Это один из самых крупных инвестиционных банков Америки, – снисходительно разъяснил мой полубрат. – Одно из наиболее престижных учреждений на Уолл-стрит.
– Свят, свят, свят, – откликнулся Бернард.
– Ты запоешь совсем другую песню, – накинулся на него Бретт, – когда международные финансовые институции рухнут и тебе ничего не останется, как бунтовать на улицах и грабить супермаркеты, чтобы выжить.
– Послушай, милок, – невозмутимо ответил Бернард, – у меня за плечами шесть десятков лет. Бунт меня уже как-то не привлекает. Я просто тихонечко допьюсь до смерти, а грабежи оставлю подрастающему поколению.
Бернард взял карту и отбросил ее. Это был мистер Булка. Я жадно схватил пекаря, как пес жирный кусок мяса, и торжествующе воскликнул:
– Я выиграл!
Просматривая воскресные газеты и вынимая из них финансовые страницы, Бретт бубнил:
– Неликвидность глобального капитала – это еще хуже, чем стагнация на рынках в прошлом августе. Как далеко зайдут центробанки в своем стремлении поддерживать на плаву систему, которая явно пришла в негодность?
Никто из нас не мог ответить на этот вопрос. Бретт ушел, сказав напоследок, что, будь у него начальный капитал, он выстроил бы систему, защищенную от кризисов. Мне почудилось или Бретт действительно как-то уж очень пристально поглядел на полку с консервами?
Разогревая в микроволновке три порции картофельной запеканки и открывая банку горошка, я думал о Георгине: наверное, сидит сейчас на Елисейских Полях и любуется Парижем, уплетая улиток и запивая их розовым вином.
После обеда Бернард повел Грейси в лес, где уже распустились колокольчики. Я лег в постель и заснул, обнимая подушку Георгины. Проснувшись, обнаружил на кухне банку с поникшими колокольчиками, а Бернард сообщил, что международные финансы упали еще на 3 процента и финансовые эксперты предрекают массовую безработицу и увеличение числа бездомных по причине ипотечного краха. Эту речь Бернард произнес так, будто говорил на иностранном языке.
Вторник, 25 марта
Мать отвела Грейси в школу, вернулась и отвезла меня в больницу на терапию. Когда мне поставили капельницу, она сказала:
– Умираю, есть хочу. Пойду в буфет за бутербродом с сыром.
Из буфета она явилась без двух передних зубов, признавшись, что вонзила зубы в хлеб «с необычайной силой». Из больницы она позвонила в государственную поликлинику, чтобы записаться на прием к мистеру Литтлу, но в регистратуре ей сказали, что он умер четыре года назад.
Прикрывая рот рукой, мать настаивала:
– Мне нужно срочно к врачу.
– На три часа к мистеру Стеджену вас устроит?
По парковке мать передвигалась очень быстрым шагом:
– Не могу показываться на людях, пока мне не поставят зубы на место.
– Мама, твоя реакция чрезмерна.
Но, когда она убрала руку ото рта, чтобы завести машину, и, повернувшись ко мне, улыбнулась, я испытал почти что шок. С зеленым лицом благодаря солнцезащитному козырьку того же цвета, с растрепанными волосами, морщинистыми губами курильщицы и недостающими зубами она походила на Гингему, злую ведьму Запада.
Позвонил мистер Карлтон-Хейес с вопросом: не поможем ли мы с Бернардом рассортировать оставшиеся книги, до сих пор хранящиеся на складе. Я сказал, что завтра утром мы в его распоряжении.
Бернард, слушавший наш разговор, потер руки:
– Черт, неужто мы наконец доберемся до этих лакомств, цыпленочек? Жду не дождусь.
Посещение склада он предвкушал так, как другие мужчины предвкушают поход в стриптиз-бар.
В моей голове часто мелькает мысль, что отношения Бернарда с книгами нельзя назвать здоровыми. Сдается, он подменил секс литературой и порою путает одно с другим.
Среда, 26 марта
Я никогда раньше не бывал на складе. Там стояли рядами огромные контейнеры. В некоторых было столько добра, что, казалось, его хватит, чтобы обставить целый дом. Один контейнер был заполнен манекенами в человеческий рост, застывшими в самых разнообразных позах, а другой доверху забит старыми газетами.
Мистер Карлтон-Хейес с Лесли уже трудились, методично раскладывая книги: те, что стоили более 25 фунтов, – в деревянный ящик из-под чая, а те, чья стоимость превышала 50 фунтов, – в небольшую картонную коробку. После того как прибыли мы с Бернардом, работа замедлилась.
– Бернард, – не выдержал Лесли, – у нас нет времени на обсуждение достоинств или недостатков книг. Нам нужно до конца дня рассортировать их по цене.
– Не могу же я просто сунуть их в ящик, не отдав им должное. Ведь они не какие-нибудь неодушевленные предметы, правда?
– Как раз не одушевленные, Бернард, – возразил Лесли. – Они не видят, не думают, не чувствуют, согласен?
Мистер Карлтон-Хейес вставил свое веское слово:
– Я понимаю Бернарда. Каждая книга для меня – словно живое существо. И мне всегда очень не нравилось, когда книги запирают в темном шкафу.
Мы сделали перерыв на обед и отправились в отель «Кларендон» выпить. Естественно, разговор зашел о книгах и книготорговле, у каждого нашлось чем поделиться, и в общем беседа получилась из разряда «о королях и капусте»[75]. И когда я сказал об этом, все засмеялись. Давно, очень давно мне не было так хорошо.
Когда мы шли обратно на склад, я, толкая коляску мистера Карлтон-Хейеса (который, казалось, усыхает с каждым днем), рассказал ему про Георгину и Хьюго Фэрфакс-Лисетта. Он обернулся ко мне:
– Мой дорогой мальчик, это совершенно ужасно. Вы должны отвоевать ее. В коробке с книгами по цене выше пятидесяти фунтов лежит томик Джона Донна.
Бедный мистер Карлтон-Хейес. Неужели он искренне считает, что поэт-метафизик семнадцатого века может конкурировать с поместьем, кроватью под балдахином и сексуальным торжеством смазливого аристократа?
На складе мой бывший босс, порывшись в коробке, извлек «Стихотворения о любви» Джона Донна:
– Это на редкость чувственная поэзия. Когда я был молод, его стихи всегда были у меня под рукой.
Он процитировал по памяти:
Обетом руки мои осени и дай им волю,
Пусть рыщут вдаль и вглубь, промеж, и ввысь, и долу.
Америка моя! Доселе неведомая земля,
Царство мое, покуда в нем один насельник – я![76]
Вручая мне книгу, он заметил вполголоса:
– Я нахожусь в отдаленном родстве с Фэрфакс-Лисеттами. Эта ветвь с гнильцой. Они разбогатели на перевозке рабов из Африки.
Сортировка книг заняла у нас много времени, закончили мы лишь в половине восьмого. Когда мы собрались уходить, мистер Карлтон-Хейес, указывая на «ценные» коробки, сказал:
– Адриан, они ваши. Рассматривайте их как компенсацию по сокращению.
Я был так растроган, что потерял дар речи, сумел только промямлить «спасибо».
Бернард хлопнул меня по спине:
– Ты это заслужил, цыпленочек.
– Я и о вас не забыл, Бернард, – обратился к нему мистер Карлтон-Хейес. – В коробках вы найдете кое-что из вашего любимого чтения. Эти книги помечены вашим именем.
У матери, приехавшей за нами, нижняя часть лица была укутана в шарф. Стоматолог мистер Стеджен огорошил ее, заявив, что у него исключительно частная практика и два новых передних зуба обойдутся матери по меньшей мере в 2000 фунтов.
– А что мне было делать, пришлось согласиться. Единственный бесплатный дантист, который мог бы принять меня сегодня, живет на острове Уайт.
Дома она сняла шарф, и я внимательно осмотрел ее новые зубы. По-моему, с ними что-то не так. Они выпирают изо рта, напоминая сверкающие небоскребы, что торчат над старым лондонским Сити. А произнося шипящие, мать издает свист, совсем как овцеводы из сериала «Человек и его собака».
Четверг, 27 марта
Сегодня я совсем без сил, во рту болит, и меня подташнивает. Бернард запаниковал и вызвал доктора Вулфовица. Когда доктор явился, я был потрясен его размерами, что ввысь, что вширь. Я успел позабыть, какой он массивный. Он заполнил собой целиком дверной проем в моей маленькой спальне.
Измерив мне давление, температуру и посветив крошечным фонариком в глаза, Вулфовиц изрек:
– Серьезного ухудшения здоровья решительно не наблюдается. Ваши жизненные показатели вполне приличные.
Бернард, топтавшийся вокруг нас, доложил:
– Он сам не свой, доктор, даже книжку в руки не берет.
Вулфовиц опустился на мою кровать, под его весом одеяло так натянулось, что я не мог пошевелить ногами. Он спросил, беспокоит ли меня что-нибудь еще. Какие-нибудь неприятности?
– Жена меня бросила, – сказал я, – и меня беспокоит международное финансовое положение.
– Современная медицина, – вздохнул врач, – не располагает средствами для лечения подобных прискорбных случаев, мистер Моул.
– У меня депрессия? – поинтересовался я.
– Не знаю. А вы сами как думаете?
– Клиническая депрессия? – уточнил я вопрос.
– Вам грустно, но это нормально. Я тоже грущу, когда вспоминаю мою родину.
Доктор воззрился на репродукцию «Едоков картофеля» Ван Гога, висящую над кроватью. Уж не напомнила ли она ему Варшаву и ржаной хлеб? Насмотревшись на Ван Гога, доктор вновь перевел взгляд на меня:
– Если грусть не пройдет, я направлю вас к нашему психологу.
Я поведал ему историю моих контактов с психотерапевтами: либо я влюблялся в них, либо мои проблемы вгоняли их в беспросветную скуку. Мой последний терапевт зевал, не переставая, все пятьдесят минут, что я у него сидел.
– Марта Ричардс сделана из другого теста, – заверил Вулфовиц. – Это добрая женщина. А теперь расскажите-ка о вашей предстательной железе. Как у нее дела?
Вопрос прозвучал так, будто моя простата живет своей собственной жизнью, ходит по магазинам, общается и, возможно, даже выпивает.
– Надеюсь, она худеет, – ответил я.
– Дай-то Бог. К зиме вам надо отрастить волосы.
Уже уходя, он произнес заговорщицким тоном:
– Мистер Моул, в следующий раз женитесь на уродине. Тогда никто ее у вас не отнимет, обещаю.
Пятница, 28 марта
Пришлось вылезти из кровати и отправиться на химию. Бернард поехал со мной, потому что мать записалась на стрижку в лестерской парикмахерской. В наш деревенский салон она не ходит с тех пор, как Лоуренс посоветовал ей удлиненную стрижку как «более подходящую для стареющего лица».
Бернард захватил с собой «Человеческий фактор» Грэма Грина, чтобы не скучать в ожидании, пока меня отпустят. Он предлагал почитать вслух во время терапии, но я, поблагодарив, сказал, что послушаю запись передач Мелвина Брэгга «В наше время» на маленьком плеере[77].
– Ты прямо зациклен на самообразовании, признайся, старик, – ухмыльнулся Бернард.
– Я был вынужден стать самоучкой, поскольку не получил хорошего образования – вследствие нерадивости моих родителей.
Парень, подключавший меня к капельнице, был родом из Филиппин.
Я полюбопытствовал, давно ли он живет в Лестере.
– Маюсь здесь уже четырнадцать лет, – ответил он.
Почему же тогда не вернуться домой, удивился я.
– Когда отец решал, кто из его детей должен получить высшее образование, его выбор пал на меня. И теперь я посылаю домой то, что зарабатываю. На эти деньги кормится вся семья, а состоит она из семнадцати человек.
Позже, слушая, как Мелвин Брэгг расспрашивает академиков насчет роспуска монастырей в шестнадцатом веке, я размышлял о том, что жить в Англии двадцать первого века сравнимо с выигрышем в лотерее, ставка в которой – твоя жизнь.
Выйдя с химии, я увидел, как Бернард вытирает глаза замызганным белым платком. Сунув платок в карман, он потряс романом Грэма Грина:
– Ты должен это прочитать, старик. Герой мистера Грина такой благородный, такой порядочный, такой, на хрен, англичанин.
Я был поражен схожестью наших мыслей.
Позвонил матери на мобильный – она была все еще в парикмахерской. Сказала, что у нее возникли проблемы «с перышками» и теперь мастера пытаются исправить свою ошибку.
Далее в трубке послышались препирательства, а затем со мной уже разговаривал мужчина с австралийским акцентом:
– Я лишь хочу ввести вас в курс дела, сэр. Мы ни в чем не виноваты. Ваша матушка солгала насчет пробы на окрашивание и только потом призналась, что неделю назад обесцвечивала волосы в домашних условиях. Поэтому салон не несет никакой ответственности за то безобразие, что возникло у нее на голове.
Я попросил вернуть трубку матери:
– Мам, ну почему ты никогда не следуешь правилам?
– Они раздувают из мухи слона. Моя кожа всегда реагирует на обесцвечивание, сутки я мучаюсь, но потом все устаканивается. Не понимаю, с чего они бесятся.
Я спросил, где она припарковала машину.
– У салона, на стоянке для инвалидов, – безмятежно сообщила мать.
– Но места для инвалидов занимать нельзя! – взорвался я.
– Сегодня утром я чувствовала себя инвалидом. Прошлым вечером мы с отцом уговорили пару бутылок «Белой молнии».
В итоге домой нас вез Дуги Хорсфилд в своем такси. По пути я поинтересовался у Бернарда, что такое «Белая молния».
– Когда ты увидишь бездомного джентльмена, от которого воняет мочой, а на переносице у него открытая рана, знай, «Белая молния» – его любимый напиток для употребления на скамейке в парке.
Дуги расхохотался:
– Твои мама с папой, Адриан, встали на опасную дорожку.
Вернувшись домой, я сразу направился в спальню. Бернард принес мне льда положить на язвы во рту и предложил подогреть банку куриного супа с лапшой.
Встал в десять посмотреть новости в компании с Бернардом. Вчера в Хитроу открылся еще один терминал, пятый. По телевизору показали творящийся там хаос: автомобили, намертво вставшие в пробке на подступах к терминалу, отмененные рейсы, компьютеризированную систему выдачи багажа, которая не выдавала ничего, пассажиров на грани бунта, персонал, попрятавшийся в офисах.
– С тех пор как наши ребята прекратили бриолинить волосы, в Англии все стало по-другому, – посетовал Бернард.
Суббота, 29 марта
Рано утром позвонил Гленн в страшном расстройстве. Он узнал от моей матери, что мы с Георгиной расстались и она теперь живет с Фэрфакс-Лисеттом.
– Вот что я скажу тебе, пап, мир, в котором мы живем, – жуткое место. Вернусь домой и накостыляю этому Фэрфакс-Лисетту, он у меня попляшет.
– Насилием никогда и ничего не добьешься.
– Это ты мне говоришь, – хохотнул Гленн. – Я в гребаном Афгане.
Я спросил, где он конкретно находится.
– Прячусь за стеной лагеря.
– От солнца?
– Нет, папа, – ровным тоном ответил Гленн, – не от солнца.
После обеда с визитом пожаловал Майкл Крокус.
– Я направляюсь в Фэрфаксхолл на чай, но сперва решил заскочить к вам. – После чего он битый час рассуждал о Партии независимости Великобритании и ее лидере Найджеле Фаредже: – Надеюсь, на следующих выборах я буду в списке их кандидатов.
В провале его оргосвекольного бизнеса он винит Евросоюз:
– Это все европейская бюрократия, она меня разорила. Человек должен иметь право свободно продавать свою продукцию, но их смехотворное законодательство об условиях труда и безопасности потребителей задушит любое начинание.
– А вы абсолютно уверены, Майкл, – спросил я, – что «Оргосвеклу» безопасно употреблять после того, как этот напиток месяцами хранился у вас в гараже при температуре окружающей среды?
– Свекла – натуральный продукт, – зарычал Крокус, – а ее сок содержит органические вещества, предохраняющие от порчи!
Он поделился планами добиться от Фэрфакс-Лисетта разрешения торговать с лотка на средневековом турнире, который состоится в Фэрфаксхолле в августе. И добавил:
– Я подрядил одного народного умельца, он сварганит для меня такие кривоватые кубки в стиле темных веков.
А на прощанье Крокус затронул щекотливую тему:
– Эта история с Георгиной и Хьюго, хм, нехорошо получилось.
– Просто душераздирающе, – вставил Бернард.
– Но у нее наверняка была причина, чтобы уйти, – набычился Крокус и глянул на меня так, словно я избивал свою жену.
– Кстати, – любезным тоном произнес я, – Кончита прислала письмо, приглашает Георгину в гости. Пишет, что ее второй муж, Артур, снабжает начальника полиции в Мехико-Сити отборной свининой.
Вечером минут пять смотрел «Секс и так далее», но остался холоден как лед. Неужто с моей сексуальной жизнью покончено?
Моему органуО, некогда храбрец, что ж ныне ты не ладен?
Скажи, дружок, почто ты вял и хладен?
Ужель тебя покинуло желанье?
Иль страсти возгоранья,
Столь мимолетного,
Бежишь ты?
Восстанешь ли ты вновь? И если да,
Ответь, мой храбрый друг, когда.
А. А. Моул
Апрель
Вторник, 1 апреля
В 7 утра меня разбудил телефон. Человек с сильным иностранным акцентом утверждал, что мы с ним знакомы, встречались много лет назад в Москве.
– Вы приглашать меня в Англию, да? – тараторил он. – Так я еду с женой и детьми к вам жить. Пожалуйста, встретить меня в аэропорту Хитроу.
– Найджел, ты не дал мне выспаться ради не самой смешной первоапрельской шутки.
– Не лезь на стенку, Моули, – обиделся Найджел. – Тебе бы только кайф обломать.
Мы с Бернардом завтракали, когда явилась мать, внимательно посмотрела на нас и засмеялась:
– Ну что, странная парочка, как поживаете?
Я оглядел стол. Половина Бернарда была усыпана хлебными крошками и ошметками мармелада, он пролил кофе на скатерть, а в его вареном яйце желток перемешался со скорлупой. Моя половина была идеально чистой. На скатерти ни соринки, ни пятнышка, а верхушка яйца срезана с хирургической точностью. И не я запустил нож в мармелад, а потом вонзил его в масло.
Когда Бернард отправился «совершать омовения», как это у него называется, мать спросила:
– Бернард здесь еще надолго? Если не ошибаюсь, его приглашали только на Рождество.
– Он не уедет до тех пор, пока я не выздоровлю.
– Черт! Так он здесь навеки поселился?
Среда, 2 апреля
Сегодня мне исполнилось СОРОК ЛЕТ.
Что я делал все эти годы? Потерял двух жен, один дом и квартиру на набережной канала, волосы целиком и здоровье.
Достижений наперечет: два сына, одна дочь, несколько публикаций (не переизданных) и солидный запас литературных произведений, которые никто не хочет ни издавать, ни ставить по ним фильмы или спектакли.
Подарки на сорокалетие бестолковые, как обычно на день рождения, кроме тетради «Смайтон» от «Молескина», присланной Пандорой. Найджел и Ланс сочли забавным подарить надувную куклу в униформе французской горничной, ее доставили по почте. К кукле прилагалась открытка: «Вздуй ее в нужном месте, и она вынесет тебе мозг!»
Я предупредил мать, что, по причине депрессии, я не хочу никоим образом отмечать мой день рождения. До вечера все было тихо и спокойно, мы с Бернардом читали, время от времени откладывая книжки в сторону, чтобы заварить чаю.
В шесть заявилась мать. Вид у нее был какой-то встрепанный, словно ее лихорадило.
– Отец хочет выпить с тобой в «Медведе» по поводу твоего юбилея, – сообщила она.
– Хотя и благодарен отцу за приглашение, но предпочту остаться дома, – ответил я.
– Нет, нельзя сидеть дома на свое сорокалетие, – запротестовала мать. – Это неестественно, правда, Бернард?
– Я свое сорокалетие отмечал в марсельском борделе, подцепил триппер от одной пригожей девахи по имени Лулу.
– Видишь, – одобрительным тоном прокомментировала мать, – Бернард умеет развлекаться!
Через полчаса назойливых приставаний я скрепя сердце согласился: пусть меня отвезут в «Медведя» и, так уж и быть, я переоденусь в «тот чудесный костюм из „Некст“, который ты никогда не носишь».
Перед входом в «Медведя» родители, брат и Бернард пропихнули меня вперед, я вошел – в зале было темно. Но в тот же миг зажегся свет, а следом раздался оглушительный рев «С днем рождения!», и я понял, что оказался тем несчастным, которому преподнесли вечеринку-сюрприз.
Крик матери перекрыл шум:
– Я планировала это месяца два!
Растянув губы в улыбке, я оглядел зал, полный знакомых лиц. Найджел с Лансом сидели у барной стойки. Уэйн Вонг появился из кухни с блюдом китайских закусок. Маргаритка и Умник Хендерсон беседовали с Майклом Крокусом. Грейси подбежала ко мне и обняла за ноги. Чуть поодаль, за столиком, я увидел мистера Карлтон-Хейеса и Лесли в обществе трех пожилых мужчин, по именам я их не знал, но определенно где-то раньше встречал. (Позже Том Уркхарт сказал, что эти трое – постоянные клиенты, отказавшиеся освобождать помещение «только потому, что здесь частная вечеринка».) Уэллбеки стояли под пластиковым баннером «Счастливого сорокалетия!».
Я поискал глазами Георгину – ее не было. Однако в половине девятого дверь распахнулась, впустив Пандору в дубленке сливочного цвета и темно-коричневых сапогах до колена. Мою лысую голову она видела впервые, но даже бровью не повела.
– На дорогах полная жуть, – пожаловалась Пандора. – Полно идиотов в семейных малолитражках. Для серьезных людей, вроде меня, нужно выделить отдельную полосу.
– Но есть же скоростная полоса, – напомнил я.
– Она недостаточно скоростная, – отрезала Пандора.
Том Уркхарт подобострастно поднес ей бокал шампанского. Пандора выпила его залпом, словно лимонад. Уркхарт попытался завести с ней разговор об угрозе, нависшей над «Медведем», со стороны пивоварни.
– Каждый день по двадцать пабов идут ко дну… – начал он.
– Я здесь как частное лицо, Том, – оборвала его Пандора. – Будьте лапусей и принесите еще один бокал шипучки. – Том поплелся обратно в бар, а Пандора, впившись в меня заблестевшим глазом, потребовала: – Я жду рапорта о развитии ситуации с этой твоей чертовой предстательной железой.
Опухоль вроде бы уменьшается, и онколог считает, что «имеются основания для оптимизма», отрапортовал я.
Выражение лица Пандоры не изменилось.
– Алистер Дарлинг говорил примерно то же самое об экономике перед тем, как фунт резко потерял в весе. – Том подал ей второй бокал шампанского; пригубив, Пандора продолжила: – И снабди меня свежей информацией касательно этой дурацкой истории с Георгиной и Хьюго.
Последний раз я видел Георгину на почте в деревне, сообщил я, она была одета в пальто от Диора.
– Диор! – захохотала Пандора. – В деревне! Как вульгарно.
Пока мы разговаривали, вокруг нас кружили люди в надежде привлечь внимание Пандоры. Не со мной же они хотели пообщаться – на этот счет я не испытывал ни малейших иллюзий.
Часов в девять погас свет и из-за барной стойки выплыла мать с большим тортом в форме раскрытой книги под белой глазурью и сорока свечами. Молча загадав желание (пусть Георгина вернется), я задул свечи. Гости затянули «Ведь он славный малый», сбиваясь и начиная сначала, но тут мать захлопала в ладоши и во все горло попросила тишины. У меня упало сердце – она готовится произнести речь. Начала она с того, что расплакалась и принялась махать растопыренными пальцами на уровне глаз – этому жесту она определенно научилась у конкурсантов из «Икс-фактора», в реальной жизни я такого не видывал. Несколько женщин бросились к ней с бумажными носовыми платками, кто-то гладил по плечу.
– Не распускай нюни, Полин! – выкрикнул отец, после чего матери удалось взять себя в руки.
Первая ее фраза прозвучала вполне пристойно:
– Спасибо всем, кто пришел на наш праздник, и особая благодарность за то, что не проболтались Адриану о готовящейся вечеринке. – Но потом ее понесло: – Не могу поверить, что минуло уже сорок лет с тех пор, как я его родила! Боже мой! Я никогда не испытывала такой боли! Тридцать шесть часов мучительной агонии, и некому было подержать меня за руку или растереть спину. Я по сей день не знаю, где тогда был Джордж.
Гости женского пола с укором воззрились на моего отца.
– Я поехал на рыбалку, – оправдывался он. – А мобильников тогда и в помине не было.
– Ты мог бы найти способ поддерживать со мной связь, – возразила мать. – У твоей мамаши был телефон.
Несомненно, из опасений, что перепалка между моими родителями вот-вот выродится в свару, мистер Карлтон-Хейес поднял руку:
– Можно сказать несколько слов?
Мать кивнула с явной неохотой, ей нравится быть в центре внимания.
Вырулив из-за столика, мистер Карлтон-Хейес с улыбкой обратился к небольшой толпе гостей:
– Постараюсь не наскучить вам. Я лишь хотел сказать, что Адриан – самый добрый человек, каких я знал, и знакомство с ним я почитаю за честь и удовольствие. Видите ли, работа в книжном магазине бывает очень нелегкой, мы притягиваем довольно необычную клиентуру. Адриан всегда был терпелив с нашими посетителями. В последнее время на него обрушилось немало бед, но он великолепно справляется – без капли жалости к себе. С днем рождения, Адриан!
Когда аплодисменты смолкли, мать опять взяла слово:
– Итак, через тридцать шесть изматывающих часов он родился, размер его головы потряс акушерок. Потом пару месяцев он непрерывно орал днем и ночью, пока мы не догадались, что соска на бутылочке для него слишком мала. – Мать засмеялась. – Он просто не мог из нее ничего высосать и поэтому худел! – Она умильно хихикнула. – Ну а потом мы начали наслаждаться общением с ним.
– Господи! Она что, собирается рассказать нам твою жизнь день за днем? – шепнула Пандора.
Мать то и дело путалась в словах, но упорно продолжала говорить. Гости уже посматривали на часы. Счастливчики, стоявшие ближе к двери, потихоньку сматывались. В конце концов, подзуживаемый Пандорой, я прервал излияния матери как раз посреди байки о том, как меня, четырнадцатилетнего, повели в магазин игрушек, где к моему носу приклеилась модель самолета.
Я встал и коротко поблагодарил мать, Уэйна Вонга и ту женщину, которая испекла торт. Ко мне подбежала Грейси. Дочка изрядно устала и, не удержав банку фруктового «Вимто» в руке, пролила ее содержимое на сливочную дубленку Пандоры. Та, оставаясь совершенно невозмутимой, превратила все в шутку:
– Ерунда! Я потребую возмещения расходов.
– Из парламентской кассы? – спросил я. – А разве это законно?
– Абсолютно. Все в рамках правил. У нас ведь не зарплата, а пособие по бедности. И статьи парламентских расходов сильно скрашивают жизнь при наших нищенских заработках.
Тетрадь «Смайтон» тоже приобретена на эти деньги? – поинтересовался я.
– Конечно, – пожала плечами Пандора, – вместе с другими офисными канцелярскими товарами. Но если ты такой принципиальный, я заберу ее обратно, и с радостью.
Я припомнил роскошную молескиновую обложку, плотные, будто атласные, страницы. Представил, как я пишу на них нечто необычайное: книгу, которая перевернет мир. Может, совместными усилиями, моими и тетради «Смайтон», нам удастся возродить английский роман?
– Я оставлю ее себе.
Мать уговорила Тома Уркхарта включить какую-нибудь музыку. Он выбрал диск Фрэнка Синатры «Песни для свингующих влюбленных».
Первыми вышли танцевать Бернард Хопкинс и миссис Льюис-Мастерс. Я был поражен тем, с каким проворством они переступали ногами. Затем поднялись Найджел с Лансом, озадачив кое-кого из темных обывателей Мангольд-Парвы.
Пандора пригласила меня танцевать.
– Ты же знаешь, я не умею танцевать, – отказывался я.
Она рывком поставила меня на ноги:
– Глупости! Просто выходишь на танцпол и изображаешь половой акт, удерживаясь, однако, от реального проникновения.
Я позволил ей обнять меня, и мы потоптались на небольшой площадке перед баром. Мать танцевала с Бреттом. Он сказал Пандоре со смехом:
– Вот что в провинции называют «крутой вечеринкой»!