Калаба, ну, может, ты ей скажешь, — разочарованно произнес Прим. €

— Слушай меня внимательно. Когда отец с матерью вернутся, не попадайся им на глаза. Скройся на кухне. Займись какими-нибудь своими делами. Если они все же вызовут тебя и спросят, где Юлия, скажи им, что она пошла поклониться Гере, как она тебе, наверное, и сказала. Все. Про Октавию ни слова. Не говори ничего ни о Марсовом поле, ни о чем-либо другом. Поняла?

— Да, мой господин, но как быть с Енохом? — спросила Хадасса, зная, что Енох единственный, кто обязательно все расскажет Дециму Валериану. Он не испытывал особой привязанности к Юлии, как и ко всем рабам в доме. — Он ведь сочтет своим долгом сказать вашему отцу, что она покинула виллу, — быстро добавила она, не желая, чтобы у Еноха были неприятности.

Марк отпустил ее.

— Ты права, — сказал он и, выругавшись, добавил: — Пошлю его по какому-нибудь поручению, чтобы его как можно дольше не было в доме. Какому-нибудь важному поручению, которое может выполнить только он. — Марк снова посмотрел на Хадассу и увидел, что она успокоилась.

— Мой господин, ты пришел в ответ на мои молитвы.

Он засмеялся.

— Ты что, молилась о том, чтобы я пришел к тебе? — Она покраснела и опустила голову, пробормотав что-то в ответ. — Что ты сказала, Хадасса? Я не расслышал.

— Я молилась о помощи Юлии, мой господин, а не о тебе лично.

Он разочарованно поджал губы.

— Жаль. А то я подумал, что все дело во мне, — сказал он, забавляясь ее смущением. Он приподнял ее голову за подбородок и увидел, что она покраснела еще больше. — Каким же образом я стал ответом на твои молитвы, Хадасса?

— Ты благополучно вернешь мою госпожу домой.

— Приятно знать, что ты так уверена во мне, — Марк слегка потрепал ее по щеке, как это всегда делал с сестрой, после чего насмешливо улыбнулся. — Может быть, совместными усилиями мы и найдем способ уберечь Юлию от больших бед.

Его платонический жест помог ей почувствовать себя свободнее, и она мягко засмеялась.

— Твои слова да Богу в уши, мой господин.

Марк никогда раньше не слышал, как она смеется. Посмотрев на ее маленькое, счастливое лицо, услышав ее красивый смех, он едва удержался, чтобы не обхватить ее лицо ладонями и не поцеловать ее. Та перемена, которая в ней произошла, наполнила его необъяснимым теплом. Это была не похоть, с этим чувством он был хорошо знаком. Сейчас же он испытывал что-то другое. Что-то более глубокое, более таинственное, что касалось самых глубин его души. Она тронула самое его сердце.

Он понял, как мало знает о ней.

— Никогда не слышал раньше твоего смеха, — сказал Марк и тут же пожалел о своих словах, когда увидел, что от ее приподнятого настроения не осталось и следа.

Хадасса опустила голову, снова став рабыней.

— Прости, мой господин. Я...

— Тебе нужно чаще смеяться, — нежно сказал ей Марк. Когда она удивленно подняла голову, он посмотрел ей в глаза. На ум пришли сотни вопросов, а за ними нетерпение. У него не было времени, и ему не стоило лишний раз усложнять себе жизнь! Хадасса — не Вития. Ее было нелегко понять, но с ней можно было легко расстаться.

— Сторонись моих родителей, пока я не вернусь. Если тебя не смогут разыскать, то вопросов у них будет меньше.

Хадасса смотрела ему вслед, когда он уходил. Почему он так смотрел на нее? Закрыв глаза, она опустилась на скамью. Что же она чувствовала каждый раз, когда видела его? Она едва могла дышать. Ладони становились влажными, язык — неповоротливым. Достаточно было Марку взглянуть на нее, и она трепетала. Всего лишь мгновение назад она испытала такое огромное облегчение от его манеры общения, что засмеялась, сама того не ожидая. Что он думал о ней?

Когда он был рядом и не смотрел на нее, она испытывала какое-то смятение. Ей хотелось, чтобы он смотрел на нее, но когда он это делал, она становилась какой-то неуклюжей, смущалась. Иногда ей хотелось, чтобы он был как можно дальше от виллы. Но когда его действительно не было, ей не терпелось увидеть его снова, чтобы только убедиться, что с ним все в порядке.

Ее отец как-то говорил о том, что девушки склонны увлекаться физической красотой. Он предупреждал ее еще тогда, когда она была ребенком, чтобы она смотрела в человеке не на лицо, а на душу. «Красивое лицо может стать маской большого зла», — говорил он.

Марк был красивым, как те статуи, которые стоят возле рыночной площади. Иногда Хадасса смотрела на него и вовсе забывала о его душе. Марк не верил в существование души, как не верил и в жизнь после смерти, в отличие от своих отца и матери. Как-то случайно Хадасса услышала, как он говорил отцу, что когда человек умирает, он умирает. По этой причине, как он сам говорил, ему хочется взять от жизни все то, что она может ему дать.

Единственным богом для Марка был его собственный ум. Он смеялся над верой Хадассы и ее «невидимым Богом». Он был убежден в том, что человек сам творит свою судьбу, используя все имеющиеся у него возможности.

Вития хвасталась тем, что обладает властью над Марком, что своими заклинаниями может заставить его испытывать к ней страстные чувства. Хадасса не верила ей, но видела, как рано по утрам та стояла в саду и жгла ароматические травы. И Марк приходил к ней. Часто.

Хадасса сжала ладонями свои горящие щеки. Она не имели ни малейшего права испытывать какие-либо чувства к Марку Валериану. Она молилась о том, чтобы Бог избавил ее от смятения, которое она испытывала при одной мысли о нем, и открыл ей глаза на то, чтобы она лучше служила в доме. Но Марк все равно оставался в ее сердце, и Хадасса чувствовала, что оно вот-вот выпрыгнет из ее груди.

Вития говорила, что Марк — самый лучший любовник из всех, которые у нее были. Эта египтянка говорила много такого, что Хадасса не хотела слушать. Она не хотела знать, что было между этой рабыней и ее хозяином.

Она молилась о том, чтобы Марк Валериан полюбил такую же хорошую женщину, как его мать, и женился на ней. Хадассе не хотелось видеть, как он попадает под власть темных сил Витии. Вития была подобна Египту в том виде, в каком он предстает в Писании, — соблазнительная, сводящая с ума, толкающая мужчину к гибели. Вития обладала большой житейской мудростью, однако совершенно не понимала, какие беды навлекала на саму себя. Обладание темными силами может дать ей на какое-то мгновение то, что ей хочется, но чего ей это будет стоить в конечном счете?

Феба Валериан верила в то, что Вития обладает целительными силами, и часто вызывала ее к больному мужу. Тем не менее, в течение этих последних недель Дециму Валериану не становилось лучше.

Хозяин дома был сторонником религиозной терпимости, поэтому все в доме могли поклоняться своим богам так, как считали нужным. Многие из его рабов поклонялись в разных святилищах и храмах. Вития могла каждый день ходить к своим святыням, которые находились у Марсова поля, а Енох ходил на утренние молитвы в небольшую синагогу на берегу реки, где жили и трудились многие свободные иудеи. Это негласное правило в доме Валериана способствовало сохранению веротерпимости между рабами, поклоняющимися разным богам. Однако, когда Вития стала использовать свои темные чары против хозяина дома, веротерпимость Еноха испарилась, как капли дождя в пустыне.

— Я молю Бога о том, чтобы он умертвил ее еще до того, как она успеет навредить нашему хозяину своими чарами, — сказал Енох, когда однажды пошел с Хадассой на рынок.

— Енох, но она искренне верит в своем сердце, что все то, что она делает, исцелит хозяина. Она постится и молится, чтобы обрести те силы, которые, как она верит, обещаны ей.

— И этим можно оправдать то, что она с ним делает на самом деле?

— Нет, но...

— Она просто колдунья и обманщица.

— Она сама обманута, Енох. Она верит в лжебогов и в лжеучения, потому что никогда не слышала истины.

— Ты еще очень молода и не понимаешь того зла, которое царит в мире.

— Я видела зло в самом Иерусалиме, задолго до того, как в него вошли римляне.

Енох подозрительно посмотрел на нее.

— О чем это ты говоришь?

— Если бы Вития знала Господа, и ее хозяину, и ей самой было бы намного лучше.

От удивления глаза Еноха стали круглыми.

— Что ты предлагаешь? Чтобы я обратил в истину какую-то там блудницу?

— Писание говорит, что Руфь была моавитянкой, но именно от нее пошла родословная линия царя Давида, а из рода Давида произошел Христос.

— Но сердце Руфи было открыто для Бога!

— А почему мы решили, что у Витии оно закрыто? Как бы Руфь могла узнать о Боге, если бы ее муж и свекровь не рассказали ей о Нем?

— Я не собираюсь останавливаться здесь и спорить о Писании с ничего не понимающим ребенком, Хадасса. Что ты знаешь? Ты уж прости меня за откровенность, но твое нежное сердце ничего в мире не изменит, как не изменит и такую блудницу, как Вития.

Хадасса положила руку на его плечо.

— Я ни с кем не собираюсь спорить, Енох, — Хадасса посмотрела ему в глаза. Она всегда помнила о том, что если бы Бог не послал его в тот день на рынок рабов, чтобы привести ее в этот дом, она бы уже давно погибла на арене. — Но Израиль призван свидетельствовать всему миру о Боге. И как мы сможем свидетельствовать об истинном Боге, если будем эту истину держать в себе? Бог хочет, чтобы истина принадлежала всему миру.

— И ты доверишь этим языческим псам самое святое? — сказал Енох, горестно покачав головой. — Послушай, Хадасса, что я тебе скажу. Берегись Витии. Не слушай ни одного ее слова. Она — само исчадие ада. Не забывай, что именно терпимое отношение ко злу и погубило наш народ. Берегись, чтобы это зло не погубило в тебя.

Хадассе захотелось заплакать. Сколько раз она говорила людям об Иисусе. Сколько раз она рассказывала о том, как Господь воскресил ее отца из мертвых. И теперь она чувствовала, как ее язык тяжелеет, а сердце словно становится каменным и велит ей молчать. Захочет ли Енох ее слушать? Она говорила себе самой, что нет. Но вопрос оставался без ответа. Вития не знала Бога, Енох не знал своего Мессию. И почему? Потому что страх неприятия и преследований запирал истину в сердце Хадассы. То знание, которым она обладала, было скрытым сокровищем, предназначенным не только для нее одной, но и для Еноха тоже; она дорожила этим сокровищем, брала от него силы, но боялась делиться им с другими.

И вот теперь маленькая птичка порхала над перистилем и уселась на статуе, которую Марк назвал «Отвергнутая страсть». Хадасса сжала пальцами виски и потерла их. Открытый двор был полон света, цветов и журчания фонтана, но ей казалось, что ее сдавливает неведомая тьма. Ей так хотелось общаться с теми людьми, которые разделяют ее убеждения. Ей очень хотелось поговорить с кем-нибудь о Боге так, как это делал ее отец.

Ей было так одиноко. Енох верил в свой закон и в свои традиции, Вития молилась своим богам и исполняла свои ритуалы. Юлия стремилась к «активной» жизни, а Марк следовал собственным амбициям. Децим ни во что не верил, а Феба поклонялась своим каменным идолам. В чем-то они все были схожи, каждый из них следовал религии, дающей им то, в чем они, как им казалось, нуждались в первую очередь, — власть, деньги, удовольствия, мир, праведность, опору. Они следовали своим индивидуальным законам, совершали свои жертвоприношения, соблюдали свои ритуалы и при этом надеялись на исполнение своих желаний. Иногда им казалось, что это приносит им успех, но очень скоро Хадасса видела пустоту в их глазах.

Боже, почему я не могу воззвать к истине с верхней крыши? Почему у меня нет такой смелости говорить с людьми, какая была у моего отца? Я люблю этих людей, но у меня нет тех слов, которые могли бы дойти до них. Неужели я только рабыня? Как мне объяснить им, что в действительности я свободный человек, а они рабы?

Хадасса вспомнила о Клавдии и о тех часах, в течение которых они беседовали и Клавдий все время расспрашивал ее о Боге. Однако все то, что она ему говорила, всего лишь ласкало его слух, но ни одно ее слово не изменило его сердца. Почему Слово западает в души одних людей, меняя их, и отскакивает от других? Бог сказал, чтобы мы сеяли семя, но почему Он не удобрил для этого почву?

Господи, что мне сделать, чтобы они услышали меня?

В перистиль вошла Феба. Она выглядела такой уставшей и обеспокоенной, что Хадасса тут же забыла о предупреждении Марка и подошла к ней.

— Вам принести что-нибудь, моя госпожа? Холодного вина или что-нибудь поесть?

— Немного вина, пожалуй, — сказала Феба рассеянно. Она провела пальцами по воде.

Хадасса тут же вошла в дом и вынесла вино. Хозяйка все так же сидела неподвижно. Хадасса поставила рядом с ней поднос и налила вина. Феба взяла кубок и поставила его нетронутым рядом с собой, на скамью.

— Юлия отдыхает?

Хадасса замерла. Она закусила губу, думая, что сказать. Феба взглянула на нее и по глазам все поняла.

— Ладно, можешь не отвечать, Хадасса. Где Вития?

— Она отправилась в свой храм сразу после того, как вы с хозяином ушли.

Феба вздохнула.

— Значит, она еще нескоро вернется, — когда Феба снова взяла кубок, ее рука дрожала. — Моему мужу нужно отвлечься от своих тревог. Его болезнь... — она снова поставила кубок и взяла Хадассу за руку. Ее руки были холодными. — Как-то вечером я слышала, как ты пела Юлии. Что-то на еврейском. Это была прекрасная песня. Твой хозяин устал, но ему никак не заснуть. Может быть, если ты ему споешь, он сможет расслабиться.

Хадасса в этом доме никому, кроме Юлии, еще не пела и поэтому волновалась. Феба повела ее в дом и дала ей маленькую арфу. «Не бойся», — прошептала Феба и прошла к мужу. Децим Валериан лежал на своем диване. Он выглядел теперь гораздо старше своих сорока восьми лет. Даже после утренней прогулки на солнце лицо его оставалось осунувшимся и бледным. Он едва обратил внимание на Хадассу, когда та, повинуясь безмолвному знаку Фебы, вошла в комнату и села рядом с ним.

— Все в порядке? — тихо спросил он.

— Да, все хорошо. Юлия пока не нуждается в помощи Хадассы, и я подумала, что, может быть, тебе будет приятно послушать ее пение, — Феба кивнула Хадассе.

Мать Хадассы когда-то учила свою дочь игре на музыкальных инструментах. Девушка нежно посмотрела на инструмент, который пробудил в ней воспоминания о ее семье, и заиграла одну из тех мелодий, которые она пела для поклонения Богу и Его прославления. Перебирая несколько несложных аккордов, Хадасса нежно запела: «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться...». Сначала она пела по-еврейски, потом по-гречески, а в конце по-арамейски — на том языке, на котором она говорила всю свою жизнь. Закончив, она склонила голову и молча поблагодарила Бога за тот покой, который даровал ей псалом царя Давида.

Когда же она снова подняла голову, то увидела, что Феба смотрит на нее. «Он уснул», — прошептала Феба. Приложив палец к губам, она жестом попросила Хадассу удалиться. Хадасса осторожно положила инструмент на стул и тихо вышла.

Феба накрыла Децима одеялом. Затем подошла к стулу и взяла в руки арфу, на которой только что играла Хадасса. Прижав ее к себе, она подошла к спящему мужу, села рядом, и по ее щекам потекли слезы.

* * *

Калаба Шива Фонтанен была самой завораживающей женщиной из всех, которых Юлии доводилось видеть.

— Вся наша жизнь — это лишь сцена, на которую должен выходить новый человек, — сказала Калаба своим гостьям. — И мы как женщины имеем полное право считать себя богинями, потому что только от женщины рождается новая жизнь.

Юлия с восхищением слушала вызывающие идеи Калабы. Говорила Калаба красноречиво, представляя при этом новые и заманчивые философии, которые поражали воображение Юлии.

Пока они шли к ней с Марсова поля, Октавия много наговорила о ней Юлии.

— Она богата, у нее несколько любовников, она сама ведет свои финансовые дела, в то числе и доходные дела.

— Какие дела?

— Ну, я не знаю, а спрашивать как-то неудобно. Но все, что она делает, она делает хорошо, потому что живет широко.

Юлия не представляла себе, чего ей ожидать от знакомства с Калабой, но все в этой женщине казалось ей неповторимым. Калаба была стройной и атлетически сложенной. Сложной и вычурной прически, как у большинства римлянок, она не носила — вместо этого ее рыжие волосы были заплетены в обыкновенную косу. Калаба не была красивой. Глаза у нее были бледно-зелеными, кожа загорелой, а челюсть слишком тяжелой, но вся ее привлекательность и все очарование были в ее жизненной энергии и внутренней силе личности.

Октавия сказала, что никто не знает о прошлом Калабы. По слухам, она встретила своего будущего мужа Аврия Ливия Фонтанея на пиру, когда была танцовщицей. Фонтаней был поражен ее гимнастическими способностями, и вот теперь она при деньгах.

Но что бы там про нее ни говорили, уже после пяти минут общения с Калабой Юлия была очарована ею. Это была в точности та женщина, какой хотелось быть и Юлии: богатая, ни перед чем не останавливающаяся, независимая.

— Вся жизнь на земле существует благодаря женщине, — сказала Калаба своим гостьям, и ее слова сопровождались всеобщим одобрением. — Когда человек умирает, он зовет своего отца? Нет! Он зовет свою мать. Перед каждой из нас открыты неограниченные возможности, для того чтобы быть теми, кем мы являемся на самом деле, — богинями, которые сейчас просто забыли свое истинное предназначение. Женщина — это фонтан жизни, и только она обладает семенем божества, которое может вырасти и вознести ее к небесным пажитям. Мы являемся носителями вечной истины.

Юлия представила, что сказал бы Марк в ответ на подобные идеи. Подумав об этом, она слегка улыбнулась. Калаба посмотрела в ее сторону и удивленно приподняла брови.

— Ты со мной не согласна, сестра Юлия?

Под пристальным взглядом Калабы Юлия почувствовала себя неуютно, поэтому она решила ответить вопросом на вопрос, чтобы как-то защититься:

— Я пока еще не решила, но мне хотелось бы тебя еще послушать. Как мы можем стать теми богинями, о которых ты говоришь?

— Не отдавая свою власть мужчинам, — не задумываясь ответила Калаба с улыбкой, которая выражала скорее терпение, чем снисходительность. Она встала и обошла всех собравшихся. — Чтобы стать такими, мы должны использовать все свои возможности во всех сферах жизни. Мы должны тренировать свой ум, упражнять свое тело, общаться с богами посредством медитаций и жертвоприношений. — Остановившись возле Октавии, она положила руку на ее плечо. — Немного больше времени на саморазвитие и немного меньше времени на удовольствия.

Октавия покраснела, а остальные засмеялись. Ее рука, сжимавшая золотой кубок, побелела.

— Ты смеешься надо мной, Калаба? Я не такая игрушка, как некоторые из тех, кого я знаю, — сказала она и выразительно посмотрела на Юлию. — Я живу своей жизнью и вольна делать то, что мне нравится. Никто не может мне указывать, когда мне встать и когда мне сесть.

— Все мы, так или иначе, игрушки в чьих-то руках, дорогая моя Октавия, — слегка улыбнулась Калаба. — Ты хочешь сказать, что властна над своими собственными деньгами?

Октавия подняла голову и посмотрела в глаза этой более опытной женщине. Калаба хорошо знала ее истинное финансовое положение. За несколько дней до нынешнего собрания они говорили об этом в приватной беседе. Но как же теперь Калаба могла задать ей подобный вопрос перед всеми, в том числе и перед Юлией?

— Хороший вопрос, просто наповал бьет, — сказала Октавия, чувствуя себя обманутой.

Калаба ответила снисходительной улыбкой.

— Лучше жить с головой и выйти замуж, чем тратить себя понапрасну на мускулистых мужчин, — сказала она, явно намекая на многочисленные связи Октавии с гладиаторами.

Октавия вспыхнула.

— Я думала, что ты мне подруга.

— Я действительно тебе подруга. Но разве друзья не говорят правду? Или ты предпочитаешь слышать ложь и лесть?

Октавия вновь посмотрела на нее. Она пришла сюда, ожидая, что Калаба будет рада видеть ее и унизит Юлию. Но вместо этого Калаба рада видеть Юлию, а обидными словами осыпает Октавию, которая подобного отношения совершенно не заслуживает. Не на шутку рассерженная такой несправедливостью, Октавия перестала соображать, что говорит:

— Уж лучше сильный и молодой гладиатор, чем слабый старик.

Гости удивились этим резким словам Октавии, но Калаба мягко засмеялась.

— Дорогая Октавия, ты еще слишком восприимчива. Мужчины могут этим воспользоваться как оружием против тебя. Будь осторожна, милая сестра. Если ты и дальше будешь жить своими эмоциями, то в твоей жизни, в конце концов, не останется ничего, кроме воспоминаний об удовольствиях, испытанных тобой в объятиях давно убитого мужчины.

Октавия попивала вино и больше не говорила ни слова, но чувство негодования продолжало жечь ее изнутри. Калабе легко было говорить о необходимости выйти замуж. Для Октавии тут все было не так-то просто. У ее отца не было денег даже на приданое, и вряд ли кто решится посвататься к девушке, когда все, что есть у нее за душой, — это отец, настолько погрязший в долгах, что для спасения собственной чести ему остается только самоубийство.

Октавия взглянула на Юлию, которая смотрела на Калабу с детской восторженностью. Юлия схватывала любую идею, исходившую из уст Калабы, а ее глаза горели не столько от того, что было на самом деле, сколько от того, что, по ее мнению, можно было сделать. Ей казалось, что слова Калабы были обращены непосредственно к ней. Октавия сжала губы.

Жизнь так несправедлива.

— Наши боги и богини пришли на землю, чтобы показать нам, что мы можем достичь их высот исключительно силой ума, — продолжала тем временем Калаба. — Действительно, физически мужчины сильнее женщин, но ими движет страсть. Вовсе не Юпитер властвует над небесами посредством своего ума, а Гера посредством своего.

Юлия слушала, попивая вино. Вино было слишком приторным, и скоро у нее закружилась голова. Кто-то из гостей стал задавать вопросы, и разговор вскоре перешел на политику. Потеряв интерес к беседе, Юлия оглядела комнату и обратила внимание, что стены разрисованы эротическими сюжетами. Юлии сразу бросилось в глаза изображение совокупляющейся парочки. Рядом было изображено крылатое чудовище с какими-то пугающими гротескными чертами и телом, которое можно было назвать мужским и женским одновременно. Юлия не могла отвести глаз от этого изображения, пока в ее адрес не раздался смех. Все наблюдали за ней.

— Бог плодородия? — спросила она, пытаясь преодолеть свою растерянность.

— Так мой муж изобразил Эроса, — сказала Калаба с сардонической улыбкой.

Две женщины встали, собираясь уходить. Одна из них поцеловала Калабу в губы и что-то ей прошептала. Калаба в ответ отрицательно покачала головой и проводила обеих во двор, откуда рабы проводили их до дверей.

— Нам тоже пора идти, — вставая, сказала Октавия. День у нее не заладился с самого начала. В висках стучало. Больше всего ей сейчас хотелось избавиться от Юлии и отправиться домой.

Калаба повернулась к ним, явно разочарованная.

— Уж теперь-то, когда мы остались одни, вам не следовало бы уходить. Я ведь и не познакомилась как следует с твоей подругой, Октавия.

— Уже поздно, а ей вообще не положено выходить из дома, — сказала Октавия.

— Я в трауре, — сказала Юлия и неловко засмеялась. — Или, точнее сказать, мне положено находиться в трауре.

Калаба тоже засмеялась.

— Она мне нравится, Октавия. Как хорошо, что ты привела ее ко мне, — она взяла Юлию за руку и усадила обратно на диван. — Сядь, посиди еще немного и расскажи мне о себе.

— Юлия, — раздраженно произнесла Октавия, — нам надо идти.

Калаба устало вздохнула.

— Иди, Октавия. Я уже устала от твоей раздражительности.

В глазах Октавии отразились обида и горечь.

— У меня голова болит.

— Тогда тем более отправляйся домой и отдохни. За Юлию можешь не беспокоиться. Я позабочусь о том, чтобы она благополучно вернулась домой. Нам с Юлией есть о чем поговорить. А когда надумаешь прийти в следующий раз, то, пожалуйста, Октавия, приходи в хорошем настроении.

Когда Октавия выбежала из комнаты, Калаба извинилась перед Юлией.

— Хочешь еще вина?

— Да, спасибо. Очень хорошее вино.

— Я рада, что тебе нравится. Я добавляю в него некоторые особые травы, которые помогают сохранять ясность ума.

Калаба задавала вопросы, и Юлия на них отвечала, чувствуя по мере беседы, что становится все более раскованной. С Калабой было легко говорить, и Юлия обнаружила, что доверяет этой женщине все то, что в настоящее время не дает ей покоя.

— Ссорясь с отцом, ты не получишь того, чего ты хочешь. Чтобы завоевать его расположение, тебе надо пользоваться логикой и здравым смыслом. Будь с ним добра. Дари ему небольшие подарки, сиди с ним, слушай его жалобы. Проводи с ним какое-то время. Льсти ему. И только после этого проси у него то, что ты хочешь, и он тебе не откажет.

В комнату вошел раб и остался стоять неподвижно, пока Калаба не обратила внимание на его присутствие.

— Марк Люциан Валериан пришел за своей сестрой.

— О боги, — испугавшись, воскликнула Юлия и быстро встала. — О! — сказала она и, не удержавшись, села снова. — Я, кажется, выпила слишком много вина.

Калаба засмеялась и похлопала Юлию по руке.

— Не беспокойся ни о чем, Юлия, — Калаба кивнула рабу. — Пусть ее брат войдет. — Затем она слегка сжала руку Юлии в своей. — Мы с тобой подружимся, Юлия. — Тут она отпустила ее и встала, когда раб проводил Марка в комнату. — Как приятно, что ты пришел навестить меня, Марк, — сказала Калаба тоном, полным насмешки.

— Юлия, немедленно домой.

— Увы, Юлия. Я твоему брату, кажется, не нравлюсь, — сказала Калаба. — Наверное, он просто боится, что я испорчу тебя своими новыми идеями о женской эмансипации и роли женщин в обществе.

Юлия посмотрела сначала на нее, а потом на брата.

— Вы что, знакомы? — произнесла она слегка заплетающимся голосом.

— Только по слухам, — сказала Калаба. Ее улыбка была полна ядовитой злобы. — Я знаю Аррию. Я знаю Фаннию. Я знаю огромное количество женщин, которые хорошо известны твоему брату.

Марк оставил ее колкости без внимания и подошел к сестре. Пытаясь встать, она закачалась.

— Что с тобой? — поинтересовался Марк.

— Просто она выпила лишнего, — небрежно сказала Калаба. Марк взял Юлию за руку.

— Сама сможешь идти, или мне вынести тебя отсюда?

Юлия с гневом отпрянула от него.

— Почему все мной командуют? Мне впервые за несколько месяцев было так хорошо, и вот теперь ты врываешься сюда и все портишь.

Калаба покачала головой, глядя на них обоих, потом подошла к Юлии. Положив руку ей на плечо, она нежно сказала:

— Всегда наступает новый день, дорогая моя сестра. Иди с миром, иначе Марк поддастся тем эмоциям, о которых мы здесь говорили, и унесет тебя на плече, как мешок с зерном. — Она поцеловала Юлию в щеку, после чего взглянула на Марка смеющимися глазами. — Рада видеть тебя у себя в любое время.

Негодуя, Марк взял Юлию за руку и решительно вывел ее из комнаты. К тому времени, когда они дошли до входной двери, Юлия уже почти бежала. Марк усадил ее в крытый паланкин, ожидавший их на улице, и сам сел рядом с ней. Тут же подошел раб Калабы, который передал Юлии ее вещи. Четыре других раба подняли паланкин и направились к дому.

— Ты хуже отца, — обиженно произнесла Юлия, взглянув на Марка и тут же отвернувшись. — Никогда в жизни не оказывалась в такой глупой ситуации!

— Ничего, переживешь, — сухо сказал он. Он хорошо знал Юлию, поэтому понял, что нет смысла запрещать ей снова видеться с Калабой. Запрет будет твердой гарантией того, что Юлия обязательно с ней встретится. — Надеюсь, до нашего возвращения ты успеешь придумать какую-нибудь историю, чтобы рассказать ее матери и отцу, если не хочешь весь остаток траура провести запертой в своей комнате с охраной в дверях.

Юлия снова посмотрела на него уничтожающим взглядом.

— А я-то думала, что ты мне друг.

— Это действительно так, но все дело, которое мы делали с отцом, ты испортила сегодня своей дурацкой выходкой. Замолчи и подумай лучше о том, что ты им скажешь, когда мы придем домой.

— А как ты узнал, где меня искать? — спросила Юлия, потом блеснула глазами. — Хадасса!

— Она тебя не выдавала, — сурово сказал Марк, явно не желая, чтобы Юлия всю вину за случившееся свалила на эту маленькую иудейку. — Она ничего не сказала мне, пока я не заставил ее это сделать, и то только потому, что она хочет тебя защитить. Хадасса так же, как и я, прекрасно знает, что произойдет, если в доме узнают про тебя всю правду.

Юлия подняла голову.

— Я велела ей сказать отцу и матери, что пошла поклониться в храм Геры.

— Именно это она мне и сказала. Храм Геры! — Марк саркастически засмеялся. — Но только я не вчера родился, а уж отец с матерью тем более. Енох сказал мне, что к тебе приходила Октавия, а весь Рим знает, что твою подругу никто и никогда не увидит поклоняющейся богине домашнего очага, семьи и деторождения!

— Она мне больше не подруга.

— Что еще случилось?

— Ничего, — отрезала Юлия, и ее щеки запылали. — Устала я от ее покровительственного тона и важничанья. Калаба куда интереснее.

На скулах Марка заиграли желваки.

— Тебе, значит, нравится ее идея превосходства женщин над мужчинами. Тебе нравится идея о возможности со временем стать богиней.

— Мне нравится идея быть хозяйкой собственной жизни.

— Это вряд ли произойдет в обозримом будущем, дорогая сестричка. Если только нам не удастся пройти в дом незамеченными.

Сделать им это не удалось. Феба ждала их.