Майор миллер хочет подружиться с гольдрингом 5 страница

Генрих пересёк улицу. Он насчитал тридцать длинных, о, более длинных, чем километры, шагов и лишь после этого услышал сильный взрыв.

Через несколько секунд Генрих был в ресторане. В общем зале возникла страшная паника, но никто не пострадал. Лишь часть стены у буфета отвалилась и упала на один из незанятых столиков. В огромную дыру видны были клубы пыли и дыма в кабинете Гартнера.

Вместе с посетителями Генрих бросился к месту происшествия. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять отныне Гартнер и его адъютант не страшны ни партизанам, ни жителям Бонвиля.

Когда Генрих вышел из ресторана и перешёл на противоположную сторону улицы, из‑за угла вылетела машина с гестаповцами. Не оглядываясь, Генрих медленно направился к себе в гостиницу.

– Поедем на прогулку? – спросил Курт. – Машина у подъезда.

– Разве я приказал тебе держать машину у гостиницы?

– Нет. Но я думал, что вы сразу после обеда захотите поехать.

– Никуда я не поеду. Несколько минут тому назад я чуть не отправился на прогулку, с которой никогда бы не вернулся! – устало произнёс Генрих.

– Как это? – испугался Курт.

– В ресторане произошёл взрыв, как раз против того кабинета, где я обедаю.

– Так этот грохот, который я только что слышал?..

– Да, это было покушение. Погибло несколько гестаповцев, в том числе и оберст Гартнер… Я пойду к себе и попробую заснуть. А ты сиди в своей комнате и никого не пускай. Если кто‑нибудь слишком настойчиво станет добиваться свидания со мной – разбудишь. Понимаешь?

– Так точно.

Не раздеваясь, Генрих прилёг на диван. После только что пережитого нервного напряжения он чувствовал большую усталость. Закрыл глаза, но почувствовал, что спать не может. Мозг сверлила мысль – заподозрят его в покушении или нет? Если заподозрят, то арестуют! Даже если его и выпустят, то не будет прежнего доверия. А для него это равнозначно провалу. Значит, если придут гестаповцы, не надо даваться им в руки. Надо стрелять… Генрих поднялся и ещё раз проверил автоматический пистолет и маузер. Как всегда, они были в порядке. Гестаповцы дорого заплатят за его жизнь. Но…

А допросить его должны обязательно. Ведь он шесть дней обедал напротив того кабинета, где произошёл взрыв. Швальбе, конечно, расскажет, что Гольдринг сам выбрал себе кабинет для обеда. Подозрение, безусловно, возникнет. Но прямых улик нет. Гестаповцы могут прийти за ним просто для того, чтобы допросить его как свидетеля. И если он сразу начнёт стрелять, то тем самым выдаст себя. И тогда надеяться на спасение… А ему во что бы то ни стало надо разузнать о подземном заводе, изготовляющем оружие. Это задание даже важнее ликвидации Гартнера… Нет, стрелять он не будет… но подозрение может возникнуть во время допроса. Его могут арестовать у следователя, тогда он не успеет воспользоваться оружием. Не брать же его, идя к следователю? Это может только вызвать излишнюю насторожённость. Итак, придётся идти с маузером и браунингом. Этого мало, но ничего не поделаешь. Генрих опустил шторы на окнах, разделся и улёгся спать. Курт разбудил его под утро.

– Герр обер‑лейтенант, – тихо звал он, легонько потряхивая барона за плечо. – К вам пришли!

– Кто?

– Два гестаповца, – тихо и испуганно прошептал Курт.

– Скажи, пусть подождут, пока я оденусь, – нарочно, чтобы его услышали в соседней комнате, громко произнёс Генрих и вскочил с кровати. Курт вышел.

«Ждут. Если бы пришли арестовывать, вошли вместе с Куртом». Эта мысль немного успокоила. Генрих одевался медленнее, чем обычно.

Выйдя из комнаты, он вытянул руку в нацистском приветствии. Гестаповцы ответили. «Арестованному отвечать не положено», – промелькнуло в голове.

– Я слушаю вас.

– Майор герр Лемке приказал прибыть к нему немедленно же для дачи показаний по делу взрыва в ресторане «Савойя», – ответил фельдфебель. «Приказал?», а полагалось бы сказать «просил».

– Почему вас двое и с автоматами?

– Сейчас ночь, а ночью ходить и ездить по городу опасно – пояснил другой гестаповец в форме унтер‑офицера. Взглянув на часы, Генрих отметил время: сорок минут шестого.

– Ладно, пошли. Генрих надел плащ и направился к двери.

– Приказано прибыть и денщику, – бросил фельдфебель. «Это уже плохо, даже очень».

– Оружие брать не надо, – приказал унтер Курту, когда тот взялся за автомат.

– А не опасно бросать оружие в пустом номере гостиницы? – спросил Генрих.

– Эта гостиница хорошо охраняется, – унтер взял из рук растерявшегося Курта автомат и положил его на стул.

– Пошли! – Генрих первым вышел из номера. За ним Курт, позади гестаповцы.

У подъезда стояла большая семиместная машина. Возле неё ждали ещё два гестаповца. Увидев Генриха, они тотчас же уселись на переднее сидение.

Фельдфебель открыл заднюю дверку и, отбросив среднее сидение, жестом указал на них Генриху и Курту. Фельдфебель и унтер уселись на задних местах. Автоматы они держали в руках.

«Похоже на арест. А не совершил ли я ошибку, согласившись ехать на допрос? Но уже всё равно поздно. Придётся там решать, как быть. А Курта жаль, пропадёт парень ни за что».

Мысли, одна быстрее другой, возникали в голове. Страха не было. Была собранность и такое же напряжение, как вчера, когда он, стоя у буфета в ресторане и глядя на часы, высчитывал секунды.

Дорога к следователю гестапо не заняла и пяти минут, а Генриху казалось, что ехали очень долго.

У двери кабинета следователя стоял часовой с автоматом, Курт хотел идти за Генрихом, но часовой задержал его.

Генрих пошёл один. В дверях он остановился и быстрым взглядом окинул просторный, хорошо обставленный кабинет. «Отсюда не убежишь». Железные решётки на окнах, плотно обитые двери.

За большим письменным столом в низком кресле сидел следователь майор Лемке. Эту фамилию Генрих успел прочитать на дверях. Майор молча, не здороваясь, указал на кресло напротив себя. Генрих сел. С минуту он и Лемке молча глядели друг на друга. Генрих даже с любопытством, ибо лицо Лемке нельзя было забыть: узкое, длинное, оно неожиданно заканчивалось тонким ртом. Подбородка не было. Вместо него шёл срез, переходящий в шею, Огромный кадык то поднимался до самого, казалось, рта, то вновь падал за высокий воротник коричневой рубашки. Майор курил дешёвую сигару и постукивал пальцами по столу. На одном из пальцев тускло поблёскивал серебряный перстень с черепом, на другом – большой золотой, обручальный. «И нашлась же такая, что вышла замуж за это чудище!» – мелькнуло в голове. Генрих улыбнулся, ему вдруг стало весело.

– Разрешите закурить? – небрежно спросил он следователя. Тот молча пододвинул коробку с сигарами.

– Я хотел бы закурить свои – Генрих сделал движение, чтобы засунуть руку в карман брюк, но тотчас грозно прозвучало:

– Назад!

Лемке стоял у стола и внимательно вглядывался в глубь кабинета. Генрих оглянулся. Огромный дог, оскалив зубы, глядел на него насторожённым взглядом.

– Если этот пёс будет в кабинете, я не отвечу ни на один ваш вопрос! – решительно заявил Генрих.

– Это почему же?

– Ненавижу собак всех пород. Лемке нажал кнопку звонка.

– Убрать! – бросил он коротко.

Автоматчик вывел пса. Генрих вынул коробку гаванских сигар и не спеша закурил.

– Где вы берёте гаванские сигары? – спокойно спросил Лемке.

– Надеюсь, вы разбудили меня среди ночи и в сопровождении двух автоматчиков привезли сюда не для того, чтобы узнать адрес моего поставщика? Левая щека майора задрожала.

– Вам известно, что произошло в ресторане «Савойя»?

– Не только известно. Я собственными глазами видел последствия взрыва, но я сразу же ушёл…

– Почему?

– Мне было неприятно смотреть на пролитую кровь. Лицо Лемке перекосила презрительная усмешка.

– Герр обер‑лейтенант всё время воюет в тылу, и вид крови… Генрих зло прервал его:

– За свою короткую жизнь, герр майор, я видел крови гораздо больше, чем вы. Уверяю вас…

«А стоит ли разговаривать с ним так резко?» Отвернувшись, Генрих уже другим тоном прибавил…

– Но это была кровь врагов, а тут наша…

– В этом городе вы в командировке?

– Да.

– Сколько дней?

– Сегодня восьмой.

– С какого дня вы обедаете в «Савойя»?

– Со второго.

– Кто вам его рекомендовал?

– Я послал своего денщика разузнать, где есть хороший ресторан, и кто‑то порекомендовал ему «Савойя», – вспомнил Генрих.

– Проверьте! – спокойно бросил Лемке. Гольдринг удивлённо взглянул на него.

Но слово «проверьте», как оказалось, было обращено не к нему, а к лейтенанту, который вышел из‑за портьеры и исчез за дверью.

«Поражает неожиданностями. Ну что ж, буду ждать дальнейших!» – подумал Генрих и улыбнулся. Лемке не сводил с него глаз.

– В котором часу вы обедаете?

– Всегда в час.

– А заканчиваете?

– Когда как, в зависимости от аппетита и количества блюд.

– В котором часу вы покинули ресторан вчера?

– Не помню.

– Где вы были во время взрыва?

– В нескольких шагах от выходной двери. Я шёл домой.

– Через сколько минут после двух произошёл взрыв?

– Не знаю, я не смотрел на часы, но когда я пришёл в гостиницу – было без пяти три.

– А не кажется ли вам, Гольдринг…

– Герр фон Гольдринг, – поправил его Генрих.

Лемке рванулся с кресла, словно хотел подняться. Глаза его, маленькие, злые, впились в Генриха. Тот, не скрывая презрения, глядел на Лемке.

«А может, хватит игры? Придётся ограничиться майором и первыми двумя или тремя, которые бросятся на помощь. Две пули надо оставить для себя. Запас не помешает. Нет, подожду ещё».

Генрих положил на пепельницу недокуренную сигару и вынул из кармана новую. «Пусть знает, что я часто опускаю руку в карман».

– Герр обер‑лейтенант, кажется, нервничает? – в голосе Лемке слышится уже не ирония, а нескрываемая издёвка.

– Не нервничаю, а злюсь! – поправил Генрих.

– А не кажется ли вам странным, что офицер, немецкий офицер, прибыв на место взрыва, не взглянул на часы, хотя наверняка знал, что это немаловажная деталь.

– Я не ожидал, что буду единственным источником, из которого вы сможете черпать сведения о времени взрыва.

– О нет, у нас много источников! Значительно больше, чем вы думаете.

– Тем лучше для вас.

– А для вас?

– Не придирайтесь к словам.

– Документы! – гаркнул Лемке, стукнув по столу. «Конец! Теперь самое время. Иначе можно опоздать».

Генрих, как и Лемке, поднялся с кресла, положил сигару на пепельницу и медленно расстегнул пуговицы мундира, чтобы достать документы.

«Если он станет их рассматривать – буду стрелять», решил он и сам удивился своему спокойствию. Генрих вынул книжку и положил её на стол. «Сейчас, когда он над ней наклонится…»

Но Лемке, взяв документы, не стал сразу их рассматривать. Они стояли лицом к лицу и, не скрывая бешенства, смотрели друг другу прямо в глаза.

Дверь бесшумно отворилась, и на пороге появился тот самый лейтенант, который вышел из‑за портьеры. Лемке вопросительно взглянул на него.

– Подтверждает! – Тихо доложил он.

«Ещё один кандидат в покойники… Придётся подождать, пока он пройдёт вперёд. Хотя, если действовать быстро…»

– Лейтенант Гольдринг, за что вы получили «Железный крест» второй степени?

– Не ваше дело!

«Теперь всё равно. Пусть этот лейтенант всё‑таки подойдёт немножечко ближе. Тогда…»

– Проверьте документы, герр лейтенант, – сердито бросил Лемке и, не сводя глаз с Генриха, засунул руку в ящик. «Неужели догадался и взял пистолет?» – ужаснулся Генрих. Лейтенант подошёл к столу, взял документы Гольдринга и отошёл в сторону.

Генрих положил руку в карман. Лемке вздрогнул, весь напрягся. Гольдринг спокойно вытащил коробку сигар.

– Герр майор, герр майор! – в голосе лейтенанта слышались одновременно удивление и испуг.

– Что случилось? – Лемке на минуту отвернулся. «Стрелять, немедленно стрелять». Но что это с лейтенантом?

Лейтенант, проверявший документы, молча подал раскрытую книжку Гольдринга майору.

Там лежала фотография генерал‑майора войск СС Бертгольда с надписью: «Генриху фон Гольдрингу от отца».

– Герр генерал‑майор Бертгольд ваш отец? Очевидно, выстрел был бы меньшей неожиданностью, нежели эта фотография.

– Это ваш отец? – повторил ошеломлённый Лемке.

– Прекратите комедию! – Гольдринг порывисто вскочил. Коробка с сигарами Лемке полетела в угол кабинета. – на каком основании вы будите меня среди ночи и более часа держите на допросе?

– Но, герр Гольдринг…

– Никаких «но»! Немедленно машину и отвезите меня в гостиницу. Завтра же Бертгольд узнает обо всём.

«Наступление, только наступление. Отчаянное, безудержное, как и подобает юному сыну гестаповского генерала»

– Но убитый оберст Гартнер был офицером по особым поручениям генерала Бертгольда, – пробормотал Лемке.

– Без вас знаю!

Генрих почувствовал, как безграничная, невыразимая радость заполнила все его существо… А может, не стоит портить мёд дёгтем. Чёрт с ними, с этими остолопами!»

– Но ведь мы не знали, – вмешался лейтенант.

– Рюмку коньяка! – Генрих упал в кресло. Ему казалось что ещё миг – и он громко, во весь голос расхохочется или запоёт свою любимую песню здесь, в кабинете гестаповского следователя. Он прикрыл ладонью глаза, чтобы они не выдали его радости.

– Герр барон, герр барон, – услышал он тихое и почтительное.

Генрих отвёл руку. Перед ним стоял лейтенант и держал в руках поднос, на нём стояла бутылка коньяка и несколько рюмок. Бутылка уже была начата. «А они неплохой коньяк попивают!» – подумал Генрих, взглянув на этикетку.

Лейтенант налил, Генрих выпил залпом, потом вытащил коробку сигар и подал её лейтенанту. Тот схватил сигару так торопливо, что Генрих вынужден был стиснуть зубы, чтобы не рассмеяться. Лемке, перегнувшись через стол, тоже взял одну. Все трое прикурили от зажигалки Генриха.

– Вот теперь, когда вы немного успокоились, герр обер‑лейтенант фон Гольдринг… «А давно ли я был для тебя просто Гольдрингом?..»

– …Вы поймите нас. Убивают такую персону, как оберст Гартнер, вы единственный, кто вышел из ресторана перед взрывом… Зазвонил телефон.

– Это из Берлина. – Майор бросился к телефону. Слушаю!

– Опять генерал Бертгольд! Он уже в третий раз звонит сегодня, – прикрыв рукою трубку, прошептал Лемке. К сожалению, ничего нового. Генрих протянул руку к трубке.

– Герр генерал‑майор! С вами хочет говорить обер‑лейтенант фон Гольдринг. Да, он тут.

Лемке подал трубку Генриху так почтительно, словно перед ним сидел сам генерал.

– Да, это я… В командировке. Почему здесь и так поздно? – Гольдринг взглянул на майора и лейтенанта. Жестом, мимикой, взглядом те молили – молчи!

– Если террористы убивают офицера моего отца, разве я могу быть спокоен?.. Конечно, помогу… А что с нею? Поцелуйте Лору от меня… и как от брата, и как от жениха… Только не говорите ей, я хочу сам сказать. До скорого и желанного свидания… Генрих положил трубку.

– Барон фон Гольдринг, я очень прошу вас забыть о сегодняшнем недоразумении! – извинился Лемке. – Думаю, что наше знакомство, так неудачно начавшееся…

– Оно дало мне возможность поговорить с отцом, и это меня немножко компенсировало! – весело перебил его Генрих.

– А представляете, что было б с нами, если бы вы на несколько минут задержались и погибли при взрыве? – сам ужасаясь своему предположению, спросил Лемке.

– Ну, я устал. Прикажите подать машину.

– О, пожалуйста! Но я надеюсь, что вы не забудете своего обещания помочь нам?

– Чем смогу. – Генрих поклонился и вышел. Минут через пятнадцать он уже спал крепким сном.

МОНИКА ЕДЕТ В БОНВИЛЬ

Заподозрить мадам Тарваль в стремлениях к высоким идеалам, а тем более к таким, которые требовали от неё каких‑либо материальных жертв, было трудно. Ещё так недавно круг её интересов ограничивался желанием уж если не расширять, то во всяком случае удерживать на достигнутом уровне гостиницу и ресторан при ней, доставшиеся ей от покойного мужа. И надо сказать, что она проявила себя как достойная наследница и распорядительница воли покойного. Правда, расцвету этого дела благоприятствовали не только её хозяйственные способности, а и некоторые специфические условия Сен‑Реми, славившийся как курортный городишко, весь год, за исключением поздней осени, был наполнен множеством приезжих. Они охотно пользовались гостиницей и кухней мадам Тарвалль, так как хозяйка умела создать тот уют, который закрепил за её домом славу порядочного, семейного пансиона. Это впечатление, возможно, усиливало и то, что двое детей мадам Тарваль, сын Жан и дочка Моника, не болтались под ногами отдыхающих, а в меру своих сил помогали матери. Мадам Тарваль считала: дети с малолетства должны приучаться к мысли, что ничто в жизни не даётся даром.

Жан и Моника стали взрослыми. Все, казалось, шло хорошо, и мадам заранее распланировала, как она обеспечит будущее своих детей. Дочке она завещает ресторан, а гостиницу – сыну.

Война разбила все планы. Правда, гостиница не пустовала. Большая часть номеров была занята постоянными обитателями, беженцами из Парижа и вообще с севера. Беженцы не спешили возвращаться обратно, туда, где был установлен более суровый оккупационный режим. В Сен‑Реми он был всё‑таки прикрыт хоть фиговым листком договором между немецким командованием и правительством Виши об «охране района». Беженцы пользовались и рестораном, но прежней прибыли не было. Дела мадам Тарваль пошатнулись. Одно дело курортники, которые приезжают развлекаться, заранее отложив для этого деньги, и совсем другое – постоянные обитатели, дрожащие над каждым су, ибо они и сами не знают, насколько им хватит их средств, и даже не представляют себе, когда можно будет вернуться домой. К тому же мадам Тарваль должна была систематически помогать матери, которая жила с младшей дочерью в деревне Травельса. До войны младшая сестра мадам Тарваль Луиза жила в Париже – там работал её муж, Андре Ренар, по профессии авиационный инженер. Но Андре Ренар в 1939 году был призван в армию, служил в авиации и, вероятно, погиб, так как Луиза за всё время не получила от него ни одного письма. Вскоре гитлеровцы конфисковали все имущество Андре Ренара, и Луизе пришлось покинуть Париж и переехать к матери, в небольшую деревеньку километрах в тридцати от Сен‑Реми.

Конечно, было бы лучше жить всем вместе. Сестра помогала бы в ресторане. Но мадам Тарваль не могла пойти на это. Не потому, что она не любила сестру, а из простейшей осторожности. Если б гестаповцы узнали о том, что жена Ренара живёт у сестры, то ресторан, да и сама его владелица считались бы неблагонадёжными. Немецким офицерам запретили бы посещать ресторан, а это ещё больше подорвало бы дело. Как‑никак, а самая большая часть доходов поступала именно от этих постоянных клиентов. Нет, о том, чтобы взять к себе сестру, нечего было и думать. Мадам Тарваль даже переписку с ней тщательно скрывала, особенно после того, как Жан пошёл в маки.

Да, её маленький Жан, её единственный сын должен был пойти в партизаны. С того дня, как это произошло, мадам Тарваль не знала ни минуты покоя. Хорошо ещё, что об этом не дознались гестаповцы. Для них Жан не вернулся с фронта, погиб в бою или попал в плен. А что, если дознаются? Ведь один раз его уже задержали в горах. К счастью, он наскочил на этого барона, верно, её материнские молитвы сделали так, что барон отпустил его. Иначе чем можно объяснить его странный поступок? А может, барон узнал в Жане брата Моники? Нет, этою не может быть. А Жан каким был, таким и остался, беззаботный, глупый мальчишка. Хоть он и старше Моники, а ведёт себя хуже легкомысленной девушки.

Вот на Монику она может положиться. Та не такая. Правда, она ненавидит немцев и по временам ведёт себя чересчур резко, но в то же время не переступает границ. Даже барона фон Гольдринга согласилась обучать французскому языку. Конечно, барон совсем не похож на немца. Вежлив, как настоящий француз, и очень сердечен. С того времени как он отпустил Жана, мадам Тарваль ежедневно открывает в нём новые достоинства. Только настоящий рыцарь способен на такой поступок. Жан передал через Монику, что он просто остолбенел от удивления, когда всё это произошло. Кстати, откуда Моника узнала о Жане? Мадам Тарваль припоминает частые поездки дочери на велосипеде, и её бросает в жар. А что, если и Моника тоже связана с партизанами?

Мадам Тарваль начинает сопоставлять и анализировать то, что раньше проходило мимо внимания.

Да, часто в середине дня, когда столько работы, Моника бросает все и, сославшись на головную боль, куда‑то уезжает… Потом приветы от Жана… Что‑то очень часто передаёт их Моника. Или такое заявление: «Если тебя спросят, мама, скажешь, что Франсуа мой жених». Тогда она восприняла это как шутку и улыбнулась. Длинноносый Франсуа и её красавица Моника! Теперь мадам Тарваль не до смеха. Постепенно она начинает понимать, что её дочь что‑то скрывает от неё. Боже, что, если кто‑либо узнает об этом! Ведь Жан в горах, в относительной безопасности, и Монику каждую минуту могут схватить. Прочь эти мысли, от них можно сойти с ума. И мадам Тарваль лукавила сама с собой, отгоняла страшные подозрения, издевалась над собой, называла себя трусихой, но совсем избавиться от беспокойства не могла.

Мадам Тарваль ни разу не намекнула Монике о своих подозрениях. О, она хорошо знала характер дочери. Горячий и упрямый одновременно. Предостеречь её – значило вызвать взрыв гнева и укоров. Моника никак не могла примириться с мыслью, что им приходится жить с доходов ресторана, который посещают и немцы. Ещё захочет доказать свою самостоятельность и что‑нибудь выкинет. Нет, лучше уж закрыть глаза, спрятать голову, словно страус перед опасностью, и ждать, ждать конца войны, который должен же в конце концов наступить.

И лишь после того, как Моника, получив какую‑то телеграмму, заявила, что едет в Бонвиль, мадам Тарваль поняла, какую фатальную ошибку она допустила. Заперев дверь и спрятав ключ в карман, мать решительно заявила:

– Ты никуда не поедешь!

– Я обязана поехать, мама!

– Пусть посылают кого‑нибудь другого. – Впервые за всё время мадам Тарваль дала понять дочери, что она немного в курсе её дел. – Это не девичье дело ездить бог знает куда, с какими‑то таинственными поручениями.

– Именно девичье, мама! Только я могу узнать у Гольдринга… – Моника оборвала фразу.

– Что ты должна узнать у Гольдринга? Что? Я тебя спрашиваю? Если ты мне не скажешь, я немедленно побегу к его генералу…

– Ну что ж, беги, и не забудь сказать, что наш Жан у маки. И тогда их всех перестреляют, словно цыплят, ведь у них нет оружия, а ты лишаешь их возможности получить его. Ну, что ж ты стоишь? Беги! Ты поступишь, как настоящая француженка, как этот Левек. Только знай, что тогда у тебя не будет ни дочери, ни сына.

Услышав об оружии, мадам Тарваль опустилась на стул и так побледнела, что девушке стало жаль мать

– Мамочка! – нежно охватила её шею Моника. – Даю тебе слово, что никакая опасность мне не угрожает. Клянусь! Это будет просто весёлая прогулка. Ну, заодно я шепну несколько слов кому следует, только и всего.

Впрочем, мадам Тарваль не так легко было успокоить. Она плакала, умоляла, угрожала и снова плакала. Моника ухаживала за матерью, как за больной, но твёрдо стояла на своём – поеду! И в этом поединке матери, которая старалась спасти дочь от смертельной опасности, и дочери, готовой пожертвовать жизнью ради своего народа, победительницей вышла дочь. Мать покорилась судьбе.

Моника не послала Генриху телеграммы о своём приезде. Она не хотела, чтобы её видели с ним на вокзале, где всегда было много полицейских и гестаповцев. Уже по приезде от своей родственницы она телеграфировала прямо в гостиницу, назначив время и место встречи.

Генрих сдержал слово. Он появился в штатской одежде, и девушка подумала, что она ему куда больше к лицу, чем ненавистная форма немецкого офицера. На миг Монике показалось, что преграда, лежащая между нею и Генрихом, исчезла. Так приятно было идти с ним рядом, опираясь на его крепкую, тёплую руку. Даже разговаривать не хотелось. И Генрих, верно, понял её настроение. Он тоже молчал. Моника представила себе, что войны не было, нет и никогда не будет. Ей не надо скрывать своих чувств, у них с Генрихом нормальные человеческие отношения. Но чуть ли не на каждом шагу встречались патрули, и тяжёлый грохот их сапог почему‑то напоминал сейчас девушке глухие удары первых комьев земли о гроб. Нет, забвения не было. Действительность напоминала об оккупации, о том, что она приехала не на свидание с любимым, а за тем, чтобы добыть очень важные для маки сведения.

«Именно сейчас нам особенно необходимо оружие». Настойчиво звучала в ушах фраза, сказанная ей Франсуа накануне отъезда. Разве она не знает об этом сама? Да, оружие нужно. И Моника сделает все, чтобы оно попало к партизанам. «Но из‑за этого у Генриха могут быть неприятности, и даже большие», – внезапно подумала девушка. Вот он идёт рядом с нею, молчит, но она чувствует, что он тоже счастлив. Как тепло засияли его глаза, когда он увидел её там, на углу, на перекрёстке трех улиц. Интересно, что бы он сделал, если бы догадался, о чём она сейчас думает? Остановил бы патруль, подозвал и отправил её в гестапо. Не может быть! Даже если бы он мог прочитать её мысли – он бы не сделал этого. И если бы его арестовали за то, что оружие не доставлено по назначению, он бы тоже не выдал её. Моника ощущает это всем своим существом. И несмотря на это, она не может быть откровенной. Потому что, если есть полпроцента, даже сотая доля процента сомнений, она не имеет права рисковать всем из‑за своего чувства. Даже если Генриху прикажут поехать с этим поездом?

Моника вздрогнула, представив, что Генрих действительно может получить такой приказ.

– Вам холодно, Моника? – заботливо спросил Генрих.

– Да, немного, – машинально ответила девушка, хотя поздняя осень была на диво тёплая.

– В двух шагах отсюда гостиница, где я живу. Может, зайдём погреться и отдохнуть? Моника протестующе покачала головой.

– О, что вы!

– Но ведь мы не раз оставались с вами наедине? И я, кажется, не давал ни малейшего повода бояться меня. Кстати, мне нужно быть в это время дома, я ожидаю очень важное для меня сообщение…

– Вы покончили с делами?

– Абсолютно со всеми! Остался двухминутный разговор по телефону о времени отправки поезда, и я совершенно свободен. Обещаю, скучать будете не больше двух минут…

– Но… – заколебалась Моника.

– Вы не хотите, чтобы кто‑нибудь увидел вас в этой гостинице? – догадался Генрих.

– Да. Ведь меня тут никто не знает и могут подумать, что я одна из тех девушек… Ведь гостиница офицерская.

– Эта улица достаточно безлюдна. А если будут встречные – мы подождём.

Моника молча кивнула головой и ускорила шаг. Словно хотела поскорее избавиться от ожидавшей её неприятности. Курт был в номере.

– Кто бы ни пришёл, меня нет! – на ходу приказал Генрих, пропуская Монику в свою комнату.

Теперь, как в первые минуты встречи, неудобно было молчать. И девушка начала рассказывать о своём путешествии, тщетно стараясь найти в нём хоть что‑нибудь интересное, смущённая собственной беспомощностью. Да и Генрих был не менее взволнован, чем она. Помог завязать оживлённый разговор взрыв в ресторане «Савойя». Моника слушала рассказ, опустив ресницы. Она боялась, что Генрих прочитает в её глазах нечто большее, чем обычное любопытство. Но когда Генрих, между прочим, рассказал, что он чуть не погиб, девушка вздрогнула.

– Мне всё время холодно, – объяснила она.

– Я сейчас дам вам что‑нибудь накинуть на плечи, предложил Генрих и хотел сбросить пиджак, но в этот момент в дверь комнаты, где был Курт, громко постучали. Генрих приложил палец к губам, показывая гостье, что надо молчать.

– Обер‑лейтенант фон Гольдринг у себя? – послышался хриплый голос.

– Нет, куда‑то вышел.

– А ты как тут очутился, Шмидт? Ведь тебя должны были отправить на Восточный фронт? – снова прохрипел тот же голос.

– Обер‑лейтенант фон Гольдринг попросил оставить меня при штабе как его денщика, герр обер‑лейтенант.

– Верно, не знал, что ты за птица! Но я ему расскажу… А теперь слушай, да, смотри, не спутай. Передай обер‑лейтенанту, что поезд номер семьсот восемьдесят семь отправляется завтра в восемь часов вечера. Если он захочет ехать с нами, пусть предупредит, мы приготовим ему купе. Понял? Утром я ему позвоню, болван, а то ты обязательно все перепутаешь.

– Так точно. Не перепутаю! Немедленно передам, как только обер‑лейтенант придёт или позвонит. Дверь комнаты, в которой происходил разговор, хлопнула.

– Так вы тоже собираетесь ехать этим поездом? – девушка хотела, но не могла скрыть волнение. Оно слышалось в её голосе, отражалось в глазах, сквозило во всей её напряжённой от ожидания фигурке.

«Милый ты мой конспиратор, как же ты ещё не опытна!» – чуть не сказал Генрих, но сдержал себя и небрежно бросил.

– Фельднер с двумя десятками солдат справится и сам. На шесть вагонов это даже многовато. А мы поедем на машине, так ведь? Как условились. Завтра погуляем по городу, а после обеда можно выехать.

– Нет, мне необходимо вернуться сегодня, я обещала маме, она очень плохо себя чувствует.