Белый человек в черном городе

«Веблея» в ячейке не оказалось. Эраст Петрович выругался. Проклятый Дятел не только умел прыгать не хуже «крадущихся», он еще и отлично разбирался в оружии. Губа не дура! На «маузер» зарезанного часового не польстился!

Ну теперь уж точно нельзя было упустить злодея. Другого такого «веблея» нет на всем белом свете. Усовершенствование существующей модели Фандорин разработал сам, образец изготовили на заказ, ждать пришлось чуть ли не год.

След преступника обнаружился, едва лишь Эраст Петрович выбежал во двор.

У ступенек, в тени, лежал, раскинув руки, человек в одной рубашке. Сапоги и брюки форменные. Это был тот самый караульный начальник, которому Фандорин менее часа назад предъявлял свой мандат. Возможно, услышал крики, доносившиеся из главного корпуса. Решил проверить, в чем дело…

Отсутствие фуражки, кителя и портупеи подсказало, в каком направлении мог скрыться убийца.

Эраст Петрович побежал прямиком к воротам. Навстречу выставил штык часовой.

– Не моги ходить! Кто такой? – заорал он, в ужасе глядя на чумазую физиономию и черную фигуру действительного статского советника.

Судя по выговору, татарин. Должно быть, недавно заступил. На проходной Фандорин его не видел.

Предъявлять такому мандат – только время терять, а оно дорого.

Оттолкнув штык, Эраст Петрович схватил солдата за горло:

– Офицер сейчас выходил?

– Ходил, – просипел татарин. Он был совсем молодой, из новослужащих. – Говорил: «Пуговица застегни, болван».

Винтовку Фандорин отшвырнул подальше, чтоб служивый от усердия не пальнул в спину. Выбежал за шлагбаум.

Слева и справа из темноты доносилась перекличка – цепи вели прочесывание местности. Но впереди было тихо. Дятел мог побежать только в том направлении.

Невидимый во мраке, почти невесомый, бесшумный, Эраст Петрович бежал по дороге, не столько вглядываясь в ночь, сколько прислушиваясь к звукам.

Ночь в Черном Городе

Затеряться или затаиться в этом мертвом городе можно было где угодно. Но Фандорину казалось, что он давно и хорошо знает противника.

Дятел не из тех, кто скрывается бегством. Он уже понял, что операция провалилась – станция не взорвана. Знает, кто сорвал план. И – можно не сомневаться – страстно желает поквитаться. Надо всего лишь предоставить ему такую возможность.

Не останавливаясь, Эраст Петрович стер рукавом краску с лица, скинул куртку, отшвырнул облегающую шапочку. Перестал быть невидимым. Материализовался. Еще и луна выглянула, будто ей захотелось посмотреть, как сойдутся два заклятых врага.

Обнаженный торс, белое лицо, поросшая седой щетиной голова должны были выделяться на тотально черном фоне, как рисунок мелом на школьной доске.

Для пущего эффекта Фандорин еще и принялся покрикивать, не слишком быстро шагая между неосвещенными постройками:

– Эй, птица‑дятел! Лети сюда! Я один!

Впереди виднелся освещенный фонарями перекресток. Двигаться дальше не имело смысла. Там полицейский участок, расположенный на границе Баку и Черного Города. В ту сторону Дятел точно не пойдет.

Звать на помощь полицейских Фандорину и в голову не пришло. Он даже «маузер» убитого часового с собой не взял. Чтоб не возникло искушения застрелить того, кого требовалось взять живым.

«Нет, не может Дятел убежать, признав свое поражение и не отомстив. Он обязательно захочет долбануть меня клювом. Иначе он будет не дятел, а воробьишка. Он где‑то здесь. Затаился. Проверяет. Эй, где ты? Никакого подвоха нет, не опасайся. Я один, без оружия. Идеальная мишень».

Эраст Петрович медленно шел в обратном направлении. Через каждые двадцать шагов останавливался, кричал в темноту:

– Я убил вашего однорукого приятеля! Не подставного, а настоящего! Разве вы не хотите за него рассчитаться?

Хочет, еще как хочет. Довольно вспомнить, как накануне масштабнейшей диверсии Дятел, рискуя всем, поехал в Ялту, чтобы убить Спиридонова, с которым у революционеров давние счеты.

Ночь тихая, вокруг ни звука. Крик должен разноситься далеко.

Дятел слышит. Он рядом. Крадется или уже занял позицию, целится.

«Веблей» – отличное оружие: меткое, удобное, скорострельное, но точно бьет в пределах двадцати пяти, максимум тридцати метров. Если Дятел предпочел «маузеру» этот пистолет, то наверняка знает его сильные и слабые стороны. Стрелять издалека не станет.

Поэтому Эраст Петрович старался двигаться так, чтобы не оказываться на линии прицельного огня больше, чем из двух точек одновременно. За двумя точками уследить можно, за тремя – уже затруднительно.

Время от времени Фандорин перемещался с середины дороги то правее, то левее. Внутренний дистанциометр всё время работал.

Но вот впереди возникло место, где стрелок мог затаиться сразу в трех местах: посередине улицы торчала темная трансформаторная будка. Когда Эраст Петрович шел от станции в сторону перекрестка, он миновал эту опасную зону не задумываясь – был уверен, что Дятел где‑то впереди. Теперь же придется выбирать – обойти будку справа или слева. В любом случае расстояние от удобных для засады точек не превысит двадцати метров.

Сам Фандорин выбрал бы саманный домишко с выбитыми окнами, почти вплотную примыкающий к дороге. Но стрелять было удобно и из‑за будки, и с другой стороны, где темнела груда битого кирпича.

Еще и луна засияла особенно ярко. Ветер согнал с неба легкие, прозрачные облака.

Кричать Эраст Петрович перестал, в этом больше не было смысла. Если Дятел все‑таки сбежал, то не услышит. А если он здесь, то зачем зря напрягать связки?

Скосив глаза на зияющий оконными проемами домик, Фандорин замедлил шаг. В этой ситуации полагаться на слух не стоило. Противник не такой идиот, чтобы выдать себя звуком взводимого затвора. Патрон наверняка уже в патроннике, предохранитель снят. Весь расчет Фандорина был лишь на пресловутый хикан , «чувство кожи», то есть инструмент, наукой не изученный, а стало быть ненадежный. Ниндзя верят, что человеческий взгляд материален; если он на тебя направлен, его можно уловить. Чем взгляд сконцентрированней и эмоциональней, тем явственней его давление.

Очень возможно, что напряженные нервы морочили Эрасту Петровичу голову, однако по коже вдруг пробежали мурашки. Кто‑то пялился на Фандорина из темноты. Судя по интенсивности ощущения – очень сконцентрированно и с исключительной эмоциональностью.

Странно было лишь, что холодок пробежал по шее, ниже затылка, хотя целиться должны были спереди. Позади осталась саманная лачуга, но оттуда никто не выстрелил.

Эраст Петрович замер, готовый прийти в движение одновременно со вспышкой.

– Руки поднимите, ваше превосходительство!

Голос звучал сзади – хикан не обманул. Надо было его слушаться.

«Все‑таки в домишке! Кажется, крайнее правое окно. Почему он не выстрелил раньше? Почему не стреляет сейчас?»

За приятным разговором

– А вот оборачиваться не надо, – предупредил насмешливый голос. – Выстрелю. Очень хочется поговорить, но выстрелю.

«Я недооценил его хладнокровие. Он пропустил меня, чтобы оказаться в выигрышной позиции, сзади. Не стреляет, потому что хочет выяснить, откуда я узнал план взрыва станции».

– Медленно на колени, – приказал Дятел.

«Как быть? Подниматься с колен – лишнее мгновение представлять собой неподвижную мишень. А если сейчас, из положения стоя, запустить «карусель» – черта с два он попадет с такой дистанции».

И все‑таки Фандорин повиновался. С «каруселью» никакого разговора не получится. Дело закончится смертельной схваткой. Безгласный труп на вопросы отвечать не сможет. Допустим даже удастся взять Дятла живым – такой человек будет молчать, его не запугаешь. А кое‑какие ответы получить очень хотелось.

Опять же, когда преклонишь колени, противник немного расслабится и приблизится. Что весьма и весьма желательно.

Но Дятел разочаровал – остался там же, где был. Очевидно, знал, что к Фандорину ни в коем случае приближаться не стоит. И был уверен в своей меткости.

Что ж, раз враг не сомневается в победе, значит, будет откровенней. Зачем врать без пяти минут покойнику? Этот рискованный, но безошибочно действующий прием Эраст Петрович использовал в своей жизни много раз.

– Кто вам выдал мой план? – спросил Дятел именно то, что и должен был спросить.

– Никто.

– Как же вы догадались?

– Никак. Я закинул удочку с наживкой, и вы клюнули.

– Не понимаю. Можно без аллегорий? – В голосе зазвучало раздражение.

– Не нужно чужие дневники читать. Или вы думали, я не догадался, что около Гасыма вертится кто‑то из ваших людей и периодически сует нос в мои записи? Там проходной двор, подослать шпионов проще простого. Стоило мне написать про то, что нужно срочно заменить экипажи на кораблях и локомотивах, как тут же началась одновременная забастовка на железной дороге и флотилии.

Никакой реакции – настороженное молчание.

– Когда я узнал, что вы живы‑здоровы, я чуть голову себе не сломал, почему это товарищ Одиссей перестал на меня охотиться, – продолжил Фандорин, совершенно не заикаясь, что с ним случалось в минуты крайнего напряжения. – А потом сообразил: зачем‑то я вам нужен. Сегодня догадался зачем. Вы хотите каким‑то образом мною воспользоваться. Вы от меня чего ждали?

– Что вы примчитесь, поднимете тревогу, и основная часть жандармов побежит прочесывать окрестности… Надо было мне догадаться, что дело нечисто, когда ушли все, кроме караула, – мрачно откликнулся Дятел, втягиваясь в игру.

– Старика к Гасыму вы подослали специально, – не спросил, а констатировал Эраст Петрович. Всё понемногу прояснялось. – А откуда вы знали, что приедет генерал Жуковский и наделит меня особыми полномочиями?

– Между Питером и Баку летали шифрограммы. А я их читал. Есть у меня на спецтелеграфе человечек… – Голос был задумчив. Дятел осмыслял услышанное. – Да, ловко вы меня с дневником проверили, ваше покойное превосходительство.

А вот теперь нужно было говорить очень быстро, потому что после этих слов должен был последовать выстрел. Всё, что ему было нужно, Дятел уже выяснил.

– Вам будет любопытно узнать еще кое‑что… – сказал Эраст Петрович и запнулся.

На всем белом свете не найти человека, который убил бы того, кто начал фразу подобным образом.

– Что же?

«А ничего. Зубы заговариваю».

С этого момента Фандорин запретил мозгу всякую мыслительную работу. Сейчас следовало всецело довериться телу, в такой ситуации могло спасти только оно. Естественные рефлексы спонтаннее и быстрее любых сознательных действий.

Прямо с колен он кувыркнулся вперед через голову. Пуля с визгом рассекла воздух чуть выше.

Потом – прокатился боком и вскочил. Фонтанчик ударил у самых ног.

Настало время «карусели». Эраст Петрович с короткого разбега закрутил по земле колесо, отталкиваясь руками и переворачиваясь. Противник успел выпалить еще три раза, прежде чем Фандорин оказался в мертвой зоне – прижался к углу дома.

В «веблее» семь зарядов. Значит, придется подставляться еще дважды.

Бесшумно переступая, Эраст Петрович обогнул постройку с тыла, чтобы отрезать врагу путь к отступлению. С такого небольшого расстояния он услышал бы малейший шорох и определил бы движения противника. Но в доме было тихо. Дятел не трогался с места. Ждал.

«Хладнокровный господин, ничего не скажешь. Хорошо, что у него осталось две пули, а не одна. Последнюю он, чего доброго, потратил бы на себя, а так у человека иллюзия, что он еще может взять верх. Как же его там взять? Домишко маленький. Если ворваться через дверь или прыгнуть в окно, в упор он не промажет».

Наука «крадущихся» учит: если ты безоружен, как следует оглядись, и ты обязательно найдешь оружие.

Фандорин как следует огляделся. Никакого оружия не обнаружил. Зато увидел матово поблескивающую нефтяную лужу, каких в Черным Городе великое множество.

Снял тесные штаны и остался в одной набедренной повязке. Он надевал ее в предвидении бурных событий не из любви к экзотике. Затянутая особенным образом полоса ткани правильно стимулировал тандэн – точку силы, расположенную на один сяку ниже пупа.

Японские панталоны Эраст Петрович окунул в черную пахучую жижу. Поморщился. Какая все‑таки гадость эта нефть! Никуда от нее, паскудной, не деться.

Протерся с макушки до пят и весь почернел, снова слился с ночью. Но и после этого не выкинул мокрые штаны, а скрутил их в жгут.

Под мышкой прямо к телу был приклеен специальным пластырем минимальный набор ниндзя: гибкий и узкий клинок с пилообразным лезвием (не понадобится); трубка с ядовитыми шипами (тоже); а вот непромокаемый трут с огнивом пригодится в самый раз.

Из дома донесся смешок.

– Что вы там возитесь, Фандорин? Заходите на огонек.

«Он напротив двери. Спиной к окну между центральным и левым окнами… Сейчас будет тебе огонек, погоди».

Эраст Петрович смотрел на луну, к которой медленно, но верно подбиралось качественное, плотное облако. Минуты полторы оставалось ждать.

– Вы случайно не знаете, кого мы прошлой ночью ухлопали вместо вас? – попробовал Фандорин вытянуть из противника еще немного информации. Но тот не клюнул.

– Правила игры поменялись. Больше никаких откровенностей. Если дадите себя подстрелить, так и быть, перед смертью удовлетворю ваше любопытство.

«Уже кое‑что. Значит, человек с отрубленными руками ему известен».

Свет начал стремительно меркнуть. Погас совсем. Черный Город окончательно почернел.

В тот же миг Фандорин высек искру и запалил пропитанную нефтью ткань.

Зажмурился, чтобы не видеть яркого пламени. Подбежал к зияющей дыре окна, бросил факел внутрь.

«Ниндзя за работой». Хокусай

Как тому и следовало, Дятел обернулся, инстинктивно нажал спуск. Фандорин же отбежал к следующему окну, нырнул через подоконник, распластался, застыл.

Человек с пистолетом, отчетливо видный на фоне огня, быстро поворачивался вокруг собственной оси, но увидеть слившуюся с земляным полом черную фигуру не мог.

«Только бы не застрелился!»

Эраст Петрович прибег к уловке совсем детской, в науке ниндзюцу не прописанной. Громко сказал: «Гав!» и откатился в сторону.

Вскинув руку, Дятел выпустил седьмую пулю – от стены полетели крошки.

– Ну вот. – Фандорин неторопливо поднялся. – Зря колебались. Нужно было сразу застрелиться, как только остался последний патрон. Драться будем или так сдадитесь?

Прикрывая ладонью глаза, побежденный противник вглядывался во тьму и по‑прежнему ничего не видел.

Эраст Петрович приблизился.

– Не приближайтесь, ваше превосходительство. Вы грязный, как свинья. Одежду мне запачкаете, – с поразительным спокойствием сказал Одиссей‑Дятел. – Нет, драться я с вами не стану. И стреляться мне незачем. Большевики не истеричные барышни, рук на себя не накладывают. Диалектика учит: каждое поражение – ступенька к победе.

Хотелось рассмотреть лицо этого философа, но он стоял спиной к огню. Ладно, успеется.

– Снимите китель. Без резких движений, а то сломаю руки. На всякий с‑случай.

С похвальной медлительностью Дятел снял офицерский китель. Повернулся, демонстрируя, что другого оружия нет.

Спросил вполголоса:

– Что, ушастый? Спасся? Торжествуешь?

– П‑почему это я ушастый? – удивился Фандорин.

Кажется, арестованный был немного не в себе. Начинал заговариваться.

– Слон так или иначе сдохнет, – сказал он. – А вы, фокусник японский, только сделали хуже. Революция все равно грянет. Только сначала придется пройти через мировую войну. Вместо нефти на растопку пойдут миллионы жизней. И будет Тьма, а за нею – Свет.

«Все пламенные революционеры, в сущности, психически больные люди, – подумал Эраст Петрович. – Их бы не на виселицу и не на каторгу, а в лечебницу».

– Не будет никакой мировой войны, – уверил он Дятла, ощупывая швы на одежде. – Уж можете мне поверить… Повернитесь лицом к свету. Хочу на вас посмотреть.

Несколько мгновений заклятые враги смотрели друг на друга.

«Похож на черта. Глаза будто из жидкого пламени – но это огонь отражается. Багровые тени – по той же причине. Вот и всё объяснение инфернальности».

Японские штаны догорели, свет погас.

Но мрак длился недолго. Почти сразу же, выбравшись из‑за облака, засияла луна.

Страшная сказка

Давным‑давно Фандорин открыл одну важную истину. Человека встречают не по одежке, но по иным параметрам: выражению глаз, манере говорить, движениям, а одежки может и вовсе не быть.

Что, казалось бы, должен сделать дежурный полицейского околотка, когда посреди ночи вваливается голый, покрытый липкой грязью субъект и втаскивает за шиворот другого человека, куда более приличного вида? Ответ вроде бы ясен: вызвать свистком наряд и тут же задержать черномазого, а приличного господина немедленно освободить. Но в голосе, каким нежданный визитер приказал: «Сменного н‑начальника сюда. Живо!», было нечто такое, отчего служивый вскочил, застегнул ворот и опрометью кинулся за помощником квартального, сладко храпевшим в кабинете.

Через пять минут арестованный находился за решеткой, под неусыпным наблюдением двух городовых с револьверами наготове, а Эраст Петрович разговаривал по телефону с директором Департамента полиции. Тот уже знал, что на станции произошла попытка диверсии, офицер и три нижних чина убиты, взрывное устройство обезврежено.

– Конвой за Одиссеем немедленно вышлю, – сказал Сент‑Эстеф. – Давно мечтаю познакомиться. Отличная работа, Эраст Петрович. Имею также сообщить, что поезд готов и ждет. Ваши вещи сложены, адъютант Владимира Федоровича выехал за вами на Керосинопровод, чтобы сразу везти на железную дорогу. Сейчас протелефонирую капитану Васильеву, чтобы автомобиль перенаправили к полицейскому участку. Не позднее часа ночи вы будете на вокзале. Как раз у господина Жуковского будут все бумаги.

– Скажите Владимиру Федоровичу, чтобы не т‑торопился. Мне еще нужно закончить некоторые дела. Это займет два‑три часа.

Эммануил Карлович вздохнул:

– Вам теперь всё можно. Даже заставить ждать командующего Жандармским корпусом.

Не прошло четверти часа, как прибыл адъютант Жуковского. За это время Фандорин кое‑как помылся, вернее отскребся. Водопровода в околотке не было, горячей воды тем более. Брезгливо к себе принюхиваясь, Фандорин надел что попроще (ничего проще песочного костюма «гольф» в чемодане не нашлось). Сунул в карман разряженный «веблей» и «дерринджер», тоже пустой. Грозный мандат остался на станции, но он теперь был уже не нужен.

– Едемте, полковник. А вы, – обернулся Эраст Петрович к сменному начальнику, – не спускайте с арестованного глаз. За ним скоро прибудет конвой.

Тело под одеждой зудело, кожа масляно поблескивала – в общем, физические ощущения были прегадостные. Зато душа наслаждалась восстановленной гармонией.

Злодейская диверсия предотвращена. Дятел схвачен и находится там, где положено быть пойманной птице: в клетке. Впереди важная работа. Возможно, самая важная в жизни.

Перед отъездом оставалось исполнить три дела.

– Полковник, едем в лечебницу Гюйсманса.

* * *

– Порадовать ничем не могу, – развел руками дежурный врач. – Пациент по‑прежнему в критическом состоянии. По мнению господина профессора, главная причина – подавленная психика.

– Попробую исправить, – сказал Фандорин.

Он рассказал Масе, как окончилась охота на Одиссея.

– Я рад, господин. Ваша честь восстановлена, а душа спокойна. Значит, и я спокоен, – ответил японец. – Теперь мы будем вместе, и я, может быть, поправлюсь.

Запинаясь, заикаясь больше всегдашнего, Эраст Петрович объяснил, что должен срочно ехать в Вену – иначе начнется большая война. Смотреть японцу в глаза не хватало мужества.

– Конечно, поезжайте, господин. Вы не можете не поехать. Я буду молить за вас Будду и Христа, потому что ничем другим помочь не могу. Извините меня.

Дальше предстояло выговорить нечто еще более мучительное. Фандорин прикусил губу, прочистил горло, но всё не мог собраться с духом.

Болезненную тему поднял сам Маса:

– Господин, понадобится надежный спутник, чтобы вас охранять. Возьмите Гасыму‑сан. Я не буду ревновать, клянусь Христом. – (Фандорин мысленно отметил, что Будду в данном случае японец поминать не стал.) – Гасыму‑сан совсем неотесанный, но он научится. Он, конечно, намного хуже меня, но это искренний человек. Такой не предаст, а это главное. Берите его и не страдайте. Никто кроме меня не виноват, что я дал себя подстрелить.

Сухим тоном, чтобы не дрогнул голос, Эраст Петрович сказал:

– Хм. Мне будут дважды в день, утром и вечером, телеграфировать о твоем состоянии. Как только станет можно, тебя переправят в Москву. Я же постараюсь не затягивать расследование и, как только сумею, сразу же…

– Не теряйте времени, господин, – устало молвил Маса. – Идите, выполняйте то, ради чего родились на свет. Спасайте мир.

И отвернулся к стене.

С тяжелым сердцем Фандорин шел назад к автомобилю.

Если б остаться с Масой, всё время находиться с ним рядом, японец наверняка поправился бы. А теперь очень возможно… Комок подступил к горлу. «И весь остаток жизни будешь помнить, какой ты сделал выбор. Никогда себе не прощу. Даже спасенный мир – если его удастся спасти – не будет мне оправданием».

– Теперь в Старый Г‑город. К Шемахинским воротам, – угрюмо сказал Эраст Петрович.

Адъютант выразительно посмотрел на часы, но спорить не посмел.

Однако, когда машина остановилась у въезда в Ичери‑Шехер и Фандорин направился к темной арке, офицер выскочил за ним.

– Ваше превосходительство, у меня приказ повсюду вас сопровождать.

– Даже в б‑будуар к даме? – сардонически осведомился Эраст Петрович. – Ждите здесь, полковник, я скоро вернусь.

* * *

Весь день Саадат была занята делами. Весь день она витала в облаках. Раньше у нее никогда не получалось совмещать одно с другим: она могла или делать дело, или предаваться грезам. Но что‑то в ней изменилось.

Работы было много как никогда. Почти все промыслы стояли, и заказы – устные, телефонные, телеграфные – поступали в контору «Валидбеков‑нёют» один за другим. Когда Саадат небрежно говорила, что принимает заявки и на керосин, партнеры впадали в ажитацию. Готовы были взять любые объемы. Легко соглашались на фьючерсы, которые недавно показались бы фантастическими. И все охотно авансировали оплату, хоть стопроцентную.

Время наступило горячее, золотое время. Но, ведя переговоры, крутя ручку арифмометра, делая записи, Саадат думала не о нефти и не о прибылях.

Утром позвонила управляющему московским филиалом, очень дельному человеку, не привыкшему задавать лишние вопросы, и к обеду получила всю информацию.

Эрастуш не голодранец, но и небогат, даже не имеет собственного дома. Род занятий не вполне понятен. Что‑то вроде консультанта по разным конфиденциальным делам. Часто сотрудничает с правительственными органами. (Что ж, Саадат видела его в деле – чувствуются солидные навыки.) Возраст – 58 лет, намного старше, чем кажется. (Это, пожалуй, неплохо. Значит, уже напрыгался, наскакался.) Официальный семейный статус – вдовец, знаменитая актриса Клара Лунная является его гражданской женой, а проще говоря, сожительницей. (Эти сведения, положим, устарели. В Баку отношения прекратились, окончательно.) Никакой Эммы на периферии не обнаружено. (С этим еще надо разобраться, но после минувшей ночи особенных сложностей от загадочной немки Саадат не ожидала.)

В общем, серьезных препятствий разведка не выявила.

«Ты этого действительно хочешь?» – спросила себя Саадат. И рассмеялась вопросу. «Больше всего на свете. Единственное, чего я по‑настоящему хочу. Никогда в жизни ничего так не хотела. А хочу – значит, получу».

Она знала, что ночью он непременно придет. Не может не придти, это читалось в его глазах. И еще было предчувствие – из тех, какие не обманывают.

Длинный, многотрудный день прошел в сладостном предвкушении, вечер – в приятных приготовлениях.

Зафар приготовил горячую ванну из ослиного молока, от которого кожа делается нежнее японского шелка. Оделась Саадат в несколько невесомых, прозрачных халатов, чтобы руки возлюбленного снимали их один за другим. Самый нижний халат был алого цвета.

Очень важно правильно выстроить каденцию ароматов: чтобы в прихожей томительно пахло лавандой, над накрытым столом витали запахи не еды, а лукавой вербены. Ложе любви сегодня будет благоухать не розами, уместными при первом свидании, а плотоядным мускатом.

Ужин был приготовлен легкий, не отягощающий желудка: шампанское, устрицы, острый овернский сыр, фрукты.

Ожидание затягивалось, но Саадат не тревожилась, не проявляла нетерпения. Самое приятное из женских времяпрепровождений – ждать любовника, твердо зная, что он придет. Она раскладывала пасьянс, потягивала пропитанный сладким вином дым из кальяна. Папирос не курила, чтоб дыхание не пропиталось табаком.

Эрастуш пришел уже за полночь.

Пока Зафар открывал дверь и вел гостя коридором, Саадат, томно потянувшись, задала себе важный вопрос: с чего начать – с разговора о будущем или…

Ну конечно с «или», потребовало тело.

Поэтому, когда он вошел, на пороге отдав панаму молчаливому евнуху, Саадат на цыпочках подбежала к возлюбленному, положила ему руки на плечи, потерлась о его губы кончиком носа.

– Ты пахнешь нефтью…

– П‑прости. Не было времени как следует отмыться.

– Ванна из ослиного молока еще не остыла, – прошептала Саадат, расстегивая его воротничок. – Но мне нравится, как ты пахнешь. Запах нефти – мой любимый аромат. Им пропитается постель, я вся об тебя перепачкаюсь. Как это будет чудесно!

Вздохнув, Эрастуш сказал:

– Я на пять минут. П‑попрощаться. Должен срочно уехать. Поезд ждет.

Она сразу поняла: действительно должен. Ночь страсти отменяется. Очевидно, очередное государственное дело. Чтобы во время железнодорожной стачки кому‑то приготовили специальный поезд – это не шутки. Значит, консультации Эрастуша в цене. Однако правительство по‑настоящему щедрым быть не умеет.

– Сколько тебе платят за твои услуги?

– Во‑первых, это не услуги. Во‑вторых, нисколько. – Он мягко снял с плеч ее руки. – Мне в самом деле пора. Это дело исключительной важности и срочности.

Саадат велела голосу тела умолкнуть. Мешал думать.

– Но десять минут у тебя ведь найдется? Присядем.

«С ним нужно напрямую, без женских штучек и восточных витиеватостей. Он человек логики».

И она произнесла самую лучшую, самую честную речь в своей жизни.

– Милый, – сказала Саадат. – Жить на свете имеет смысл только ради счастья. Тот, кто прожил жизнь без счастья, подобен банкроту. Мне с тобой хорошо. Так хорошо мне никогда и ни с кем не было. Тебе со мной тоже хорошо, я знаю. Мы оба сильные, мы созданы друг для друга. Мне плевать на все условности Запада и Востока. Я делаю тебе предложение. Руки и сердца. – Он сделал порывистое движение, но Саадат приложила ему палец к губам. – Не перебивай… Я люблю прибедняться, но я богата, очень богата. У меня есть качество, которого мужчины не выносят в женщинах: мне нравится командовать. Но с тобой я готова быть на равных. Если у меня будет такой компаньон, как ты, мы заткнем за пояс всех конкурентов. Я всё тебе объясню про нефть и про Баку. Ты быстро научишься, я знаю. Каждый из нас будет заниматься тем, что хорошо умеет. Я – производством и торговлей, ты – охраной и решением конфликтов. Нам не будет равных, я уверена…

По его лицу скользнула гримаса, и Саадат сразу сменила курс:

– Не хочешь быть предпринимателем – не надо. Занимайся чем пожелаешь. Я знаю, у тебя есть собственные средства, но ты не представляешь, что такое настоящее богатство. Любое хобби, любая фантазия – всё будет тебе доступно…

Опять не то, почувствовала она. С каждым словом он будто отодвигался. В сердце шевельнулась паника.

– Я люблю нефть, – быстро сказала Саадат, – но ради тебя я откажусь от нее. Продам свой бизнес – сейчас самое подходящее время, с руками оторвут. Я получу миллионы. Мы уедем в Москву или в Европу – куда скажешь. Ты будешь воспитывать Турала. Ты сделаешь из него такого же мужчину, как ты. А я буду с тобой. И больше мне ничего не нужно… Почему ты молчишь? – в отчаянии воскликнула она.

Он погладил ее по руке.

– Мы обсудим это, когда я сделаю дело, из‑за которого должен уехать.

– Не говори так рассудительно! – Она перехватила его пальцы. – Мне нужен твой ответ сейчас! Говори, чего ты хочешь? Я на всё согласна… А, я поняла! Ты гордый человек, тебе претит мысль жить на средства жены! Хочешь, я перепишу всё на тебя?

Эрастуш поцеловал ее запястье, поднялся.

– Тебе не нужно моих денег? Хочешь, я отдам всё свое состояние в доверительное управление до совершеннолетия Турала? Мы будем жить бедно, только на твои средства!

Тут он прижал ее к себе, заставил замолчать поцелуем.

Потом сказал:

– Ты лучшая из женщин. Я непременно к тебе вернусь. Но сейчас мне действительно нужно уходить.

И ушел.

Саадат опустилась на стул, поникла, заплакала.

* * *

Зафар отодвинулся от потайного окошка, закрыл лицо руками. Он всегда подсматривал за тем, что происходит в будуаре. Не из сладострастия, которое было ему чуждо, а чтобы вовремя делать то, что нужно: прибавить или убавить освещение, раздвинуть занавес в нише и прочее. И потом, разве можно оставлять госпожу без присмотра с чужими людьми, чья душа потемки? Мало ли что.

Но никогда, ни разу за все годы он не испытывал такой муки. Как госпожа снимает перед любовником невесомые халаты, одетые один поверх другого, и остается совершенно нагой, Зафар видел множество раз. Но сегодня она слой за слоем обнажала свою душу, и это зрелище разбило ему сердце.

Случилось ужасное несчастье, которого он не ждал. Саадат полюбила.

«Это только для меня несчастье, для нее – счастье», – сказал себе евнух и подумал, что потом, быть может, найдет в этой мысли утешение. Но не сейчас.

Живешь с детства в беспросветном, враждебном мире, радости которого созданы не для тебя. Знаешь, что обречен на вечное одиночество, и даже находишь в этом состоянии свои выгоды: ты внутренне свободен, никому ничем не обязан, ничего не страшишься, не зависишь от низменных страстей.

И вдруг в твоей жизни появляется Саадат.

Когда он впервые ее увидел, показалось, что в наглухо запертой и темной комнате распахнулись ставни, внутрь хлынуло яркое солнце, подул свежий ветер, и стало видно, в каком холодном, душном чулане ты жил прежде. Заболело оттаивающее сердце. В существовании появился смысл: быть рядом с ней, служить ей, греться ее теплом и питаться ее светом. Вот это и есть счастье, которое он не променял бы ни на что, даже на возвращение отнятого мужества. Зачем оно нужно, если рядом не будет Саадат?

Целых десять лет прожил он, как в блаженном сне, после которого должно наступить еще более лучезарное пробуждение.

Дело в том, что у Зафара появилась мечта. Далекая, словно сияющая в небе звезда, но в отличие от звезды достижимая.

Когда‑нибудь госпожа поймет, что на свете существует только один настоящий человек, а все прочие – мираж и химера, летучие тени. У нее откроются глаза, она увидит рядом душу, готовую слиться с ее душой без остатка.

У бесполых иные наслаждения («Муза увенчивает кастрата Фаринелли» Дж. Амигони)

Тому есть два препятствия. Саадат слишком женщина и слишком богата. Но первое со временем пройдет. Нужно подождать еще лет двадцать или тридцать. Когда ей будет пятьдесят или шестьдесят (у разных женщин это по‑разному), сок перестанет бурлить. Тогда они сравняются. И будут жить с душой душа, счастливо и безмятежно – сколько даст Аллах.

Вторая преграда тоже может рухнуть. Всё материальное ненадежно. Может произойти банкротство, или упадет спрос на нефть, или грянет революция. Саадат всё потеряет. И тут окажется, что у ее преданного раба есть средства, на которые можно безбедно жить. Вот почему Зафар во всем себе отказывал, крал хозяйские деньги, втихомолку давал ссуды под хищный процент. Уже сегодня в швейцарском банке лежит немаленькая сумма, а через двадцать или тридцать лет она превратится в солидный капитал. Саадат ни в чем не будет нуждаться. Такая женщина не может жить в бедности.

Но госпожа произнесла слова любви другому человеку, и тот пообещал вернуться. Мечта рухнула. Всё кончено. Зафар сидел, согнувшись в три погибели, и кряхтел – это пытались и не могли пролиться слезы, потому что за всю свою жизнь евнух ни разу не плакал. Не умел.

Из‑за мучительных этих потуг он не заметил, как в комнатку вошла Саадат. Она обняла своего верного слугу и залилась слезами за двоих.

– Ты слышал, слышал? – захлебывалась она. – Ты думаешь, он вернется? Нет, конечно, нет! С ним что‑то случится, я чувствую. Я его никогда больше не увижу! Боже, какая я дура! Я всё всегда делала не так. Не так жила, не так себя с ним вела…

Она говорила еще много глупых женских слов, а Зафар молчал, гладил ее по голове. Сердце сильно болело – за нее, не за себя.

– Не убивайтесь, госпожа. Он сильный, а значит ничего с ним не случится. Он человек слова, а значит он вернется. А если не вернется, я отправлюсь за ним и привезу его. Можете на меня положиться, – твердо сказал он, когда ее рыдания немного утихли. – Я сделаю всё для того, чтобы вы были счастливы.

Никогда еще он не произносил при ней такой длинной речи.

Саадат подняла лицо, внимательно посмотрела на перса.

– Ах, Зафар, у меня есть сын, который мне дороже всего под солнцем. Теперь еще появился мужчина, которого я полюбила… Но иногда мне кажется, что во всем мире у меня нет никого ближе, чем ты.

– Аллах с вами. Как можно такое говорить? – укоризненно покачал головой он. – Я калека, я ваш раб, а вы – царица из цариц.

* * *

Эраст Петрович вышел на совершенно темную, без единого огонька, улицу, и повернул голову вправо. Оттуда доносилось мерное похрустывание непонятного происхождения. От стены отделилась черная массивная тень.

– Быстро вышел, Юмрубаш. Думал, долго ждать буду.

– Ты? – обрадовался Фандорин. – Я как раз собирался к тебе. Но откуда ты узнал, что я здесь?

– Это Ичери‑Шехер, всё тут знаю. Чего не знаю – люди рассказывают. – Гасым пожал плечами и снова захрустел. В руке у него был кулек, из которого он что‑то доставал и совал в рот. – Козинаки хочешь? Зря не хочешь, вкусный. Ты убил твоя враг? Э, не отвечай, сам отвечу. Не убил бы – не пошел бы к женщина.

– Про это потом расскажу. У меня к тебе дело, важное.

– У меня тоже дело, Юмрубаш. Но ты старый, голова седой. Ты первый говори.

Хорошо иметь дело с человеком, который не любит долгих разговоров, подумал Фандорин. Особенно если времени мало. И спросил главное:

– Мне нужна твоя п‑помощь. Поедешь со мной?

– Куда?

– В Вену.

– Где это Вена?

– Д‑далеко.

– Дальше, чем Шемаха?

– Дальше.

Гочи помолчал, задумчиво похрустел.

– Зачем так далеко ехать?

– Я должен провести расследование убийства эрцгерцога.

– Ай‑ай, – расстроился Гасым. – Кто он, этот Эрц? Твой родня?

Оказывается, можно жить в современном городе, где на каждом углу кричат газетчики, и не иметь ни малейшего представления о том, что происходит в мире!

– Нет, не родня.

– Друг?

Эраст Петрович начал объяснять, кем был Франц‑Фердинанд и почему нужно немедленно отправляться в путь. Гочи не перебивал.

– Понятно. Его дядя твой друг, – сказал он, дослушав. – У старый царь нет никого, кто может за племянник мстить. Помогать надо. Дело хорошее. Почему не поеду?

«Надо будет купить ему в Батуме цивилизованной одежды, а то в Сербии его примут за башибузука. И обучить манерам. Пользоваться вилкой, носовым платком. Ладно, нам ехать три дня. Будет чем заняться».

– П‑погоди, – вспомнил Фандорин. – Ты говорил, у тебя ко мне тоже важное дело?

Гасым вздохнул.

– Человек один приходил, записка приносил, мне читал. От твой жена записка.

– От Клары?

Про пленницу жгучих страстей Эраст Петрович, честно говоря, совсем забыл. Как она могла прислать записку Гасыму?

Он взял сложенный листок. Чиркнул спичкой.

Знакомым стремительным почерком сверху было написано: «Ради Бога, добрый человек! Отнесите это в гостиницу «Националь» господину Фандорину. Он даст вам денег! Клара Лунная».

Поморщившись, как от зубной боли, развернул бумажку.

«Спасите меня! Меня прячут в ужасном месте. Моей жизни угрожает опасность! Во имя всего, что нас прежде связывало, во имя прежней любви, во имя милосердия к несчастной женщине – спасите!

Недостойная Вас погибающая Клара».

– Человек записка подобрал, мне принес, – флегматично сказал Гасым.

– Почему тебе, а не в «Националь»?

Гочи пожал плечами:

– Я тебе обещал, что найду твой жена. Спрашивал у люди. Люди знают.

– Где твой информант подобрал з‑записку?

– В Черный Город. Место такой есть, «Черная улица» называется. Какой дом – знаю. Едем быстро жена спасать или ну её?

На Черной улице

«Пропади она пропадом! Пусть сама разбирается со своим обожателем», – захотелось сказать Фандорину. Черт подери, мир на грани катастрофы, каждый час дорог, а придется снова тащиться в опостылевший Черный Город, вызволять Клару из плена, отвозить обратно в Баку. Да еще тратить время на истерики и утешения. Невозможно!

Но разве есть выбор?

В голову пришла новая максима про цзюнцзы – подарок Конфуцию в его список мудростей: «Благородному мужу только кажется, что у него есть выбор. На самом деле выбора никогда нет».

Пнув ногой каменную бровку тротуара, Эраст Петрович простонал:

– Ладно. Едем.

* * *

Чтобы не тратить лишнее время на объяснения с адъютантом, вышли через другие ворота. Средство передвижения нашли быстро. Гасым остановил ночного фаэтонщика, вежливо попросил слезть с козел. Узнав прославленного гочи, возница не испугался, а обрадовался. С поклоном передал поводья.

Фаэтонщик

Их короткого разговора Фандорин понять, конечно, не мог, но всё и так было ясно. Извозчик рад пригодиться великому человеку и знает, что в накладе не останется.

«Правильно ли я делаю, что увожу его из привычной среды обитания, где он как рыба в воде? Однако если расследование будет успешным, с Гасыма снимут все грехи… Впрочем, он ведь, наверное, немедленно наделает новых?»

Вот о чем думал Эраст Петрович, поглядывая на своего монументального возницу, нахлестывающего лошадей. Коляска мчалась по спящему городу назад в промышленную зону. Казалось, это гиблое место никак не желает расставаться с московским гостем.

«Полчаса туда. Там максимум минут десять. Клару высадить у полицейского участка. И ни в коем случае не давать себя вампирить: спас – и саёнара».

По самым оптимистичным прикидкам все равно выходило, что назад к Шемахинским воротам ранее третьего часа пополуночи попасть не получится, а поезд отправится в путь, пожалуй, уже перед рассветом.

«Ничего, дорога из‑за забастовки пуста, на станциях можно скорости не сбрасывать, наверстаем», – успокаивал себя Фандорин.

Вот и снова Черный Город, давно не виделись.

На сей раз от переезда свернули в другую сторону, где воздух был еще закопченней, а ландшафт совсем мрачный: сплошные приплюснутые бараки со слепыми окошками.

– Тут мазутный завод, – объяснил Гасым. – Поэтому Черная улица. Рабочие, кто на завод работают, тоже черные. Сейчас их нет никто. Хозяин Джабаров, плохая человек, выгнал… Вон там записка лежал.

Он показал на домишко, ничем не отличавшийся от остальных – с такими же черными от въевшегося чада стенами.

«Джабаров? Это молодой нефтепромышленник, который на банкете в Мардакянах жадно пялился на Клару, – вспомнил Эраст Петрович. – Уж не он ли и есть таинственный похититель?»

– Странное место для любовного г‑гнездышка. Ты уверен, что это здесь?

– Хороший место, – ответил Гасым, с кряхтением слезая. – Никто искать не будет. Можно ковер положить, на стена шелк вешать. Красиво будет. Зачем вопросы спрашиваешь? Откуда я знаю? Сейчас войдем, сами увидим.

Эраст Петрович вспомнил, что в обоих пистолетах, большом и маленьком, не осталось патронов.

– У тебя случайно нет з‑запасного оружия? Я с пустыми руками.

– Почему нету? Всегда есть.

С револьвером, полученным от Гасыма, Фандорин осторожно двинулся вперед. В доме было тихо, но это ничего не значило.

Толкнул скрипучую дверь. Не заперта.

– Тсс! Я первый, ты за мной.

Посветил фонариком.

Кажется, здесь никто не живет: всюду мусор, щебень. Но что это за едва различимая светлая полоска на полу?

Щель, и через нее просачивается свет.

Эраст Петрович вздохнул с облегчением. Теперь – быстрота и натиск.

Он взялся за кольцо, приделанное к люку, рванул его – увидел спускающуюся вниз тускло освещенную лестницу. Кинулся вниз по ступенькам.

Вдруг на затылок обрушился тяжелый удар – и спуск Фандорин завершил не так, как собирался, а кубарем, с грохотом. И приземлился в темноту.

* * *

Очнулся и подумал: «Стоп. Это со мной уже было. Недавно. Что за дурацкое дежавю? Только жасмином не пахнет».

Он сидел прикрученный к стулу, совсем как давеча, в страховой конторе. Правда, без подушек, и связан был гораздо основательней: не одни руки, но и колени стянуты веревками.

В затылок недвусмысленно упирался металлический ствол. Помещение было без ковров и шелка, а всё какое‑то черное, но толком Фандорин не рассмотрел, потому что увидел перед собой человека, который никак не мог здесь находиться.

– Очухался? – спросил Дятел. – Я сейчас уйду. Просто хотел, чтобы ты на меня посмотрел и понял, кто из нас победитель.

В черной комнате пахло пылью и еще – слабо – чем‑то знакомым. Клариными духами.

– Где Клара? – спросил Фандорин скрипучим голосом.

– Отпустили. Зачем мне эта кукла? – дернул плечом подпольщик. – Я не сомневался, что ты решишь напоследок поиграть в рыцаря. Люди твоей породы слишком предсказуемы.

– Что с Гасымом? – спросил тогда Эраст Петрович.

Но Дятел обратился не к нему, а к тому, кто стоял сзади и целился Фандорину в затылок.

– Всё, ухожу. Он твой.

Усмехнулся, подмигнул, исчез из поля зрения.

Звук удаляющихся вверх шагов. Стук дверцы. Тишина.

Перед беспомощным Фандориным появился человек, одетый в черное.

– Я должен тебя убить, – сказал Гасым, покачивая револьвером. – Но сначала хочу с тобой поговорить. Ты сильный человек, ты не заслуживаешь бараньей смерти.

«Как чисто он говорит по‑русски!» Вот что поразило Эраста Петровича больше всего.

– Этого не может быть, – сказал Фандорин, щурясь от света лампы. – До такой степени я не ошибаюсь в людях. А Маса тем более. Ты не можешь быть предателем. У людей, способных на предательство, глаза с двойным дном.

– Я не предатель, – ответил Гасым. Лицо его терялось в тени – он возвышался над пленником. – Просто я верен не тебе, а ему. Он открыл мне глаза на жизнь, когда мы сидели в одной камере. Научил меня хорошо говорить, хорошо думать. Всему научил. Он мне как отец. Ты тоже мог бы быть мне как отец, если б я встретил тебя раньше. Но двух отцов не бывает.

– Я не понимаю, – признался Эраст Петрович. – Я совсем ничего не понимаю.

– Что тут понимать? Он сказал: «Мне понадобится этот человек. Японца нужно вывести из игры, мешает. Займи его место. Оберегай Фандорина до поры до времени». Поэтому ночью, в Мардакянах, в тебя не стреляли. Тебя кинули в скважину, я достал, и ты сделался как глина в моих руках.

– Значит, засаду организовал не Арташесов и не Шубин?

– Нет, там был Краб и его люди.

– А шайка Хачатура?

– Отец мудрый, – сказал Гасым. Его глаз Фандорин по‑прежнему не видел. – Однорукий Хачатур мешал, не хотел договариваться. Отец сказал: «Одним Фандориным двух зайцев: избавимся от болванов‑анархистов, а заодно пускай думает, что Краб мертв».

– А кто был человек, которому ты отрубил руки?

– Вор. Украл у партии деньги. Прятался, но мы нашли. Отец сказал: «Гляди, чтобы с трупа не сняли отпечатки пальцев, а то установят личность. Он проходит по полицейской картотеке». Поэтому я оставил его без рук.

Эраст Петрович закрыл глаза. Он вспомнил, как Гасым о чем‑то шептался с Арташесовым, и тот взял вину на себя. С Шубиным гочи тоже оставался в лодке один на один. То‑то жандарм в последний миг крикнул: «Мы так не договаривались!».

– Что ты молчишь? – Гасым наклонился. Взгляд у него был острый, холодный – через знакомые черты будто выглядывал совсем другой человек, о котором Фандорин совсем ничего не знал. – Ты думал, я тупой дикарь. Ты относился ко мне свысока. Я знаю грамоту. Я читал твой дневник, я знал все твои планы. Я долго водил тебя, как собаку на поводке. Один раз тебе удалось обмануть меня, и ты сдал отца в полицию. Но я освободил его. Я победил. Я умнее тебя.

– Предатель не бывает победителем, – с отвращением сказал ему Эраст Петрович. – Стреляй, предатель. Хвастаться, предатель, будешь потом.

– Я тебе уже говорил, я не предатель! – Черные глаза вспыхнули, они уже не были холодными. – Я человек чести! Ты тоже человек чести, поэтому я не хочу убивать тебя. Я просил отца, чтобы он тебя отпустил. Но отец сказал, что, пока ты стоишь на его пути, дело сделано не будет. Ты поедешь в Вену и помешаешь войне. А без войны не будет революции. Тебя обязательно нужно убить.

– Надоел. Стреляй.

Фандорин посмотрел в сторону, чтобы не видеть в последние мгновения жизни гнусную физиономию предателя. Лучше уж глядеть на черную стену.

«Сочинить бы предсмертное стихотворение, как предписывает «сидзюцу», наука правильной смерти. Что‑нибудь про черный цвет. Про то, что из такой черной комнаты совсем не жалко уходить в еще большую черноту. И кто знает – может быть, за нею сияет свет?

Нет, не успеть. Наскоро такое ответственное дело не делается. Нужно было заранее озаботиться. Еще ведь надо слоги считать.

А если без арифметики? Попросту, как получится?

Три строчки:

Забираю душу в космос,

Возвращаю Земле взятую напрокат материю.

Спасибо, жизнь, и прощай».

Но человек в черном всё нудил что‑то, мешал сосредоточиться на поэзии.

– Я обещал отцу, что обезврежу тебя. «Обезврежу» не обязательно значит «убью». Поклянись, что ты навсегда уедешь из России, что никогда не станешь вредить отцу и его делу. Забирай Саадат‑ханум, уезжайте очень далеко, на другой конец света. Я читал, есть такая страна посреди моря, называется «Океания». Там хорошо, как в раю. Не заставляй меня убивать тебя. Дай честное слово. Я тебя изучил. Если ты дашь слово, ты его не нарушишь.

Эраст Петрович задумался. Попробовал представить, как они с Саадат живут на далеком райском острове.

Нет, невозможно. Вот еще одно изречение в дар Конфуцию: «Человек, долго шедший по Пути, а потом свернувший с него к тенистой роще, повесится там на первом же дереве».

Свернуть в сторону от зла, преградившего тебе путь, означает признать свою жизнь никчемной.

Можно было бы сейчас наврать – казалось бы, чего проще? Но и этого Фандорин позволить себе не мог. Сказано: «Летящая стрела хвостом не виляет». Гасым действительно хорошо его изучил.

Эраст Петрович качнул головой:

– Нет.

– Жаль. Но я знал, что ты так скажешь.

Человек в черном поднял револьвер и выстрелил связанному в голову.

Вдруг голос, очень знакомый, но уже не вспомнить чей, зашептал Фандорину на ухо сказку, под которую когда‑то было так страшно засыпать: «В черном‑черном городе, на черной‑черной улице, в черном‑черном доме…»

[1]Между нами говоря (фр.)

[2]Нравственный закон внутри меня (нем.)

[3]Да, это мы, гризетки (нем.)

[4]Еще нет, но уже скоро! Всё, едем! (нем.)

[5]Бакинское немецко‑австрийское землячество (нем.)

[6]Действительный член правления (нем.)

[7]Ставки сделаны! (фр.)

[8]«Мужайтесь, славные французы!» (фр.)

[9]Так точно, господин консул… Нет, но уже скоро… Да, я совершенно уверен. (нем)

[10]Господин консул! Теперь можете приезжать. (нем)

[11]Эй, парни, живо сюда! (нем.)

[12]На войне как на войне (нем.)

[13]Буря и натиск (нем.)