Глава 26. Финн тряс меня за локоть
Финн тряс меня за локоть.
— Сынок, — ласково сказал он, — тебе пора уходить.
— Что? — спросил я.
— Все это время ты просидел в философической кабинке. Тебя доконала последняя доза спиртного. Меня заела бы совесть, если б я тебя разбудил. Так что я оставил тебя скрежетать зубами и мучиться во сне.
— Скрежетать? Мучиться? — Я высвободился из тесных объятий отдельной кабинки.
— Как ты себя чувствуешь? — взволнованно поинтересовался Финн.
— Безумно.
— Это потому, что ты проснулся, или потому, что сон неправдоподобный?
— И то и другое.
— Однажды я колошматил жену и проснулся. При том, что я за всю свою жизнь ни одну женщину пальцем не тронул, пробуждение было ужасающим. Иногда не мешает поквитаться…
— А твоя жена кричала в этом сне?
— Она приняла наказание безмолвно, из‑за чего все мои усилия пошли прахом. К тому же я не мог глаз поднять днем, потому что она в моем кошмарном сне жаловалась Богу.
— Который час?
— Поздно. Звонил твой босс, интересовался если не твоей душой, то хотя бы телом. Я сказал, что тебя нет, что в некотором роде соответствовало истине, особенно после того, как увидел тебя не столько обезумевшим, сколько опечаленным, когда ты вошел. Это печаль лишила тебя рассудка?
— Да.
— Могу ли я предложить тебе что‑то кроме выпивки?
— Что, к примеру, Финн?
— Большую ложь, замешенную на малюсенькой правде. Еще одно столкновение с гением: великий старик в автомобиле и я, начинающий петух. Давным‑давно.
Финн замолчал.
Я оживился:
— И о чем же пойдет речь?
— Обо всем по порядку…
— Расскажи ему все как было, Финн.
— Ты и вправду хочешь знать? — Финн смерил меня взглядом, и стал шарить в своей памяти.
— Хочу. Мне нужно встряхнуться. Финн, а то голова забита попрошайками и слякотью!
— Время у тебя есть?
— Есть. Есть!
Финн освежил содержимое моего стакана, затем всем корпусом облокотился на стойку бара и уставился взглядом в тот далекий, блистательный, яркий год.
— Ну тогда, — сказал он, — слушай…
Говорят, непостижимы деяния Господни. Он не всегда заметит околевшего воробушка, зато от Него не скроются разлад и несуразица. А это значит, порой Господь может быть склонен занять кремень у Люцифера, кресало — у Вельзевула, дабы осветить кому‑нибудь дорогу, которая приведет к крушению.
В тот день, подобно любому ирландскому богу, готовому по воскресеньям лезть на стенку от скуки, Господь выгнул дугой шоссе и все подготовил для прибытия странствующего автомобиля, заплутавшего по дороге из Дублина и страдавшего от гениальности своего пассажира.
Автомобиль, повернувший не в ту сторону по воле Господней, да к тому же с пьяным водителем, прикатил в нашу округу в половине третьего, в то воскресенье, когда обещало светить солнце, а вместо этого хлынул дождь. Буря прервалась ровно настолько, чтобы у рыскающего автомобиля лопнула шина; он осел, словно подстреленный слон на колени.
Грохот раздался такой, что толпа из паба высыпала наружу в поисках жертвы выстрела, но обнаружила пьяного шофера, бродившего вокруг подбитой машины и пинавшего уцелевшие шины, как будто от этого их сдувшаяся товарка могла воскреснуть без насоса.
Затем как чертик из табакерки в заднем окне показался какой‑то старикан. Его горящие колючие глаза засверкали, он разгладил свою рыжеватую бородку и выпалил:
— Сэр. Шина. Не затопчите ее до смерти. Куда это мы попали?
— В центр мироздания! — выкрикнул я, стоя в дверях и вытирая руки о тряпицу со стойки бара.
— В «Финнов паб»! — раскатисто грянули все и каждый в отдельности.
Лицо старика отпрянуло от окна и через секунду появилось вновь; он выскочил из машины и встал, упершись руками в бока. Какое было удовольствие смотреть на него, одетого в изысканный вязаный прогулочно‑охотничий костюм с пиджаком. Его глаза светились восхищением.
— Гордость лучше всего помогает распознать человека. Вы, должно быть, и есть Финн! — воскликнул он.
— Здорово сказано, — засмеялся я. — Не изволите ли зайти, ваша честь, чтобы не мокнуть под дождем?
— Нет же дождя!
Пошел дождь.
— Благодарю и принимаю приглашение.
Старик стремительно зашагал походкой человека, у которого с плеч долой упало лет сорок. Стена дождя раздвинулась, уступая ему дорогу
— Дорогу! — скомандовал я, и все расступились, еще и для того, чтобы вернуться к своей выпивке.
— А теперь, сэр, пока не наступил конец света, скажите, как ваше имя?
— Шоу! — выкрикнул старик. — Джордж Бернард Шоу!
— И… — Долговязый старик с огненной бородой ринулся прокладывать себе путь сквозь толпу, от чего воздух, едва поспевая за ним вдогонку, хлопнул, словно выстрел.
— И… — объявил он с некоторым задором, — я законченный трезвенник!
Все отшатнулись, словно он произнес заклятие.
— И это половинчатое существование вас осчастливило? — откликнулся я.
— Если работа вместо нетрезвости равносильна счастью, то я счастлив, — ответил Шоу. — Но поскольку моему автомобилю не поздоровилось в пути, я с неохотой поддамся соблазну и закажу себе немного выпить. Что‑нибудь совсем слабосильное, будьте любезны.
— Вроде тех сыновей, которых каждая семья предназначает для церкви, ваша честь?
Бороде Бернарда Шоу это понравилась, и она просияла.
— Да вы тут все писатели, как я посмотрю.
— Если бедность, стояние в очереди за выпивкой и болтовня делает нас писателями, то мы писатели. — Я протянул ему бренди. — Промочите горло, сэр!
— Нет, нет! — воскликнул он. — Под слабосильным я подразумеваю простой стакан воды.
— Бог ты мой, — вырвалось у меня. — В последний раз нам посчастливилось лицезреть подобную простоту, когда сюда прикатила сестра нашего священника из Корка, мистер Шоу!
— Шоу? — спросил вдруг Тималти, прищурившись. — Стойте‑стойте! Уж не ваше ли фото я видел в «Айриш таймс»? Это вы запалили костер под святой Жанной?
— Да! Это моя пьеса, — сказал Шоу.
— А еще, — встрял Дун, — не вы ли давали определение ирландца как человека, который перелезет через шесть обнаженных женщин, лишь бы дотянуться до своей матери?
— Это похоже на правду, — сказал Шоу.
— Если уж тут суждено случиться такой напасти, как правда, — сказал Мерфи, — то нам лучше никогда не трезветь.
Я смерил глазами тень Шоу.
— Да будет мне позволено, сэр. Думаю, самое время раз в жизни предложить вам бренди по дружбе.
Издерганный злоключениями этого дня, ощущая неловкость от прикованного к нему внимания, Шоу вздрогнул, оглянулся по сторонам и осушил свой стакан.
Его губы силились произнести какие‑то невысказанные слова, он спорил сам с собой и с невидимым оппонентом, потом пожал плечами, открыл глаза и тихо произнес:
— Вот. — Его рука крадучись — под воздействием выпивки — подбиралась к саквояжу на стойке бара.
— Что это? — спросил я.
— Может, бомба, — сказал Шоу.
Все затаили дыхание.
— А может, украшение для вашего благородного паба. Откройте.
— Хорошо, — сказал я и открыл.
Я достал и расставил по стойке четыре кружки из цветного фарфора.
— Это не бомба, — сказал я.
— Не торопитесь с выводами, — сказал Шоу.
На кружках были начертаны слова.
— «ОСТАНОВИСЬ», — сказал я, прочитав первую надпись.
— «ПОДУМАЙ», — сказал Келли, прочитав вторую.
— «ВЗВЕСЬ», — сказал Тималти.
— «ДЕЙСТВУЙ», — сказал Дун.
— Любопытно, — сказал Шоу. — Сам не понимаю, что на меня нашло. Но я приметил эти кружки сегодня утром на лотке придорожного торговца. Меня поразила сама заурядность этих советов. Я заплатил четыре шиллинга за то, что теперь мне кажется бесполезным.
— Ну, — сказал Дун, — у того, кто слепил их из глины, было на то несметное число причин. Разве не видно, они же как игрушки, которые можно по‑всякому обыгрывать. Если их расставить здесь, но полкам или на стойке, разве они не отворят створки наших полуслепых мозгов, мистер Шоу?
— Я не собирался открывать здесь философский факультет, — сказал Шоу.
— А надо бы. Каждая кружка‑игрушка, — сказал Дун, — представляет собой название курса, который нужно пройти, и мудрость, которую следует постичь. Мистер Шоу, скажите нам: если бы эти кружки предназначались для украшения Финнова паба, а он для нас как дом родной, повысился бы от таких украшений интеллектуальный коэффициент всех тех. кто стоит перед вами?
— Если я отвечу «нет», вы подумаете, будто я считаю ваш интеллект не способным к совершенствованию, — сказал Шоу. — Если скажу «да», вы подумаете, что я льщу вам под действием выпивки.
— Да чего уж там, льстите! — сказал Тималти.
— Расставьте кружки, и пусть ваши блестящие умы заблистают еще ярче, — сказал Шоу.
— Готово! — выкрикнул Дун, схватил фарфоровое слово и юлой завертелся но пабу. — Кружку со словом ОСТАНОВИСЬ мы поставим у двери. Как предупреждение всем входящим — забудьте обо всем на свете, пока вы находитесь тут. И всем выходящим — ОСТАНОВИСЬ и сбегай за последней кружкой «Гиннесса», назло жене!
— Ставь, Дун! — закричали все.
Я, как владелец паба, схватил оставшиеся две кружки, пока Дун устанавливал кружку с надписью ВЗВЕСЬ на отдаленном краю стойки, на всеобщее взвешивание.
Мистер Шоу наблюдал за поведением Дуна, гарцевавшего по залу, и откашлялся, что послужило сигналом к тишине.
— Да будет мне позволено внести предложение, — сказал он не без лукавства. — Поскольку в вашем уважаемом заведении взоры постоянно и неотрывно прикованы к одному‑единственному месту, то и кружку с надписью ПОДУМАЙ давайте поставим туда же. Зеркало за вашим плечом. Это озеро со льдом, под который погрузилась вся Ирландия, в нем она лицезреет себя вчерашней полночью и в завтрашних сумерках.
— Господи, спаси и помилуй, — вырвалось у меня, — сорок лет взглядов, то мимолетных, то пристальных, Удивительно, как еще лед не облупился в Зазеркалье. Итак, ПОДУМАЙ!
И я подвесил эту странную заповедь в середину зеркала.
— Ну как, — закричал я, — думаете?
— Думаем, — ответила толпа.
— И — ДЕЙСТВУЙ, — добавил я, протягивая кружку Дуну, — тоже у выхода, чтобы вы снова увидели ОСТАНОВИСЬ и задержались на мгновение, перед тем как ДЕЙСТВОВАТЬ и наломать дурацких дров. Что теперь?
— Не сочтите это за совет. — Шоу стоял, словно проглотил аршин, у стойки бара и потягивал обыкновенную воду, которую я ему подал. — Мы просто… ждем.
— Чего?
— Ну, как бы вам объяснить, — сказал Шоу, загадочно озираясь по сторонам.
Как и все остальные. Мы уставились сперва на ОСТАНОВИСЬ, потом на ВЗВЕСЬ, затем на ПОДУМАЙ и, наконец, на ДЕЙСТВУЙ.
Завсегдатаи потягивали свои напитки, часы тикали, ветер ласково дул сквозь входные двери.
Мне было слышно, как перекатываются их зрачки, как воздух сгибает волоски в ноздрях и пузырьки всплывают со дна стаканов.
Я затаил дыхание.
В моем пабе воцарилась гробовая тишина.
Молчание.
Все выстроились вдоль стойки бара, словно роща спящих красавиц. Как в ночь перед Творением или на следующий день после Страшного суда.
— Угощаю всех! — выкрикнул я.
— Всем двойную порцию! — не успокаивался я. Но никто не пошевелился.
— Мистер Финн, — молвил Шоу своим блестящим сценическим шепотом. — Что, — полюбопытствовал он, — здесь, — продолжил он, — происходит?
— Господи, смилуйся над нами, — пробормотал я. — Это первый час и первая минута Безмолвия за двадцать лет в пабе у Финна. Прислушайтесь!
Шоу прислушался, медленно расхаживая между людьми, словно они обветшалые статуи в старинном музее.
— Позовите священника, — прошептал я.
— Не надо! — раздался чей‑то голос. — Священник здесь!
Шоу повернулся, чтобы ткнуть бородкой в дальний угол бара, где в отдельном кабинете отец О'Мейли, невидимый до поры, поднял свою седую голову, словно Лазарь, призванный из мертвых.
— Эй, вы! — Священник пригвоздил пожилого драматурга взглядом Иова, обвиняющего Бога. — Посмотрите, что вы натворили!
— Я? — Шоу виновато покраснел, настаивая однако на своей невиновности. — Я?
— Вы, — воскликнул отец О'Мейли, натачивая свое лезвие, чтобы сбрить бороду, — и ваши дьявольские знаки, сбивчивый вздор и воззвания. Это все — люциферовы девизы.
Шоу обернулся, чтобы взглянуть, где установлены ОСТАНОВИСЬ, ВЗВЕСЬ, ПОДУМАЙ и ДЕЙСТВУЙ.
Священник прошествовал медленным похоронным шагом к стойке бара, между людьми, заживо погребенными в собственном мучительном молчании.
Его рука с пустым стаканом выползла, как змея:
— Финн, налей‑ка сюда elan vital.
— Один elan vital, что бы сие не означало! — Я плеснул жизненной силы в стиснутый стакан все еще крадущегося священника.
— Ну‑с, — священник дыхнул на бороду Шоу исповедальной мятой, — итак, мистер Хитрее‑Панча‑и‑мудрее‑Екклезиаста. Мистер Ирландец, отправленный в Лондон и протухший по дороге… что вы можете сказать в свое оправдание про эти разжижающие мозг знаки, от которых мы все оторопели, сникли, оглохли и онемели?
— Если это Инквизиция, — сказал Шоу, — то можете поджигать.
— Вы — мертвец! — Отец О'Мейли описывал круги вокруг Шоу, как хищник вокруг жертвы. — Что означает первый знак?!
Только завороженные глаза ошеломленных людей у стойки дернулись, чтобы найти знак — ОСТАНОВИСЬ!
— Он означает, — сказал Шоу, — что мы недостаточно часто останавливаемся в своей жизни, чтобы погрузиться в раздумья, успокоиться — и пусть с нами что‑нибудь произойдет, само собой.
— Если у тебя на пути женщина, то не надо, — изрек священник.
— И все же, — перебил его Шоу, — жизнь несет нас так стремительно, что наши мысли теряются.
— Велосипед нас погубил, — пробормотал Дун, — и все такое прочее.
— Дун! — Священник вырыл ему могилу. Дун в нее улегся.
— Вы пришли в Ирландию сеять смуту и хаос. Вы притворяетесь разумным, а в итоге — немота! Нет уж, не надо нам советов от Люцифера! — глаголил священник.
— Помедленнее! — воскликнул Шоу. — Я должен это записать! — сказал он, делая пометки в своем блокноте.
Медленно‑медленно, словно пробуждаясь от великой спячки, Дун повернул голову, чтобы посмотреть, как скачет, выводит слова и плывет находчивое перо Бернарда Шоу.
— Боже, — прошептал Дун, — не так уж плохо.
— Выскочка чертов, неплохо, — выпалил священник, заглядывая в заметки Шоу. — Ладно. Суть вот в чем. Мир не готов к приходу таких, как вы и Гилберт Кит Честертон! Ох уж эти мне богохульные письмена! ОСТАНОВИСЬ! ВЗВЕСЬ! ПОДУМАЙ! ДЕЙСТВУЙ! Что же они значат, если из‑за них здесь все как воды в рот набрали?
Пока священник говорил, Шоу подчеркивал его слова.
— Должно быть очевидно, что перед тем, как ПОДУМАТЬ, надо ОСТАНОВИТЬСЯ, чтоб хватило времени ВЗВЕСИТЬ то, о чем собираешься ПОДУМАТЬ, а уж потом — ДЕЙСТВУЙ! ДЕЙСТВУЙ! Без промедления!
— Ясное дело, с женщинами так и надо поступать, и в других случаях тоже, — сказал Дун, смежив веки.
— Дун!!!
Дун откинулся назад.
— Продолжайте, — повелел отец О'Мейли со смертоносной доброжелательностью.
— Я почти закончил. — Шоу полил вышесказанное уксусом. — Поддавшись на минуту слепой интуиции, я накупил вот этой всякой всячины, чтобы показать, как ПТ отличается от ТП — творческого потока.
— ПТ? ТП?
— ПТ — это переменный ток, что означает: ПРЕКРАТИ ВЗВЕШИВАТЬ. ВЗВЕШИВАЙ то, о чем ДУМАЕШЬ. А потом ДЕЙСТВУЙ. Или ТП — ток постоянный: ДЕЙСТВУЙ, а потом ДУМАЙ и ВЗВЕШИВАЙ и ОСТАНОВИСЬ, чтобы дать себе передышку.
— Повторите, — сказал священник.
— С удовольствием, — сказал Шоу. — Переменный ток дает нам творческое многообразие в искусстве, драме и живописи. Но я больше всего советую ДЕЙСТВОВАТЬ. Деяние — отец мысли. ДЕЙСТВИЕ приводит разум к открытию.
— Конечно приводит! — испепеляюще посмотрел священник.
— Есть время ПОДУМАТЬ после творческого акта, — сказал Шоу.
— К тому времени уже слишком поздно, — сказал Дун. — Для женщины то есть. Простите, отец.
— Не прощаю, Дун. Шоу, я жду, когда вы подведете итог сказанному.
— Я уже подготовил пластинку. Вам остается только поставить ее на проигрыватель!
Шоу поднял свои тонкие пальцы, словно каждый из них был краном, из которого сейчас хлынут его чудачества.
— ДЕЙСТВУЙ и ДЕЙСТВУЙ снова, чтобы открыть, что у тебя на УМЕ. Спрячь три девиза и оставь только ДЕЙСТВУЙ. Постоянный ток! Или же переменный — обыгрывай все четыре в психологических тестах. Замри, жуй жвачку, бормочи, мямли, а потом, нырни поглубже, затем выныривай, резвись, прыгай, носись как угорелый, восстань и твори!
— Шоу! — запричитал отец О'Мейли, упустивший ход мысли.
— Отец, что в этом такого? — сказал Шоу. — Сегодня дождливым утром ко мне пришло вдохновение — ДЕЙСТВОВАТЬ. Купить эти кружки с тестом Роршаха и вновь ДЕЙСТВОВАТЬ, чтоб Финн расставил кружки у всех на виду.
— Но зачем? — заскрежетал зубами священник. — Зачем, зачем?!
— Да затем, что Дублин со всеми его улицами и пабами — это сцена, и все его души выброшены в мир в качестве актеров‑драматургов. Я — один из них, отправленный в Лондон писать водевильчики и очаровывать овечек. Я думал, что в каждой ирландской душе прячется пляшущий медведь и как здорово было бы, если бы у меня в руках оказался обруч! Одного бренди хватило, чтобы заставить меня действовать.
— И, — сказал отец О'Мейли, — полюбуйтесь, что вы наделали.
Шоу, Дун и священник, озираясь, смотрели на мертвецкую, состоящую из изваяний дорогих их сердцу людей, навечно замерзших в вызванной ими самими снежной буре.
— От этого у меня прямо мороз по коже, — сказал Дун. — Прислушайтесь!
— Дьявол хочет смутить нас, — сказал отец О'Мейли.
— Ангелы тоже смущают, — сказал Шоу. — Полюбуйтесь на жен, которые по доброте душевной заставляют этих парней прибегать сюда, кусать локти и напиваться, не в силах постичь этот непостижимый пол!
— Женщины, — прошептал Дун, — с ним Святая Троица превращается в Четверку!
— Ду‑ун! — заорал священник и со скрежетом переключил передачу. — Посмотрите на свои туфли!
Все, медленно пробуждаясь, уставились на них.
— Последний крик лондонской моды, — сказал Шоу.
— Это, — сказал священник, — последнее раздвоенное копыто из Дантова чистилища!
— Великолепно!
— Не надо мне похвал от драматурга, который помог бедной французской деве высвободиться из доспехов и взойти на костер! — сказал отец О'Мейли.
Шоу склонил голову над блокнотом и быстро записал.
— А ваша личина, сэр, — сказал священник. — Разве нет чего‑то от Мефистофеля в вашей нафабренной бородке, заостренных усах и прическе на прямой пробор, подобно рожкам!
— Рожки, — записал Шоу. — В бытность молодым критиком, сравнивая Фауста и Мефистофеля, я обнаружил восхитительные рожки у оперных дьяволов. Я издевался над ними нещадно. Продолжайте, отец. Что дальше?
— А дальше вот что!
И хлынул поток огненного града, разбудивший всех окончательно.
Глас отца О'Мейли то опускался, то взлетал на пики, покоренные Берлиозом, симфонией гнева, впоследствии известной под названием «Поношение Бернарда Шоу». Добрый отец О'Мейли, верхом на своей ненависти, водрузил знамя Церкви и погрузился в молчание.
Вязанки хвороста, собранные для сожжения Орлеанской девы и заодно — Бернарда Шоу, драматурга с люциферовой бородой, дожидались, пока погаснут уголья.
— Итак, — сказал Шоу.
Быстрой походкой музыкального критика он подошел к доске для метания дротиков, взял несколько штук, повертел в пальцах, отошел на нужное расстояние, обернулся и, прищурив один глаз, метнул дротик.
— С‑с‑с‑с‑с‑с‑т, — вырвалось у всех присутствовавших.
Ч‑пок! Дротик Френ попал в Бальдура Прекрасного и поразил насмерть, без промаха.
Все приготовились аплодировать, если бы священник позволил. Но тот не позволил.
Шоу медленно метал остальные дротики.
— Мой отец выпивал, — сказал он. — По ночам, вытаскивая его из пабов, я научился метать дротики. «В яблочко!» Так‑то! Вопите о богохульстве? — сказал Шоу. — Вздор!
Шоу схватил стакан бренди.
— Пожалуй, я смог бы прочитать лекцию об умеренности и воздержании…
Все подались вперед, сжимая невидимые кулаки.
— Можно было бы сказать, что крепкие напитки вместе с некрепкими и вкупе с этими кружками расплавили их мозги и они утекли к ним в ботинки.
Опять кто‑то надвинулся на него со сжатыми кулаками.
— Но, — сказал Шоу, — я не стану этого говорить.
Кулаки были вынуты из карманов и опять разжаты.
Метая дротик за дротиком, Шоу тычет бородой и стреляет залпами:
— Нет, отец О'Мейли, не фабрика идей, заключенная в эти кружки, затуманила мозги и сперла глотки этим ирландским болотным воинам, покорившим сердца своих ехидных покинутых жен. Нет, нет. Если бы это было так, тогда всю Ирландию можно было покорить, не вылезая из моего автомобиля, вооружившись кульком таких вот штуковин, насаждая зловредные идеи и мысли, насаждая по всем ирландским пабам тьму и оцепенение, как перед Судным днем.
— А‑ах! — прошептал кто‑то. — Повторите еще раз, Бога ради.
— Ш‑ш, — зашикали все, и Шоу продолжил:
— Нет, мозги здесь не хлипкие, я их не пожинал и не отделял от плевел, чтобы уволочь за собой зерна в преисподнюю. Это вы, сэр, мутите воду в купели, вы в ответе за это бедствие у Финна в пабе.
— Я? — вскричал отец О'Мейли.
— Вы, сэр, вдалбливаете из года в год этим людям, что есть вещи, о которых они бы ДУМАТЬ не смели…
— О дамском белье, — прошептал Дун.
— Вы наставляли их, чтобы они никогда не ОСТАНАВЛИВАЛИСЬ, никогда не ВЗВЕШИВАЛИ, но пуще всего, чтоб никогда не ДЕЙСТВОВАЛИ, — сказал Шоу. — Вот так они и сидят под перекрестным огнем, — засидевшиеся в девках тетки, сбрендившие тещи и неразумные женушки долдонят им, чтобы они ПОДУМАЛИ, каким делом ЗАНЯТЬСЯ у себя дома, вы же твердите, чтоб они не ДУМАЛИ или ЗАНИМАЛИСЬ другим делом. Так вот сегодня и свалилось на них дьявольское смущение, о котором вы говорили, отец. Годами только выпивка внушала им чувство ложной свободы и давала молоть языком, спасаясь от высоких застенков Церкви или плоских насмешек в кругу семьи. Затем я спустил на них с цепи свои ужасные знаки, поддавшись мимолетному ехидному порыву после выпитого бренди, и прискакал Пятый Всадник ирландского Апокалипсиса.
— Немота? — спросил я.
— Да, Финн, — сказал Шоу.
— Выходит, вины хватает на всех? — полюбопытствовал отец О'Мейли, потягивая эль.
— Дом, церковь, паб, выпивка, знаки, — сказал Шоу. — Этого всего хватило бы, чтобы отравить слона и скопытить целое стадо. Я признаю свою вину, отец О'Мейли, здесь и сейчас, если вы сделаете то же, кивком. Вам не нужно произносить это вслух. И дома вам наверняка не придется выпытывать у женщин признание вины, такой же острой, как их локти, которые они прячут, словно ножи, под своими шалями. Что же до мистера Финна и его паба…
— А, к черту! — Я надавил на рычаг. — Виновен.
— Ирландцы… — медленно промолвил Шоу, — вот они выходят из тумана, стоят, заблудшие во тьме, и удаляются, поливаемые дождями. Ирландцы…
— Да…? — прошелестел шепоток во всему пабу.
Шоу замолк, кивнул и продолжил:
— Стоят ли в Дублине посреди сцены и каждый день разыгрывают новые пьесы? А Суфлер кто? А где Книга? И через сорок лет я узнаю ваши лица, словно вы и не умолкали. Я расслышал ваш голос. Что есть на этом острове? Бедняк на бедняке, корабли, отплывающие в Бостон и увозящие молодежь, оставляя стариков разглядывать себя в зеркалах пабов свои арктические души, отпуская в сторону философские реплики.
Ирландцы… Из самой малости они складывают целую гору: выдавите последнюю унцию веселья из цветка без лепестков, беззвездную ночь, день без солнца. Одно семя, и вырастет лес, с ветвей которого можно стряхнуть гигантские плоды разговоров. Ирландцы? Шагните со скалы и… вы провалитесь вверх!
Шоу иссяк.
Он сунул худые руки в карманы пиджака и стоял, оседлав ошалелую тишину.
— Наполеон, — тихо молвил отец О'Мейли, — и тот, уходя из Москвы, не отступал так по‑джентльменски. Ирландцев когда‑нибудь так хорошо дырявили или выкрашивали?
— Думаю, нет, — сказал Шоу. — Но я уже не ирландец.
— Плевать, что не ирландец, — сказал священник и оглянулся по сторонам, рассматривая фарфоровые знаки.
— Пожалуй, — сказал задумчиво Шоу, — я больше не стану ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ или ВЗВЕШИВАТЬ. Отныне мне надо только ДЕЙСТВОВАТЬ, то есть — удалиться.
— И как вы собираетесь ДЕЙСТВОВАТЬ оставшиеся десять миль пути? Глумиться над логикой? Губить души? — поинтересовался отец О'Мейли.
Шоу кивнул на знаки. Мы быстро подошли, чтобы сложить их по одному в саквояж — ОСТАНОВИСЬ, ВЗВЕСЬ и ДЕЙСТВУЙ. Но Шоу оставил одну кружку — ПОДУМАЙ.
Затем он расколол ее о дерево, как крутое яйцо, потом быстро сложил осколки от ПОДУМАЙ в ладони священника, загнул его пальцы, чтобы отныне разбитая библейская скрижаль не тревожила ни Египет, ни Финнов паб.
— Тому, кто вывел нас из тьмы, преподношу эти греховные обломки, — сказал Шоу. — Обнажаю свою шею, дабы принять топор завоевателя. Да будет он милостив.
От таких слов священник растерялся, оказавшись под этим ливнем без зонта.
— Ну же, отец О'Мейли, — сказал Дун. — Будьте же милостивы!
— А‑а, какого черта! — сказал наконец священник, побледнев, но с охотой. — Шоу, вы не ведали, что творили.
Шоу уронил саквояж.
Послышался приятный слуху взрыв, приглушенный стенками саквояжа, похожий на грохот разбитой в темноте люстры.
— Целая философская школа — вдребезги, — сказал я.
— Угощаю всех! — сказал отец О'Мейли.
— Отец, вы еще ни разу такого не делали! — воскликнул я.
— Помалкивай и жми на рычаги.
Я налил последний стакан бренди для драматурга.
— Нет, не надо. — Шоу замотал головой, от чего борода у него воспламенилась. — Час назад от первого стакана у меня выросли копыта и началась свистопляска. Пора!
Все забеспокоились.
— Нет, нет, еще рано закрываться, — обернулся Шоу. — Это мне пора. Уходить.
— Так точно! — крикнул водитель Бернарда Шоу, стоя в дверях, с перепачканными руками и осунувшийся. — Починили чудовище!
Шоу был на полпути к выходу, его практичные туфли высекали невидимые искры, когда его окликнул отец О'Мейли:
— Постойте!
Шоу задержался.
— Вы неплохой человек, — сказал, запинаясь, священник. — А я очень вспыльчив. Ваши туфли не похожи на копыта. Просто так вырвалось. Вы записали наши слова?
— Вы — себя обессмертили. — Шоу предъявил целый лист, исписанный стенограммой. — До свидания, до свидания.
Затем чертик из табакерки выскочил за дверь и направился к автомобилю. Я пошел за ним следом и услышал, как шофер спросил:
— Куда?
— К дьяволу, — сказал Шоу, не растерявшись. — То, что нам нужно. Да, к дьяволу, пожалуй.
Шофер протянул ему на заднее сиденье карту:
— Будьте любезны, найдите и дайте указания.
— Конечно! — рассмеялся Шоу. — До свидания, мистер Финн, пока!
И они уехали.
Гебер Финн закончил свой рассказ и умолк. Мужчины, выстроившиеся вдоль стойки бара и исполнявшие роль слушателей, погрузились в такое же молчание.
Затем кто‑то поднял одну мозолистую ладонь и захлопал ею по другой натруженной ладони. Потом еще один энтузиаст захлопал в ладоши, а за ним последовали прочие неверующие, которые уверовали если не во что‑то другое, то хотя бы в Финна, пока во всем пабе не посыпалась пыль с люстр и не перекосились картины.
Финн налил мне, и я спросил:
— Это все было на самом деле?
Финн оцепенел, словно прикоснулся мокрыми пальцами к замерзшей трубе и не может оторвать.
— Ну, я хочу сказать, — промямлил я, — с фактами все в порядке, но не были ли они перетасованы?
— Перетасованы? — изумился Финн. — Этому учат в Берлине?
Я наполнил свой стакан.
— За Финнов паб и его обитателей! И за того адвоката дьявола!..
— Шоу!
— Который зашел далеко, — сказал я, — чтобы прийти к истине.
— Боже, — сказал Финн, — ты заговорил совсем как мы!
— Угощаю, — сказал я, — всех!