Мы безобидны, как псилоцибиновая поганка

Здесь такой приятный район - даже пиво, которое оставляют животным, всё сплошь

импортировано из Германии да Мексики. Мы перебираемся через ограду в следующий

задний двор и высматриваем под кустами наш очередной груз.

Приседая, чтобы глянуть под листьями, я спрашиваю:

- Братан, - говорю. - Ты же не считаешь, что я добросердечный человек, правда?

А Дэнни отвечает:

- Ну уж нет, братан.

После нескольких кварталов, после всех этих задних дворов с пивом, в честности

Дэнни можно быть уверенным. Спрашиваю:

- Ты не считаешь, что на самом деле я в глубине чуткое и христоподобное

проявление абсолютной любви?

- Хрена с два, братан, - отвечает Дэнни. - Ты мудак.

А я говорю:

- Спасибо. Просто хотел проверить.

А Дэнни медленно встаёт, разгибая только свои ноги, на жестянке в его руках

снова отражение ночного неба, и Дэнни объявляет:

- В яблочко, братан.

Насчёт меня в церкви, рассказываю ему, - я больше разочаровался в Боге, чем в

себе. Он обязан был поразить меня молнией. То есть, Бог ведь бог. А я просто

мудак. Я даже не снял с Пэйж Маршалл шмотки. Она по-прежнему в стетоскопе, тот

болтается между её грудей, - я оттолкнул её к алтарю. Даже халат с неё не

стащил.

Приложив стетоскоп к собственной груди, она скомандовала:

- Давай быстрее, - сказала. - Хочу, чтобы синхронно с моим сердцем.

Нечестно, что женщинам не приходится представлять себе всякое дерьмо, чтобы не

кончить.

А я - просто не смог. Эта идея про Иисуса тут же убивала у меня всякий стояк.

Дэнни вручает мне пиво, и я пью. Дэнни сплёвывает дохлого слизняка и советует:

- Лучше пей через зубы, братан.

Даже в церкви, даже, когда она лежала на алтаре, без одежды, эта Пэйж Маршалл,

эта доктор Пэйж Маршалл - мне не хотелось, чтобы она стала просто-напросто

очередной дыркой.

Ведь ничто не окажется настолько совершенным, насколько ты можешь его

представить.

Ведь ничто не возбуждает настолько, как твоя собственная фантазия.

Вдох. А теперь - выдох.

- Братан, - сообщает Дэнни. - Это будет мой последний номер на сегодня. Давай,

берём камень, и пошли домой.

А я прошу - ещё один квартал, ладно? Ещё один рейд по задним дворам. Я пока что

и близко не напился, чтобы забыть сегодняшний день.

Здесь такой приятный район. Перепрыгиваю через ограду в следующий задний двор и

приземляюсь башней прямо в чей-то розовый куст. Где-то лает собака.

Всё время, пока мы были на алтаре, пока я пытался разогреть поршень, - крест из

полированного светлого дерева смотрел на нас. Не было ни человека в муках. Ни

тернового венца. Ни кружащих мух и пота. Ни вони. Ни крови и страданий, - не в

этой же церкви. Ни кровавого ливня. Ни нашествия саранчи.

Пэйж всё время была со стетоскопом в ушах, молча слушала собственное сердце.

Ангелы на потолке замалёваны. Свет, падающий сквозь витражи, был густым и

золотистым, в нём кружилась пыль. Свет падал широкой плотной колонной; тёплый

тяжёлый столб его лился на нас.

Внимание, пожалуйста, доктор Фрейд, просим вас ответить по белому телефону

добрых услуг.

Мир условностей, а не реальный мир.

Дэнни смотрит на меня, застрявшего и ободранного до крови шипами роз, в драных

шмотках лежащего в кустах, и произносит:

- Ладно, я хотел сказать, - говорит. - Как раз это, сто пудов, и будет последний

поход.

Аромат роз, запах недержания в Сент-Энтони.

Собака лает и царапается, пытаясь выбраться из дома через чёрный ход. Свет

загорается на кухне, показывая, что кто-то стоит у окна. Потом включается фонарь

на заднем крыльце, и скорость, с которой я выдираю жопу из своего куста и

вылетаю на улицу - просто поражает.

С противоположной стороны по тротуару приближается парочка, склонившаяся и

обвившая друг друга руками. Женщина трётся щекой об отворот пиджака мужчины, а

тот целует её в макушку головы.

Дэнни уже толкает коляску, притом с такой скоростью, что передние колёса

подскакивают на трещине тротуара, и детская резиновая голова выскальзывает

наружу. Стеклянные глаза широко распахнуты; розовая голова прыгает по земле мимо

счастливой парочки и скатывается в канаву.

Дэнни просит меня:

- Братан, не достанешь мне?

Мои шмотки изодраны и липнут от крови, колючки торчат в моей роже, - рысью

пробегаю мимо парочки, выдёргиваю голову из листьев и мусора.

Мужчина взвизгивает и подаётся назад.

А женщина говорит:

- Виктор? Виктор Манчини. О Господи.

Она, наверное, спасла мне жизнь, потому что хрен её знает - кто она такая.

В часовне, когда я сдался, когда мы застёгивали одежду, я сказал Пэйж:

- Забудь про зародышевую ткань. Забудь про обиды на сильных женщин, -

спрашиваю. - Знаешь, в чём настоящая причина того, что я тебя не трахнул?

Разбираясь с пуговицами на бриджах, я сказал ей:

- Кажется, по правде мне взамен охота, чтобы ты мне нравилась.

А Пэйж, держа руки за головой, снова туго скручивая из волос свой чёрный мозг,

заметила:

- Но, может, секс и близость - не взаимоисключающие вещи.

А я засмеялся. Руками повязывая себе галстук, сказал ей - о да. Да, они как раз

такие.

Мы с Дэнни добираемся к семисотому кварталу улицы, как утверждает указатель,

Бирч-Стрит. Говорю Дэнни, толкающему коляску:

- Не сюда, братан, - показываю назад и поясняю. - Мамин дом там, сзади.

Дэнни продолжает толкать, днище коляски с рычанием волочится по тротуару.

Счастливая парочка - стоят, отвалив челюсти, всё смотрят нам вслед за два

квартала позади.

Трусцой бегу рядом с ним, перебрасывая резиновую кукольную голову из руки в

руку.

- Братан, - зову. - Поворачивай.

Дэнни отвечает:

- Сначала глянем на восьмисотый квартал.

А там что?

- По идее там ничего, - говорит Дэнни. - Когда-то он принадлежал моему дяде

Дону.

Дома заканчиваются, и восьмисотый квартал - просто участок, а дальше, в

следующем квартале - снова дома. Вся земля - лишь высокая трава, растущая по

краю, и старые яблони со сморщенной и перекрученной во тьме корой. Окружённый

охапкой щёток из хлыстов ежевики и щетины из кучи колючек на каждой ветке -

центр участка пуст.

На углу стоит плакат - крашенная в белый фанера с нарисованными сверху красными

кирпичными домиками: они притиснуты друг к другу, а из окон с вазонами машут

люди. Под домами чёрная надпись сообщает: "Скоро - городские дома Меннингтаун-

Кантри". Под плакатом земля усыпана снегом из кусочков отслоившейся белой

краски. Вблизи видно, что щит покоробился, кирпичные дома потрескались и выцвели

до розового.

Дэнни вываливает булыжник из коляски, и тот приземляется в высокую траву около

тротуара. Вытряхивает розовое одеяло и вручает мне два угла. Мы складываем его

между собой, а Дэнни рассказывает:

- Если и есть что-то противоположное образцу для подражания - так это мой дядя

Дон.

Потом Дэнни закидывает сложенное одеяло в коляску и берётся толкать ту домой.

А я зову его вслед:

- Братан. Тебе что - не нужен камень?

А Дэнни продолжает:

- Всякие там матери против вождения в нетрезвом виде, сто пудов, закатили

вечеринку, когда выяснили, что старый Дон Меннинг помер.

Ветер поднимает и клонит к земле высокую траву. Здесь не живёт никто, кроме

растений, и сквозь тёмный центр квартала можно разглядеть свет фонарей на

крыльце других домов. Очертания старых яблонь чёрными загзагами проступают между

ними.

- Так что, - спрашиваю. - Это парк?

А Дэнни отвечает:

- Не совсем, - удаляясь всё дальше, сообщает. - Это моё.

Швыряю ему кукольную голову и говорю:

- Серьёзно?

- С тех пор, как пару дней назад позвонили предки, - отзывается он, ловит голову

и кидает её в коляску. Мы шествуем в свете фонарей, мимо тёмных домов всех

остальных.

Поблёскивают застёжки моих ботинок, руки мои засунуты в карманы, я спрашиваю:

- Братан? - говорю. - Ты же серьёзно не считаешь, что во мне есть хоть что-то от

Иисуса Христа, правда?

Прошу:

- Пожалуйста, скажи что нет.

Мы идём.

А Дэнни, толкая пустую коляску, отвечает:

- Смотри сам, братан. Ты почти занимался сексом на столе Господа. Ты же просто

выдающийся образец позорного падения.

Мы идём, пиво выветривается, и ночной воздух на удивление прохладен.

И я прошу:

- Пожалуйста, братан. Скажи мне правду.

Во мне ничего хорошего, доброго, заботливого, - вообще ничего из такой параши.

Я не более, чем безмозглый, тупорылый, невезучий пижон. Вот с этим я могу жить.

Вот это я и есть. Просто дыро-трахающий, щеле-дрючащий, поршне-пялящий сраный

беспомощный сексоман, и мне никогда, ни за что нельзя забывать об этом.

Прошу:

- Скажи мне ещё раз, что я бесчувственный мудак.

Глава 27

Сегодняшний вечер должен пройти таким образом: я прячусь в шкафу в спальне, пока

девчонка принимает душ. Потом она выйдет оттуда, вся блестящая от пота: воздух

дышит паром, туманится от лака для волос и духов, - она выходит, одетая в один

только кружевной купальный халат. И тут я выпрыгиваю в каких-нибудь колготках,

натянутых на лицо, и в чёрных очках. Швыряю её на кровать. Приставляю ей к горлу

нож. Потом насилую.

Вот так всё просто. Позорное падение продолжается.

Главное - не забывай себя спрашивать: "Как бы НЕ поступил Иисус?"

Только вот на кровати её насиловать нельзя, говорит она, - покрывало из светло-

розового шёлка и пойдёт пятнами. И не на полу, потому что ковёр поцарапает ей

кожу. Мы условились: на полу, но на полотенце. Не на хорошем гостевом полотенце,

предупредила она. Сказала, что оставит паршивенькое полотенце на комоде, а мне

надо расстелить его заранее, чтобы не нарушать атмосферу.

Она оставит окно спальни открытым, прежде чем пойти в душ.

И вот я прячусь в этом шкафу, голый и облипший всеми её вещами в целлофане из

химчистки, на моей голове колготки, я в солнечных очках и держу самый тупой нож,

который смог найти, - сижу в ожидании. Полотенце расстелено на полу. В колготках

так душно, что по моему лицу течёт пот. Волосы, прилипшие к голове, начинают

чесаться.

Только не возле окна, сказала она мне. И не возле камина. Сказала изнасиловать

её около шкафа, но не слишком близко. Попросила постараться расстелить полотенце

на проходе, где ковёр не так сильно заносится.

Эту девушку по имени Гвен я встретил в отделе "Реабилитация" книжного магазина.

Трудно сказать, кто кого подцепил, - но она притворялась, будто читает

двадцатишаговую книжку по сексуальной зависимости, а на мне были приносящие

удачу камуфляжные штаны, и я ходил вокруг неё кругами с экземпляром той же самой

книги, и вот открыл ещё один агрессивный способ знакомиться.

Так делают птички. Так делают пчёлки.