Маланья – голова баранья Сказка 125 3 страница
А Медведь шел, шел, задумал присесть, развязал мешок:
– Не садись, муженек, на пенек, все вижу, все слышу! – закричала из-под пирогов Марья.
– Слышу, слышу! – рявкнул Медведь и во всю прыть дальше помчался.
А как добежал до калитки, шлепнул мешок и одним духом обратно к своей берлоге.
Лев-зверь
Ехал богатырь по чистому полю, конь у него и пал. И пошел богатырь пешком на своих на двоих.
Видит богатырь: на дороге дерутся Змея и Лев-зверь, разбродили землю и ни который побить не может.
– Эй, богатырь, – кричит Змея, – пособи мне Льва-зверя победить!
– Эй, богатырь, – ревет Лев-зверь, – пособи мне Змею победить!
Подумал, подумал богатырь и решил заступиться за Льва-зверя. «Змея змеей и будет, нечего от нее ждать мне!»
И пособил богатырь Льву-зверю.
Бросил Лев-зверь Змею на землю, разорвал ее надвое.
Убили Змею.
Лев-зверь спрашивает богатыря:
– Что тебе, богатырь, за услугу хочется?
– У меня коня нет, – говорит богатырь, – а пешком я на своих на двоих не привык ходить, подвези меня до города.
– Садись да, знай, держись крепче, – согласился Лев-зверь.
Сел богатырь на Льва-зверя, и побежал Лев-зверь по чистому полю, по темному лесу, – где высоки горы, где глубоки ручьи, – все через катит.
Выбежал Лев-зверь на зеленые луга и у заставы стал.
– Никому не сказывай, что на Льве-звере ехал, – говорит Лев-зверь, – не то съем. Я сам – царь! На себе возить мне людей невозможно. Я тогда и царем не буду.
И пошел Лев-зверь в чистое поле, а богатырь в город.
* * *
Пришел богатырь к товарищам, а те над ним смеются, что пешком ходит.
Богатырь отпираться:
– Конь, – говорит, – пал.
А потом как выпил да стал пьян-весел, и рассказал, как было:
как он на самом Льве-звере приехал!
Посидел богатырь с товарищами и пошел себе коня искать.
И только это вышел он за город, а Лев-зверь тут как тут:
бежит Лев-зверь к богатырю,
пасть открыта, зубы оскалил.
– Зачем ты, – говорит, – похвастал, что на мне ехал? Говорил я тебе, ты не послушал, съем!
– Извини, – говорит богатырь, – я тобою не хвастал.
– Как так не хвастал! Да ты же говорил, что на Льве-звере ехал!
– Нет, Лев-зверь, говорил, да не я, хмель говорил.
– Какой хмель?
– А вот попробуй, так и сам увидишь.
Лев-зверь согласился.
Выкатил богатырь вина три бочки сороковых.
Лев-зверь бочку выпил, другую выпил, а из третьей только попробовал и стал пьян:
уж бегал-бегал, бегал-бегал, упал
и заснул.
А богатырь, пока Лев-зверь пьяным делом-то валялся, вкопал в землю столб да туда на самую вышку и поднял Льва-зверя.
* * *
Проснулся Лев-зверь, очухался, – диву дается:
и как это его угораздило на такую
высоту поднялся, а главное дело –
спуститься не может.
– Вишь ты, хмель-то куда тебя занес! – говорит богатырь, – что, узнал теперь, каков этот хмель?
– Узнал, узнал, – сдается на все Лев-зверь, – только спусти, пожалуйста, а то чего доброго еще сорвусь да и неловко: народу сколько!
Снял богатырь Льва-зверя.
И побежал Лев-зверь в чистое поле: будет хмель помнить, – срам-то какой!
Горе злосчастное
Жили два брата, один бедный брат, другой богатый. Бедного звали Иваном, богатого – Степаном.
У богатого Степана родился сын.
Позвал Степан на крестины знакомых, приятелей, да и бедного брата не забыл, позвал и Ивана.
Справили честь честью крестины, напились, наелись гости, пьяны все, веселы, все довольны.
Напился и брат Иван.
Идет Иван домой пьяный от Степана, пьяный, затянул бедняк песню.
Поет песню, знать ничего не хочет, не желает! – и вдруг слышит, ровно ему подпевает кто тоненько, да так, тоненьким голоском, да и жалобно так, что дитё.
Оборвал Иван песню, стал, прислушался.
Да нет, ничего не слышит, нет никого, –
или и тот замолчал?
– Кто там? – окликнул бедняк.
– Я.
– Кто «я»?
– Нужда твоя, горе – горе злосчастное.
Затаращился Иван, хвать – стоит…
старушонка стоит, крохотная, от земли не
видать, сморщенная, ой, серая, в лохмотьях,
рваная, да плаксивая, жалость берет.
– Ну, чего? – посмотрел Иван, посмотрел, – чего тебе зря топтаться, садись ко мне в карман, домой унесу.
Закивала старушонка, заморгала, ощерилась, – обрадовалась! – да в карман Ивану скок и вскочила, да на самое дно.
Тут Иван захватил рукой карман, перевязал покрепче.
– Не выскочит!
И пошел и пошел, песню запел.
Поет песню Иван – пьяным-пьяно-пьян.
И она в кармане его там, старушонка тощая, нужда его, горе его, горе злосчастное – и тепло же ей, и покойно ей! – в кармане его там подпевает ему тоненько, да так, тоненьким голоском, жалобно так, что дитё.
Еле-еле дотащился до дому Иван, развезло, разморило его.
И прямо завалился спать, захрапел и забыл все, все таковское, горе свое злосчастное, нужду.
А она сидит у него, – она ничего не забыла, она никогда ничего не забудет! – согрелась в теплушке, старушонка дырявая, согрелась, морщинки расправляет, щерится:
погулять ей завтра, попотешиться, развеселит
она товарища пьянчужку пьяницу, беднягу
своего злосчастного.
– Миленький! Миленькой мой, ай! – щерится, лебезит паскудная.
Очухался наутро Иван, поднялся, да как вспомнит про вчерашнюю находку свою, что в кармане сидит за узлом, и скорее на выдумки:
как бы так изловчиться, от товарища
от таковского навсегда избавиться.
Думал себе, думал Иван и надумался.
Достал бедняк дерева, взялся делать гробик.
– Что это ты делаешь? – увидала, спрашивает жена.
– Молчи, нужду поймал, злосчастье наше, а схороним нужду, заживем хорошо.
И сделал Иван гробик, выстлал гробик соломой, развязал карман, запустил тихонько руку, поймал старушонку, поймал да в гробик ее на сено.
– Ничего, бабушка, ничего, тут поспокойнее будет!
Да хлоп крышку, прижал кулаком.
А жена уж и гвоздики держит.
И забили вместе гробик – горе, злосчастье свое, нужду:
ей теперь совсем покойно, и! – никто тебя
в гробу не тронет.
Завязал Иван в платок гробик, подхватил под мышку и на кладбище.
Там вырыл могилку у дядиной могилы, спустил гробик, закопал могилу и домой налегке.
«Баба с воза, кобыле легче! Довольно, помыкался, будет уж, много я обид стерпел, ну, вот и избыл нужду, теперь повалит мне счастье!»
Идет Иван с кладбища, свистит, сам с собой разговаривает, и легко ему, способно идти
– нет горя злосчастного, нет нужды,
в могиле старая, не выскочит, не пристанет
старушонка плаксивая!
Глядь, а на дороге что-то поблескивает.
Нагнулся Иван, – а на земле золотой, сто рублей – золотой.
Вот оно где счастье!
Поднял Иван золотой и прямым путем на ярмарку.
Купил себе корову, купил коня и уж с коровой и конем в дом – к жене с гостинцами.
И зажил Иван хорошо – копейка к копейке идет. Стал Иван деньгу наживать.
И сделался скоро богатым, богатей своего брата, богатого Степана.
* * *
Слышит богатый брат Степан, что перемена в делах у брата, и позавидовал Степан Ивану.
Пришел Степан в гости к брату, говорит Ивану:
– Давно ли ты, Иван, жил бедно? Объясни мне, сделай милость, отчего все так вышло, ты лучше меня зажил?
А Иван – теперь ему легко без нужды, осматриваться-то нечего, ему и невдомек совсем, что на мыслях у брата, да все начистоту брату и выложил о старушонке, о бывшем горе своем злосчастном, о нужде, которую заколотил в гроб накрепко.
– У могилы дядиной на кладбище могилу выкопал, похоронил старушонку, не вылезет! – весело, беззаботно говорил Иван Степану.
Слушал Степан счастливого брата, ничего не сказал и пошел, не домой пошел, а на кладбище, к могиле дядиной.
И там, на кладбище, откопал гробик старухин, крышку открыл, выпустил старуху.
– Поди, – говорит, – бабушка, на старое место к брату Ивану.
А она, – ой, исхудала как, еще жальче стала, чернее еще, все-то волосы повылезли – один голый толкачик торчит, вся одежда сотлела…
– Не пойду я к Ивану, – пищит старушонка, ежится, – еще сшутит шутку Иван, шалый! В гробу-то лежать не сладко: не повернись, не подожмись, отлежала всю спину, руки-ноги омлели. Ты, Степан, ты добрый, ты меня ископал на волю, пойду-ка я к тебе, Иваныч!
Да на плечи к Степану как вскочит.
Степан заступ наземь, бежать.
Бежит с кладбища, а она на плечах у него, старушонка лысая, пищит ему в уши:
– Ты добрый, Иваныч, кормилец, освободил ты меня из ямы, вывел на волю, на свет божий, уж отдышусь у тебя, поправлюсь, и заживем, эх, Иваныч, дружно, милый, Степан Иваныч, миленький, миленький мой, ау!
Без ума вломился Степан к себе в избу, трясет головой.
А старушонка скок с плеч да на печку, с печки за печку, в тараканью норку забилась, сидит – у! проклятая! – дышит.
– Я тут, – пищит старушонка, – здравствуй, Иваныч!
Степан туда-сюда, а нет ее нигде, нет старушонки, не видит.
Рассказал жене, вместе искать принялись, шарили, шарили и так и с огнем, а нет нигде старушонки.
Да, нет, конечно, нет старушонки.
Затушили огонь и спокойно легли спать.
А в ночь сгорел дом, и много денег пропало, едва сами выскочили, едва вынесли сына.
Вот она где беда!
Кое-как в уцелевшем амбаре примостился Степан с женою.
«Ну, – думает, – теперь довольно, будет сыта, проклятая, эх, горе мое!»
А она и в амбаре, ей у Степана вольготно, куда хочет идет:
все выест, все на дым спустит, сам откопал,
сам на свой век несчастный.
Пал у Степана конь, пала корова. Дальше да больше, все в провод, все в проед.
Собрал Степан последние, оставались еще кое-какие деньжонки, да на последние и купил коня.
Без коня какое хозяйство, конь – первое дело.
Купил Степан коня, а привел домой, – кобыла оказалась.
Вот она где беда!
Заела Степана нужда, а с нуждой пошла незадача, вот куда зашла ему нужда!
«И зачем было выкапывать ее, старушонку, нужду прожорливую, позавидовал, на брата напустить хотел, позавидовал, и что взял?»
Вот она где беда!
* * *
Приходит к Степану брат Иван.
– Что это, брат Степан, что так бедно у тебя?
– Да что, брат, беда: беда за бедой.
Пожалел Иван брата, потужил с братом.
Пришло время домой уходить, стал прощаться Иван, а Степан ему в ноги.
– Прости, – говорит, – меня, грешного, выкопал я твою старушонку-нужду, хотел на тебя напустить, а она ко мне пришла, позавидовал я!
– Так вот отчего ты беден так!
– Забралась она в дом и везде прошла – и к скоту и в деньги, что поделаешь, прости меня, Иван!
Вынул Иван полный кошель, высыпал на стол все до копейки и говорит:
– Деньги мои, а кошель твой будет, и хоть пустой, да не с нуждой.
А она услышала, старушонка-то, горе, горе злосчастное, нужда, да как выскочит из щелки да бух в кошель.
– Я и здесь есть! – пищит, – я и здесь есть!
Тут Иван взял да концы у кошеля и задернул.
– Ты и тут есть, ну, так и сиди!
Завязал концы крепко, привязал к кошелю камень, да с богом на речку.
Притащили братья кошель к речке, там пустили его на воду.
И пошел кошель ко дну, потопили нужду-старушонку.
И зажили оба богато.
Скоморох
Царствовал царь на царстве, на ровном месте, как сыр на скатерти. Охотник был царь сказок послушать.
И дал царь по царству указ, чтобы сказку сказали,
какой никто не слыхивал:
«За то, кто скажет, полцарства отдам и царевну!»
Полцарства и царевну!
Да этакой сказки сказать никто не находится.
А был у царя ухарец – большой скоморох, – плохи были дела, стали гнать скоморохов! – и сидел скоморох с голытьбой в кабаке.
Сидел скоморох в кабаке, крест пропивал.
– Что ж, Лексей, – говорят скомороху, – или не хочешь на царской дочке жениться? – подымают на смех, гогочут.
Подзадорили скомороха царской наградой:
была не была, хоть шубе на рыбьем меху,
да уж впору ему царю сказку сказывать.
* * *
Приходит из кабака скоморох к царю во дворец:
– Ваше царское величество! Изволь меня напоить, накормить, я вам буду сказки сказывать.
Всполошились царские слуги, собрались все малюты скурлатые, вышла и царская дочь – Лисава, царевна прекрасная.
Накормили скомороха, напоили, посадили на стул.
– Сказывай, слушаю, – сказал царь.
И стал скоморох сказки сказывать.
А как был у меня батюшка –
богатого живота человек;
и он состроил себе дом,
там голуби по крыше ходили,
с неба звезды клевали;
у дома был двор –
от ворот до ворот
летом меженным днем,
голубь не мог перелетывать –
Слыхали ли этакую сказку?
– Нет, не слыхал, – сказал царь.
– Не слыхали! – гаркнули скурлатые.
Потупилась царевна Лисава прекрасная.
– Ну, так это не сказка, а присказка: сказка будет завтра, по вечеру.
Встал скоморох и ушел.
* * *
День не видали скомороха на улице, не сидел скоморох в кабаке.
Вечером явился к царю.
– Ваше царское величество! Изволь меня напоить, накормить, я вам буду сказки сказывать.
И опять собрались все скурлатые, вышла и царевна, Лисава прекрасная.
Накормили скомороха, напоили, посадили на стул.
– Сказывай, слушаю, – сказал царь.
И стал скоморох сказки сказывать.
А как был у меня батюшка –
богатого живота человек;
и он состроил себе дом,
там голуби на крыше ходили,
с неба звезды клевали;
у дома был двор –
от ворот до ворот
летом меженным днем,
голубь не мог перелетывать;
и на этом дворе был вырощен бык:
на одном рогу сидел пастух,
на другом – другой,
в трубы трубят
и в роги играют,
а друг другу лица не видно
и голоса не слышно –
– Слыхали вы такую сказку?
– Нет, не слыхал, – сказал царь.
– Не слыхали! – гаркнули скурлатые.
Вспыхнула царевна Лисава прекрасная.
– Ну, и это не самая сказка, завтра будет настоящая!
Шапку взял да и за дверь.
Видит царь, человек непутный, не полцарства жаль, жаль царевну Лисаву, и говорит своим слугам:
– Что, мои верные слуги, малюты, а скажем, что сказку слыхали, и подпишемте.
– Слыхали, подпишем! – зашипели скурлаты.
Тут царский писчик столбец настрочил, скрепил, и все подписались,
что слыхана сказка, все ее слышали.
Тем дело и кончилось.
* * *
С утра сидел скоморох в кабаке, пить не пил, пьян без вина.
– Что ж, Лексей, – подзадоривала голь, – полцарства и царскую дочь?
– Не допустят! – каркала кабацкая голь.
В третий раз третьим вечером приходит скоморох к царю.
– Ваше царское величество! Изволь меня напоить-накормить, я вам буду сказки сказывать.
А уж скурлаты на своих местах, задрали нос, брюхо выпятили:
так и дадут они скомороху полцарства и царскую дочь, –
хитер скоморох, скурлат вдвое хитрей.
Вышла и царская дочь Лисава, царевна прекрасная.
Накормили скомороха, напоили, посадили на стул.
– Сказывай, слушаю, – сказал царь.
И стал скоморох сказки сказывать.
А как был у меня батюшка –
богатого живота человек;
он состроил себе дом,
там голуби по крыше ходили,
с неба звезды клевали;
у дома был двор –
от ворот до ворот
летом меженным днем,
голубь не мог перелетывать;
и на этом дворе
был вырощен бык:
на одном рогу сидел пастух,
на другом – другой,
в трубы трубят
и в роги играют,
а друг другу лица не видно
и голоса не слышно;
и была еще на дворе кобылица:
по три жеребят в сутки носила,
все третьяков-трехгодовалых;
и жил он в ту пору весьма богато;
и ты, наш великий царь,
занял у него
сорок тысяч денег –
– Слыхали ли этакую сказку?
– Слыхал, – сказал царь.
– Слыхали! – гаркнули скурлатые.
– Слыхали? – сказал скоморох, – а ведь царь до сих пор денег мне не отдает!
И видит царь, дело нехорошее:
либо полцарства и царевну давай,
либо сорок тысяч денег выкладывай.
И велит скурлатам денег сундук притащить.
Притащили скурлаты сундук.
– На, бери, – сказал царь, – твое золото.
Поклонился скоморох царю,
поклонился царевне,
поклонился народу.
– Не надо мне золота, не надо и царства, дарю без отдарка!
И пошел в кабак с песнями.
А царевна Лисава прекрасная стоит бела, что березка белая.
Потихоньку, скоморохи, играйте,
потихоньку, веселые, играйте,
у меня головушка болит,
у меня сердце щемит!
Медведчик
Шел медведчик большой дорогой, вел медведей.
С медведями ходить трудно – медведь так в лес и смотрит, тоже поваляться охота в теплой берлоге – берлога насладена медом! – вот и изволь на скрипке играть, отводи медвежью душу.
За Филиппов пост наголодался медведчик, нахолодался.
Плохо нынче скомороху!
И то сказать: без скомороха праздник не в праздник, а всяк норовит лягнуть тебя побольнее, либо напьются, нажрутся, и скомороха не надо.
Застигнул медведчика вечер: куда ему с медведями, позднее время!
А стоял на дороге постоялый двор богатый. Просит медведчик хозяина пустить на ночлег.
А хозяин и слышать не хочет.
Прошел слух, будто ездят по большим дорогам начальники, проверяют перед праздником чистоту на дворах. И была хозяину грамотка подброшена, что ночью нагрянет к нему начальник для проверки.
Вот хозяин, кто б ни попросился, всем и отказывал.
– Я не пускаю не то что тебя с твоими супостатами, я и извозчиков не пускаю: обещался нынешнее число сам губернатор у меня быть.
А работник и говорит:
– Хозяин, – говорит, – отведу я их в баню: в предмыльник поставят медведёв, а сами в бане.
Уперся хозяин: и то и другое, и неудобно, и что губернаторские кони услышат медвежий запах, и будут пугаться.
А уж ночь охватывает, ночь – звезды, крепкий мороз.
Просит медведчик: медведей ему жалко – звезды, как льдинки, горят, крепкий мороз!
Ну, хозяин и согласился.
– Отведи их в баню с медведями, – сказал работнику, – да затвори покрепче, а ключи у себя держи, кто знает!
Отвел работник медведчика в баню, запер ворота и стал с хозяином звонка слушать, гостей поджидать.
* * *
Остался медведчик с медведями в бане.
И тепло ему и медведям тепло, да все неспокойно – и сам не спит, и медведи не спят:
Миша лапу сосет, а медведица Акулина
ноздрями посвистывает.
Не мертво, никак не уснуть: то Акулину погладит, то Мишу потреплет.
О чем медведица думала, невдомек медведчику, только недоброе думала, губой пошлепывала, или чуяла недоброе, да сказать не могла?
Миша тот свое думал: пройтись бы ему на пчельню пчелок поломать! – охотник был до меда медведь, лапу сосал.
Встал медведчик, потрепал лапы, потрогал медвежьи уши.
«Постой, – подумал, – прочитаю заговор, чтобы медведей ножи не брали, кто знает!»
– Мать сыра земля! – поклонился медведчик Мише, поклонился Акулине.
Мать, сыра земля,
ты железу мать,
а ты, железо,
поди в свою матерь землю,
а ты, дерево,
поди во свою матерь дерево,
а вы, перья,
подите в свою матерь птицу,
а ты, птица,
полети в небо,
а ты, клей,
побеги в рыбу,
а ты, рыба,
поплыви в море,
а медведю Мише,
медведице Акулине
было бы просторно по всей земле!
Железо, уклад, сталь, медь,
на медведя Мишу,
на медведицу Акулину
не ходите,
воротитесь ушьми и боками!
Как метелица
не может летать прямо
и приставать близко
ко всякому древу,
так бы всем вам не мочно
ни прямо, ни тяжко падать
на медведя Мишу,
на медведицу Акулину!
Как у мельницы
жернова вертятся,
так бы железо, уклад,
сталь и медь
вертелись бы круг
медведя Миши,
медведицы Акулины,
а в них не попадали!
А тело бы медвежье
было не окровавлено,
душа не осквернена;
а будет мой приговор
крепок и долог.
И только что медведчик заговор кончил, слышит, колокольчик у ворот брякнул, – да все резче и громче.
* * *
Слышит работник, звонят у ворот, поднялся.
И хозяин поднялся, тоже услышал.
– Беги, – говорит, – скорей, отворяй!
Работник к воротам, отворил калитку посмотреть, а у ворот люди – не такие, он назад, калитку запер, да к хозяину.
А уж разбойники давай сами бить и ломать, сорвали ворота, да в дом.
И сейчас же – овса, сена коням, а себе вина и закуски.
Хозяин видит, дело-то плохо приходит, старается угодить гостям:
и вина и хлеба-соли полон стол наставил.
А им все мало, до денег добираются, вот куда метят!
– Довольно, – говорят, – тебе, хозяин, копить, уж накопил достаточно!
Да за сундук и взялись.
Тут хозяин улучил минуту, пока молодцы из сундуков выбирали, да и пришепни работнику, чтобы в баню сходил к медведчику:
помощи попросить медведями.
Работник в баню к медведчику, рассказал медведчику, какая беда у хозяина.
Мигнул медведчик Мише, мигнул Акулине, вывел медведей из бани к дому, приказал им службу.
Акулина сердитей и сильнее Миши, – велел ей медведчик в дом идти и управляться, насколько есть мочи, – да чтобы маху не давала.
А Мише приказал в сенях ждать.
– Случаем тронутся утекать молодцы, – сказал медведчик, – маклашку давать им немилосердную!
Поклонились медведи медведчику:
рады, дескать, приказание исполнить!
Стал Миша в сенях.
Поднялась на задние лапы медведица и пошла в дом.
А разбойники деньги все обобрали и опять стали гулять, уж в дорогу пили и закусывали.
Да как посмотрели на это чудовище – космато, велико, голова, что квашня! – от страха так и ужаснулись.
Ну, Акулина не робкая, не заробела, давай их ломать во все свои силы –
кому руку прочь, кому ногу прочь,
кому черепанку взлупила.
Разбойники за ножи, а нож не берет –
погнулись в кольцо ножи,
невредима медведица.
Видят, не сладить, и давай уходить.
А Миша в дверях.
И кто в сени выскочил, так тут и пал.
Так перебили медведи всех до единого, а было всех двенадцать молодцов, двенадцать разбойников.
– Собакам собачья честь! – сказал хозяин, забрал себе двенадцать разбойничьих коней и до утра чистил и прибирал с работником дом и двор.
А медведчик, чуть свет, в путь пошел, повел медведей.
До звезды ему надо добраться до города, пристать к колядовщикам.
Без скомороха, без медведчика и праздник не в праздник, и пир не в пир, коляда – не настоящая.
Жулики
Ходил вор Васька по Петербургу:
было ему на роду написано и богом
указано воровать.
Начал Васька сызмала, и хорошо ему воровство далось, развернулся и пошел вовсю:
где лавку пошарит, где магазин почистит,
и капиталами не брезговал.
Ваську Неменяева все сыщики уважали.
Идет Васька по Миллионной, несут покойника.
А за гробом человек десять молодцов с дубинами, бьют в гробу покойника.
– Что такое, за что бьете? – остановил Васька.
– Должен много, за то его так и провожают, – ответили вору.
– Оставьте, – сказал Васька, – не троньте покойника, я за все заплачу.
Обратил народ внимание, бросили дубинки, пошли за Васькой.
И всех до одного расчитал Васька, как следует, – публика осталась довольна.
* * *
Сидит Васька у себя на Фонтанке, пьет вино бокал за бокалом.
Пьет Васька, попивает и не заметил, как усидел четверть, – и хоть бы что, ни в одном глазе: крепкий.
Хозяйка доклад делает: человек какой-то спрашивает, видеть вора хочет.
Велел Васька пустить гостя.
А тот, как стал на пороге, так и стоит, зяблый, щербатый такой, в драном сером кафтанишке, не садится.
– Нельзя ли, – говорит, – мне ночевать, ночлегу нету.
– Чей и откуда? – спрашивает Васька.
– Мы деревенский вор Ванька, воровать в деревне нечего, в Петербург пришли, где денег больше.
– А мы городской вор Васька Неменяев.
Ну, вор на вора не доказчик, признались, выпили и стали друг с другом тайный совет держать:
куда воровать идти.
– А что тебе тут знакомо? – спросил деревенский вор Ванька приятеля Ваську.
Васька и давай ему рассказывать: у такого-то купца денег много, а у этакого еще боле, в одном месте еще больше, а в этаком и счет потеряешь, перебрал купцов со всех улиц, и с Сенной, и с Гостиного, и апраксинских, и александровских.
– Не годится купца обижать, – говорит Ванька, – а лучше вот что: пойдем-ка в царский банк, возьмем денег, сколько надо.
Поднялись воры спозаранку, наняли чухонскую телегу и поехали, пока что, с похмелья поразмяться.
Ехали почтовым трактом, выбирали, где пристать лучше.
За Озерками выпрягли воры лошадь, сами сели под елку, развели огонек, закусили и сидят себе, о воровском деле рассуждают.
И вдруг, как зарычит над ними с елки птица – попугай-птица!
Васька за лук:
натягивает тугой лук, полагает калену
стрелу, пускает в птицу.
Не упала птица с елки, обронила железные ключи.
– Ключи нам и нужны, – подхватил ключи Ванька, – а ты нам вовсе не нужна, лети, куда знаешь!
Вечером вернулись воры с находкой на Фонтанку, поужинали и – на работу.
* * *
В полночь приходят воры к царскому банку:
у калитки крепкий караул дежурит.
– Нельзя ли отворить калитку! – подступил к караулу Ванька.
А стражи человек двадцать и на всякого по ста рублей просят.
Выдал Ванька деньги.
Отворили калитку, впустили воров во двор, калитку опять заперли.
Обошли воры круг царского банка, кинули шар на крышу – расправилась у шара резиновая лестница.
Поднялись они по лестнице, взял Ванька мел-камень, обкружил дыру на крыше – и открылся ход.
– Ты подержи бечевку, а я спущусь, – сказал Ванька приятелю и полез в банк.
И в банке Ванька недолго копошился, отпер попугайным ключом шкап, забрал денег, сколько влезло, и опять на крышу.
Мел на крыше стер – срослась по старому крыша чисто.
И стали спускаться.
Спустились воры наземь, свернули лестницу в шар, да к калитке.
Пропустила их стража.
И пошли они к себе на Фонтанку, делить деньги.
Васька и говорит:
– В Петербурге я вор первый и все сыщики меня уважают, только до этакого дела я своим умом не дошел бы.
– Пойдем завтра, царь банк пополнит, – сказал Ванька.
И опять снарядились воры на работу. Опять в полночь приходят они к царскому банку.
А стража уже другая, ту царь сменил, хитрая, не сдается.
– Без того, – говорят, – мы вас не пустим, по двести рублей надо.
Выдал Ванька деньги.
Отворили калитку, впустили воров во двор, калитку опять заперли.
Обошли воры круг царского банка, кинули шар на крышу – расправилась из шара резиновая лестница.