Глава 5. Годы с Сенной. Часть 5

McLaren 1990, 1991, 1992

С его смертью в Формуле 1 как будто закатилось солнце

Имола, 30 апреля 1994 года, квалификация, суббота, после полудня.

Я сидел в боксах в машине, пристегнутый, готовый к выезду. Передо мной был монитор, так что я смотрел на то, как Роланду Ратценбергеру делают массаж сердца. Уже по движениям санитаров я мог понять, что случилось. Я был не в себе, выбрался из машины, пошел в моторхоум, дрожь пробирала меня. Впервые я столкнулся с тем, что кто-то погиб в гоночном автомобиле. Во все мое время в Формуле 1 не случалось аварий со смертельным исходом. Я видел только две возможности: сразу ехать домой и забыть весь этот спорт, или «переключить тумблер» и что-то себе внушить. Например, если ты погибнешь, как Роланд, то сделаешь это во время того, что считаешь своим самым любимым делом в мире. Такие вещи были у меня в голове, и нужно было быстро что-то решать. Я вышел, забрался в машину и проехал быстрый круг, как будто для самозащиты.

Позже телеметрия показала, что Simtek Роланда Ратценбергера врезался в ограждающую стенку на скорости 308 км/ч. После оказания первой помощи Роланда на вертолете отправили в госпиталь Маджиоре в Болонью, но шансов уже не было.

Трагедия произошла в повороте «Вильнев», менее чем в 500 метрах от места моей аварии пять лет назад. Многое говорит о том, что обе аварии имеют одну причину: поломка переднего антикрыла, отсутствие прижимной силы, неуправляемый автомобиль.

Где-то глубоко в сердцах мы все надеялись, что золотой век Формулы 1 вечно будет продолжаться без смертельных аварий. И вот теперь именно Роланд! Он еще до приезда в Имолу посетил меня на яхте в Монако. Мне нравились его естественный, открытый характер и тихая радость, стремившаяся изнутри. Роланд находился на лучшем пути, чтобы по-настоящему обогатить сцену Формулы 1.

Имола, 1 мая 1994 года. Йозеф Леберер, как обычно, находился на стартовой решетке с Сенной, когда последний, уже в шлеме, сидел в машине. По громкой связи объявляли стартовые позиции, при слове «Сенна» раздались аплодисменты, так же, как и при слове «Шумахер», особенные же аплодисменты раздались при слове «Бергер». Йозеф мне сказал, что эти особенные аплодисменты по-настоящему развеселили Сенну, во всяком случае, Йозеф через стекло шлема мог видеть, что Сенна ухмыляется во весь рот.

На шестом круге я заметил мелькнувшую тень, автомобиль встряхнуло. Однако я не мог почувствовать ничего серьезного, поехал дальше, и, прежде чем смог обдумать ситуацию, увидел красные флаги: остановка гонки.

Я попросил проверить переднюю подвеску, сразу выяснилось, что повреждения тяжелые, и конструкция держится на последнем волоске. Механики начали замену деталей на стартовой решетке. Я узнал, что тот хаос, который я заметил уголком глаза в повороте «Тамбурелло», означал аварию Айртона Сенны. Машина должна была быть удалена оттуда. И деталь, разбившая мою подвеску, явно происходила из оторванного переднего антикрыла автомобиля Сенны.

Насколько тяжела была авария?

Никто здесь сказать не мог. Мониторы в боксах подключены к внутренней сети трассы, любой телезритель в мире в этот момент имел лучший обзор ситуации, по меньшей мере, мог констатировать, что речь не шла об инциденте, случавшемся дюжинами, а действительно о серьезном происшествии. У меня, во всяком случае, не было проблем с тем, чтобы выбросить это дело из головы, как обычный инцидент, какие случаются часто. Я концентрировался на повторном старте.

Перед стартом я спросил еще раз про Сенну. Ответ был: «Да, он пришел в сознание и как раз встал». Я подумал подсознательно: «…встал и ушел… он знает, как заканчивать шоу». Потом ко мне подошел Берни и сказал «shit weekend». Я спросил, что случилось. У него с собой была рация, и он хотел вызвать профессора Уоткинса, но тот как раз был занят делом, пока рация трещала, а я постарался сконцентрироваться.

Новый старт, никаких мыслей про Сенну или про что-то ужасное. Через несколько кругов я обогнал Шумахера и стал таким образом лидировать. Вдруг в «Аква Минерале» заднюю часть машины занесло, и Шумахер прошел меня без особого сопротивления с моей стороны. Я хотел сначала проверить, что там с машиной. На прямых я видел в зеркале заднего вида искры и думал: «В том, что я не видел их раньше, виноват сам — замечтался или что?» Где-то глубоко в мозгу гонщика такие отклонения понимаются: надеюсь, это не slow puncture. [11]Я подумал, что надо сразу заменить колесо, хотя остановка и планировалась тремя-четырьмя кругами позже, и так и сделал.

При выезде я почувствовал недостаточную поворачиваемость, которой раньше не было, и не был уверен, что было причиной — новые шины или дозаправка. Машина стала тяжелее, мне пришлось менять точки торможения. В быстрой шикане, где Баррикелло попал в свою безумную аварию, машину опять занесло, я вылетел на газон и все еще не был уверен — что-то случилось с машиной или я просто слишком быстро ехал в новых условиях. Что-то подсказало мне — сейчас пойдет быстрая прямая, совсем ни к чему, чтобы что-нибудь случилось с тобой там.

Так что я заехал в боксы для проверки. Парни полагали, что все в порядке, но я сказал: если мне кажется, что что-то не в порядке, то все хорошо быть и не может. В этот момент подошел Жан Тодт и сказал: «Вылезай».

Позднее он говорил: «Я увидел, что ты хочешь выйти из машины.» И я на самом деле этого хотел.

Потом я забился в боксы и вдруг почувствовал, что все так тихо, хотя снаружи гремела гонка. Каким-то необъяснимым образом я понял, что Айртон Сенна лежал при смерти…

Наконец первые известия о серьезности положения просочились и в боксы. Можно было понять, что Сенна еще боролся за жизнь, но битва, собственно, была уже проиграна. В этот момент у меня было единственное чувство: я хотел увидеть его еще раз. Я не знал, что ожидал от этого, но просто непременно этого хотел. Брага и мой отец организовали вертолет компании Marlboro, который доставил нас в больницу Болоньи.

То, что я снова понял в клинике — борьба врачей была безнадежной, но еще не закончилась. Я ждал какое-то время, казавшееся нам бесконечным, затем Йозефа Леберера и меня пустили к нему. Айртон был покрыт зеленой простыней, не закрывавшей часть раны на лбу. Рука и нога, которые я видел, были, по моим ощущениям, рукой и ногой мертвеца. Два или три врача принялись за работу в области повреждений на лбу, и мы опять не поняли, жив ли еще Айртон.

Эта неясность меня очень сильно беспокоила в дальнейшем, поскольку обстоятельства всех этих смутных сведений были какими-то странными. Позднее развернулась дискуссия и, прежде всего из Бразилии, раздались тяжелые обвинения в том, что имели место манипуляции со временем наступления смерти, чтобы не отменять проведение гонки. А я некоторое время подозревал, что сам был использован для подтверждения более позднего момента времени. Это дело оставило для меня открытыми странные вопросы, но не настолько, чтобы позволить себе серьезно сомневаться в официальных данных. Кроме того, главный врач Сид Уоткинс был настоящим другом Айртона, он не согласился бы ни на какие манипуляции.

Йозеф Леберер остался в больнице и с того времени был с Айртоном Сенной по настоятельному желанию семьи. Он сопровождал гроб к самолету, сидел в нем рядом с гробом и до погребения был с Айртоном. Это было бесконечно глубокое прощание.

Моя мать часто использует речевые обороты, на которые я обращал внимание потому, что абсолютно не мог понять их смысла. Самое большее, я мог их бессмысленно повторять, как попугай, и думал, что возможно когда-нибудь я пойму, что на самом деле имелось в виду. Одним из этих выражений было: «я шокирована». Когда я проснулся на следующий после смерти Сенны день, я впервые понял, как это может быть.

Это как будто быть глухим в зловещей пустоте, и если я смотрел вокруг и пытался вслушиваться, все также было пустым.

Что за невероятно ужасные выходные: в пятницу Баррикелло на 240 км/ч врезается в защитные покрышки, видеозапись — настоящий кошмар. В субботу Ратценбергер, в воскресенье — авария на старте, при которой оторвавшееся колесо улетело в зрителей и тяжело ранило одного человека в голову, потом авария Сенны, да еще, когда я был в боксах, три механика пролетели мимо от удара оторвавшегося при выезде из боксов колеса, небрежно закрепленного на машине Альборето.

Это скопление драм показало чудовищную негативную силу, которая вдруг высвобождается, если двигаться в неверном направлении. Хорошие времена Формулы 1 оказались будто стертыми.

Размышлять — единственное, что я мог делать.

Ожидал ли я при взгляде на мертвого друга получить в подсознании совет, как мне самому быть дальше? Если бы я в последующие дни решил, что это подходящий момент для ухода из спорта, то боролся бы сам с собой. И тогда эта картина облегчила бы принятие решения… лучшего, более верного… наверное, тем же способом, как если бы, когда ужасно боишься наркотиков в отношении собственного ребенка, то берешь его и отводишь в место, где есть наркозависимые больные, для того, чтобы напугать. Но из ситуации в больнице я не получил никакого указания, просто был рад, что еще раз смог увидеть Айртона. Повреждения черепа, насколько было видно, совершенно не смешивались с картиной погибшего друга, он остался навечно невредимым.

Впечатления от Айртона Сенны.

Я полагаю, что он был счастлив. Даже уверен. У него была такая же чудесная жизнь, как у меня, и плюс еще три чемпионских титула. Я не знаю, может быть, он хотел стать чемпионом шесть раз, чтобы обогнать Фанхио. Но это было все, чего ему могло не хватать.

В нем было что-то сверхъестественное. Излучение, как будто он пришел с другой планеты, и поэтому у него больше кругозор, больше клеток мозга, больше силы, больше энергии. Если он и не имел принципиальной ауры сердечности, тем более панибратства, но в его внешности, глазах, улыбке было столько харизмы, что люди не только восторгались им, но и любили его.

Он поднял планку в Формуле 1 на целую ступень выше. Он проводил техническую работу, как Лауда или Прост, на недостижимой до тех пор высоте.

Для нас он являлся кем-то выше всяких подозрений, что означало в некотором роде и неуязвимым, но я не думаю, что он себя видел именно таким. Он не обладал безумной, окончательной неустрашимостью, как Жиль Вильнев. Он часто подходил ко мне с компьютерной распечаткой, на которой было видно, что я проехал такой-то поворот на полном газу, и говорил: «Ты рехнулся. Если ты там вылетишь, то…». Нет, абсолютное бесстрашие не было его сильной стороной. Он был не «диким псом», а превосходным и самым концентрированным гонщиком, с огромной перспективой, которого не с кем и сравнивать. Его смерть для Формулы 1 была настоящим падением солнца с небес.

Вопрос о причине аварии по-настоящему не прояснить, по крайней мере, не с той уверенностью, которая могла бы убедить весь мир. В конце концов, не помогло и дорогостоящее судебное разбирательство в Италии тремя годами позже.

Единственный аспект однозначен. Зона вылета в районе поворота «Тамбурелло» была слишком опасной и не соответствовала стандартам безопасности, которые просто требуются Формуле 1. Никогда нельзя будет исключить аварии из-за дефектов или человеческих ошибок, так что хотя бы зоны вылета должны быть соответственно приспособлены.

На видеосъемке было видно, что машину подбросило на неровности (что еще ни о чем не говорит), затем она не зашла в левый поворот, а разбилась при движении по прямой. По данным телеметрии, скорость при столкновении была 264 км/ч. На мой взгляд, все указывает на поломку рулевого управления. Фото, позднее опубликованное в одном бразильском журнале, подкрепляет это мнение. Там по плечам и рукам видна типичная поза пилота, поворачивающего влево, но передние колеса остаются направленными прямо.

Я полагаю, что важно знать действительную причину, но только для самой команды, для технических специалистов, которые должны извлечь отсюда урок. Делать из этого судебный спектакль с далеко идущими последствиями — противоречит самому духу Формулы 1. Все ее участники пускаются в рискованное мероприятие и одновременно делают все, что в человеческих силах, чтобы минимизировать этот риск. Если начинают искать криминал в не поддающихся учету случайностях, опасности подвергается вся Формула 1. Мертвому, конечно, все можно приписать, но я думаю, в том, как Сенна представлял себе свой спорт, не было бы места для судебных разбирательств.

Похороны в Сан-Паулу не имели ничего общего с обычными похоронами, это было нечто большее, как и сам Сенна. От каждого красного ковра до каждого самолета, грохотавшего в небе, и до белого платья матери, все было «по-сенновски», как будто он дирижирует, показывая, кто что должен делать. В дни после его гибели у меня в глазах стояли слезы, а вот во время самих похорон — определенно нет. Это было больше, чем торжественный парад, как если бы народ благодарил своего короля, который привел к победе в битве. Даже его отец не плакал при погребении, это и не должно было быть печальным, а чем-то другим, чем-то более высоким и мистическим. И, тем не менее, все было настроено, стильно, и еще раза в три усиливало тот миф, который был у Сенны уже при жизни.

Перед похоронами вновь разгорелись дискуссии, не было ли неправильно установлено время смерти. Дело в том, что для организатора гонок, особенно в Италии, намного проще, если смерть пострадавшего в аварии будет констатирована не на месте, а после транспортировки, например, в больнице. В противном случае трасса должна быть сразу же закрыта, а новый старт невозможен.

Брат Сенны в первую очередь обвинял во всем Берни Экклстоуна. Он был убежден, что Айртон погиб на месте. Я уже упоминал выше, что данные того дня на самом деле были неясными, с другой стороны, должна была существовать целая цепочка людей, чтобы эта ложь воплотилась, а в это я действительно не верю.

Я принял в этом сомнительном случае сторону Экклстоуна и считал неправильным, что его, несмотря на приезд в Бразилию, не допустили на погребение. Помимо оскорбления, это была очень печальная ситуация. Приглашенных на похороны гостей из Европы отвозили на машинах и автобусах из отеля, группа ожидающих становилась все меньше, пока в конце не остался один Берни Экклстоун с женой. Все-таки я знал, что Айртон и Берни были в хороших отношениях. Несмотря на деловые конфликты, они уважали друг друга и даже любили. Если Сенна, в конце концов, поднялся до уровня бога автоспорта, то был же и Экклстоун, который предоставил ему в распоряжение сцену соответствующих огромных размеров. И Сенна знал это очень хорошо. Я полагаю, что, если бы Сенна мог наблюдать это сверху, то, очень вероятно, пригласил бы Берни на похороны.

Тем более странно было, что Прост и Стюарт, которых Сенна всегда воспринимал как своих врагов, шли в первых рядах процессии. Только Нельсон Пике остался верен самому себе и далеко от похорон.

Через два дня после Имолы мне позвонили из Ferrari. Мою машину обследовали и выяснили, что сломался и потерял газ задний амортизатор. Кроме того, был сломан рычаг, и уже проявлялись симптомы косвенного ущерба.

То, что я из-за нехорошего чувства прекратил гонку, я связываю с Сенной потому, что обычно игнорирую подобные ситуации и просто пробую, не получится ли все-таки продолжать. Это было впервые, чтобы я из-за раннего неопределенного ощущения поехал в боксы. Я не суеверен, но думаю, тем не менее, это было нечто, связанное с телепатией и с Сенной.

Я целыми днями пребывал в размышлениях. Скорбь по Сенне смешивалась с полной неуверенностью касательно моего будущего. Возможно, я просто боялся. Как гонщику, мне трудно говорить про страх, поскольку тогда ты в ту же секунду должен завязать с гонками.

Как бы то ни было, я думал о вещах, которые меня раньше не занимали, например, о том, что в последнее время из моих тяжелых аварий и почти катастроф можно было выстроить настоящую серию.

1993 год: столкновения с Андретти (Интерлагос), Хиллом (Монако), Брандлом (Будапешт), Бланделлом (Спа), все достаточно безобидно, но затем тяжелая авария на тестах в Имоле, потом — невероятное недоразумение с Алези на последнем круге в Монце на скорости 330 км/ч. Ну теперь с меня хватит, думал я тогда, поскольку когда-нибудь твое счастье пройдет мимо. Однако я опять сел в машину, и одной гонкой позже, в Эшториле, выезжаю из боксов, а тачка сворачивает в сторону, потому что был неправильно запрограммирован компьютер, и я проезжаю между двумя машинами, шедшими на скорости 310. В обычной ситуации понадобился бы компьютер НАСА, чтобы просчитать, как ты там пройдешь, а я опять сижу дома, и со мной ничего не случилось, так что потом опять начинаешь размышлять.

Ведь статистически есть известное число удач и неудач. И если первая часть удается так хорошо, как мне, то когда-нибудь автоматически начинается второй статистический ряд, то есть неудачи. А теперь вот Имола снова с двойной порцией везения. Подвеска после удара о крыло Сенны держалась только на маленькой детали, а я ехал между тем 260, 270 км/ч, и, если бы не появился красный флаг, то что-то случилось бы как раз на месте аварии Сенны, поскольку там нагрузки на материал максимальны.

С другой стороны, у меня была огромная проблема с размышлениями о немедленном уходе из спорта. У меня не хватало фантазии представить что-то, что в состоянии было бы заменить гонки и заполнить мою жизнь. Поэтому я не хотел решать опрометчиво, а как можно дольше вслушиваться в себя.

Во мне не было ненависти к Формуле 1, скорее онемение и пустота. Невероятная пустота. Я положился на волю волн. Куда они меня вынесут? Тогда, в мае 1994, я думал, я узнаю это, когда такая ситуация возникнет.

Через двенадцать дней после смерти Роланда Ратценбергера и через одиннадцать — после смерти Айртона Сенны, в тяжелую аварию попал Карл Вендлингер.

Это было в четверг, на тренировке в Монако, на 22-м круге, портовая шикана. Выход из туннеля, через неровности, телеметрия Sauber показала 262 км/ч в точке торможения. Перед этим он очень легко коснулся отбойника справа, во всяком случае, машину подняло всеми колесами в воздух, и можно себе представить, как быстро они вращаются при 260 км/ч. Одно колесо коснулось земли раньше остальных, и вот машину разворачивает вправо. Sauber влетел со скоростью около 150 км/ч боком в угол, образованный отбойниками и амортизированный тремя рядами пластиковых емкостей. Карл был извлечен из останков машины и доставлен в клинику. Он находился в коме, состояние было тяжелым, и он оставался в нем очень, очень долго.

Я хорошо относился к Вендлингеру. Он родом из одной старинной гоночной семьи из Куфштайна, там все, вплоть до прадеда, уже участвовали в гонках. Когда я начинал гоняться, его отец был еще активным гонщиком, и мы часто встречались в Куфштайне, чтобы ехать на гонки. Парень, если не было занятий в школе, был, конечно, здесь же и предпочитал быть в моей машине, а не с отцом. Потом он логичным образом тоже начал заниматься гонками, и я помогал ему. Все шло хорошо, начиная с картинга, продолжая в Формуле Ford, пока он вместе с Шумахером и Френтценом не попал в юниорскую команду Mercedes и не получил так контакт с Sauber.

Мы двое были как день и ночь. Он спокоен, сдержан, славный парень. Как гонщик он не был быстро стартовавшим, ему требовалось время, но потом мог невероятно пробиться вверх, у него был спокойный, чистый стиль вождения. Поскольку мы одного роста — 185 см — то имели одинаковые мучения с позицией в машине Формулы 1.

В этих кошмарных условиях прошла гонка в Монако, победил Шумахер, Бергер третий, да это было совершенно не важно. Мы переживали агонию Формулы 1.