Маланья – голова баранья Сказка 125 4 страница
Поднялись они по лестнице, омелил Ванька круг на крыше – и открылся ход.
– Вчера я, сегодня ты иди, – сказал Ванька и стал спускать приятеля на бечевке в банк.
А уж там догадались, и приготовлен был чан с варом.
Ванька бечевку ослабил, Васька туда и попал, в этот вар.
И сидит по плечи в вару, никак высвободиться не может.
Видит Ванька, дело плохо, прикрепил бечевку, полез за Васькой.
И так, и сяк, и туда повернет, и сюда повернет, вертел, вертел, – не может снять приятеля.
Взял да и снес ему голову.
Да с головою на крышу, мел стер, бросил лестницу наземь, спустился.
Отворила стража калитку, вышел Ванька на улицу и прямо на Фонтанку к Васькиной хозяйке.
Схохонулась Маруха:
– Где, – говорит, – мой вор, Васька Неменяев?
– Голова его тут, а его самого нету, поминай как звали! – ответил Ванька.
Достал у Марухи Ванька банку с вареньем, умял варенье, Васькину голову в середку всунул, завязал банку, поставил банку в уголок под образы для сохранности и стал ждать, что будет.
* * *
А в царском банке о ту пору поднялась тревога:
пошел царь банк проверять и видит,
в чану с варом, около шкапа, тулово
торчит при часах и цепочке.
Взяло царя раздумье:
«Что это за вор – одно тулово при часах и цепочке?»
И велит царь привести к себе старого вора – сидел на Выборской в Крестах старый вор Самоваров.
Привели Самоварова к царю из тюрьмы.
Царь говорит Самоварову:
– Что, старый вор, старинный, можешь ты знать, кто ограбил банк?
– Был вор не простой, – ответил старик, – был вор деревенский. Городской вор глупый, он и в вар попал – его тулово.
– А как бы деревенского вора найти? – спрашивает царь.
– Деревенский вор в Петербурге, – учит старый вор Самоваров, – если он украл деньги, унес он и голову, унес голову, унесет и тулово. Вези ты чан на площадь, прикажи двенадцати генералам караулить тулово, ловить деревенского вора.
* * *
Как сказал старый вор, так царь и сделал.
Повезли тулово на площадь, погнали двенадцать генералов караул держать, ловить деревенского вора.
Три дня стоит чан на Суворовской площади, – в чану тулово при часах и цепочке, круг чана генералы ходят, караулят тулово.
Три дня Ванька околачивается на Суворовской – подступиться нет возможности.
На четвертый день догадался Ванька: покупает Ванька бочку вина и прямиком на площадь.
Подъехал он к тулову да и сковырни бочку наземь, будто нечаянно.
Потекло вино, орет Ванька:
– Пособите, товарищи, поднять, добро пропадает!
Жаль добра, – генералы и давай подымать бочку, всем миром понадсели, да с божьей помощью и взвалили ее на телегу.
Крепко уморились.
Ванька отблагодарить хочет, цедит вина, потчует генералов.
Сначала-то генералы отпирались, ну, а потом согласились, чтобы только подкрепиться и мужика не обидеть.
Выпили они по одной – зашумело в голове, просят по другой.
Ванька поднес по другой – загудело у них в голове, просят по третьей.
А уж после третьей на разные голоса запели, вот как!
Ванька сейчас бочку наземь, чан с туловом на телегу, да и был таков.
А приятель-то Васька сильно облип весь, в вару-то стоя, обмочалилось его тулово, на чем только часы и цепочка держатся, и узнать нельзя, – одна труха.
Приехал Ванька на Фонтанку, вытащил тулово, будто тушу, омелил у тулова шею, вынул из банки голову, приставил голову к тулову.
И срослась голова по-старому.
Взялся Ванька за попугайные ключи, поднес к Васькиным губам.
И ощерился Васька.
– Ну, – говорит, – чуть не захлебнулся, больно сладко.
Тут на радостях Ванька пустился то да сё, и как Васька в вару завяз, и как на Суворовской площади три дня без головы своим туловом народ пугал, и как потом все срослось по-старому.
За рассказом, за беседою выпили.
Васька, знай, все облизывался.
За выпивкой задремали. И пошел храп на всю Фонтанку улицу.
* * *
А на площади тем временем поднялась тревога: поехал царь проверять караулы, смотрит, на площади лежат генералы влежку круг бочки, мертвецки пьяны, – нет ни чана, ни тулова.
Царь вне себя:
– Куда, – говорит, – девалось тулово? На что, – говорит, – вы поставлены: бочку с вином стеречь? Где тулово? Подать сюда тулово!
Повскакали генералы, – а ноги-то уж не держат! – упали генералы царю в ноги.
– Не вино нас винит, винит нас пьянство. Куда хочешь клади нас, а тулово с варом потеряно, увезено с площади, неизвестно кем!
Велел царь казнить генералов. И опять потребовал к себе с Выборской старого вора Самоварова.
Привели Самоварова из темницы к царю, поставили перед царем.
– Ну, старый, – спрашивает царь, – рассуди наше дело, как словить вора: приезжал вор на площадь, увез чан с туловом.
– А вот как, – учит старый вор Самоваров, – обряди ты своего именного козла в парчовую одежду, да пошли за караул твоих самых верных телохранителей, и пусть они ведут козла на серебряной цепочке по Петербургу: если вор в городе, обдерет он козла, как пить даст.
* * *
Как сказал старый вор, так царь и сделал.
Обрядили в парчу именного козла, повели козла царские телохранители на серебряной цепочке по Петербургу.
Ведут козла по Невскому, а вор Ванька навстречу, кланяется:
– Пожалуйте, – говорит, – ко мне на Фонтанку, жена у меня Маруха именинница, охота ей именного козла посмотреть в день ангела, глупая баба, осчастливьте, сделайте милость!
«Уж не это ли сам вор деревенский?» – думают себе телохранители.
И повернули козла на Фонтанку, да с козлом к Ваньке, будто в гости.
А Ванька и говорит:
– Что это вы скотину-то понапрасну мучаете; поставьте-ка козла в сарай, у нас во дворе сарай теплый.
Упираются телохранители: боятся козла из рук выпускать.
Да раздумались:
«Что, в самом деле, скотину понапрасну мучить, козла не убудет, а вор от нас не уйдет, скот надо миловать!»
И поставили телохранители козла в сарай, сарай на замок замкнули, ключ главному на эполету повесили.
Тут давай Ванька угощать гостей:
и подарки-то им подносить и вином-то
их поить, и словами улещает.
А как размякли гости, оставил их Ванька на Ваську – пускай зубоскалит, – а сам будто в квасную за папиросами.
И пока зубоскалил приятель с телохранителями, прибежал Ванька к сараю, отпер попугайным ключом теплый сарай, ободрал козла догола, придушил козла да на кухню.
И подносит гостям на блюде именную козлятину, вареньем обложена:
– Покушайте, любезные гости, козлятины, самая свежая!
Едят гости именную козлятину, брусничным вареньем закусывают, а сами себе думают:
«Ну, уж теперь вору не уйти от нас, он самый и есть вор деревенский, попался голубчик!»
Да на радостях и приналегли на козлятину, да на радостях и расхвастались:
кто что, да кто как, и о всяких знаках
отличия.
Пришло время прощаться, расходиться пора, о козле они и не спрашивают, вышли вон на улицу, да на Ванькиных воротах мелом и написали:
Мы тут были, козлятину ели.
А Ванька выждал немного, да за ними по их следу, письмо их стер на воротах, да где попало, в местах десяти, ту же надпись и написал:
Мы тут были, козлятину ели.
А во дворце тем временем поднялась тревога: явились к царю телохранители – козла нет.
Говорят телохранители:
– Мы вора поймали! – и ну хвастать.
Царь сейчас в коляску.
Выехал царь на Фонтанку.
Едет царь по Фонтанке, туда посмотрит, сюда посмотрит, – на одном доме надпись, и на другом надпись, и на третьем, и на десятом, и все одно и то же мелом написано:
Мы тут были, козлятину ели.
Повернул царь коляску, махнул рукою:
– Козлятина, – говорит, – козлятина одна!
И пока там новый караул снаряжали ловить деревенского вора, Ванька с Васькой зря на Фонтанке не торчали, глаз не мозолили, а взяли чухонскую телегу, забрали золото, серебро и распростились с Петербургом.
* * *
Стал белый, светлый день, как приехали воры к морю.
Лошадь и телегу воры продали, купили пароход, сели на пароход и поплыли тихо и смирно в иностранные земли.
Приезжают воры к иностранному королю Молокиту.
А у того короля Молокиты была дочь царевна Чайна-прекрасная.
И влюбился Васька в Чайну-царевну. Посылает Васька сватов к королю.
Чайне люб Васька, а король Молокита не хочет:
– Выстрой, – говорит, – русскую церковь в трое суток, тогда и бери Чайну, а не то голову долой.
А Ваське что: ему Ванька поможет, Ванька к этому делу привычен, Ванька – деревенский.
И взялся Васька в трое суток русскую церковь строить.
День Ванька строит – выше окон,
другой строит – вывел к потолку,
на третьи сутки накрыли всю крышу.
– Принимайте, собор готов, – говорит Васька королю Молокиту.
И точно, – видит король, собор построен, от слова не отпирается.
И при освящении собора Ваську с царевной и повенчали.
Велел король Молокита нагрузить им двенадцать кораблей и с дарами отправил их в море.
И пали им попутные ветры – приятная погода.
Целы и невредимы вернулись они в Петербург.
Целую неделю выгружали корабли, да неделю пир пировали.
После пира стал вор Ванька прощаться с приятелем, а прощаясь, раскрыл ему свою тайность:
он и есть тот самый покойник,
которого на Миллионной в гробу дубинками
били – вор Ванька.
– Пожалел ты меня, выкупил, послужил и я тебе верою, правдою и неизменою! – сказал вор Ванька.
И пошел себе, ничего не взял, только попугайные ключи да мел-камень, все золото, серебро оставил приятелю.
И остался Васька Неменяев с своей молодой женой вдвоем без приятеля, и стали жить по-хорошему при всей обличности и удовольствии.
Хлоптун
Жил-был мужик с женою. Жили они хорошо, и век бы им вместе жить, да случился трудный год, не родилось хлеба, и пришлось расстаться.
Поехал Федор в Питер на заработки, осталась одна Марья со стариком да старухой.
Трудно было одной Марье.
Кое-как она перебилась, к осени полегче стало.
Ждет мужа, – нет вестей от Федора.
Ждать-пождать, – не едет Федор.
Да жив ли?
А тут говорят, помер.
Бабы от солдата слышали, что Федор помер.
Ну, а Марья в слезы, убивается, плачет.
– Хоть бы мертвый приехал, посмотреть бы еще разок!
Так Марья плачет, так ей скучно.
Прожила она в слезах осень, все тужит:
без мужа скучно.
А Федор вдруг на святках и приезжает.
И уж так рада Марья, от радости плачет:
вот не чаяла, вот не гадала!
– А мне говорили, что ты помер!
– Ну, вот еще помер! И чего не наскажут бабы! И стали они поживать, Федор да Марья.
* * *
Все шло по-старому, будто никогда и не расставались они друг с другом, – не уезжал Федор в Питер, не оставалась одна Марья без мужа, – век вместе жили.
Все по-прежнему шло, как было.
Все… да не все: стало Марье думаться, и чем дальше, тем больше думалось:
«А что, как он мертвый?»
Случится на деревне покойник, Марье всегда охота посмотреть, ну, она и Федора зовет с собою,
а он, чтобы идти к покойнику смотреть,
нет, никогда не пойдет.
Раз она уж так его упрашивала, приставала к нему, приставала – покойник-то очень уж богатый был, – насилу уговорила.
И пошли, вместе пошли.
Приходят они туда в дом, где покойник:
покойник в гробу лежал,
лицо покрышкой покрыто.
Собрались родственники, сняли покрышку, лицо открыли, чтобы посмотреть на покойника.
Тут и все потянулись:
всякому охота на покойника посмотреть.
С народом протиснулась и Марья.
Оглянулась Марья Федора поманить, смотрит, а он стоит у порога большой такой, выше всех на голову, усмехается.
«И чего же он усмехается?» – подумалось Марье, и чего-то страшно стало.
Начал народ расходиться. И они вышли, пошли домой.
Дорогой она его и спрашивает:
– Чего ты, Федор, смеялся?
– Так, ничего я… – не хочет отвечать.
А она пристает: скажи да скажи.
Федор молчит, все отнекивается, потом и говорит:
– Вот как покрышку с него сняли, а черти к нему так в рот и лезут.
– Что ж это такое?
– А хлопт у н из него выйдет.
– Какой хлоптун?
– А такой! Пять годов живет хлоптун хорошо, чисто, и не признаешь, а потом и начнет: сперва есть скотину, а за скотиной и за людей принимается.
И как сказал это Федор, стало Марье опять как-то страшно, еще страшнее.
– А как же его извести, хлоптуна-то? – спрашивает Марья…
– А извести его очень просто, – говорит Федор, – от жеребца взять узду-о бороть и уздой этой бить хлоптуна по рукам сзади, он и помрет.
Вернулись они домой, легли спать.
Заснул Федор.
А Марья не спит, боится.
«А что, если он хлоптун и есть?»
Боится, не спит Марья –
не заснуть ей больше,
не прогнать страх и думу.
* * *
Куда все девалось, все прежнее?
Жили в душу Федор да Марья, теперь нет ничего.
Виду не подает Марья, – затаила в себе страх, – не сварлива она, угождает мужу, но уж смотрит совсем не так, не по-старому, невесело, вся извелась, громко не скажет, не засмеется.
Четыре года прожила Марья в страхе, четыре года прошло, как вернулся Федор из Питера, пятый пошел.
«Пять годов живет хлоптун хорошо, чисто и не признаешь, а потом и начнет: сперва есть скотину, а за скотиной за людей принимается!»
И как вспомнит Марья, так и упадет сердце.
И уж она не может больше терпеть, не спит, не ест, душит страх.
– Не сын ваш Федор… хлоптун! – крикнула Марья старику и старухе.
– Как так?
– Так что хлоптун! – и рассказала старикам Марья, что от самого от Федора о хлоптуне слышала, – последний год живет, кончится год, съест он нас.
Испугались старики.
– Съест он нас!
* * *
Всем страшно, все на стороже.
И стали за Федором присматривать.
Глядь, а он уж на дороге коров ест.
Обезумела Марья.
Трясутся старики.
Достали они от жеребца узду-обороть, подкараулили Федора, – подкрались сзади, да по рукам его уздой как дернут…
Упал Федор.
– Сгубила, – говорит, – ты меня!
Да тут и кончился.
Тут и все.
Евгений Замятин 148
Ангел Дормидон
Был такой глупый ангел, по имени – Дормидон. Все ангелы, известно – от дыхания божия: дохнет господь – и ангел, дохнет – еще ангел. А тут погода была плохая, чихнулось – и вылетел ангел из чоха, оттого и несуразный. Рыластый, глазами, это, все туды-сюды, туды-сюды, и на левой руке, на мизинце, кольцо с аметистом: ну под стать ли это ангелу-то? А как до дела – так ему чтоб сразу все, с бухты-барахты, а потом и завалиться дрыхнуть. Так уж его терпели на небе, из милости больше.
И приставили глупого ангела Дормидона за мужиком ходить. А мужик – тоже хорош: пьяница забубенный.
Ходил, это, ходил Дормидон за своим мужиком по всем целовальникам – никак толку нет.
«Ну, коли так, – думает, – ладно. До белой горячки тебя допою, а потом уж сразу и раскаю».
И мужику на ухо:
– Вали, брат, наяривай! Ну-ка, еще по одной!
И побежал мужик по деревне не в своем виде, без штанов, буянит – мочи нет, а в руках цеп: за своей же, мужиковой, тенью с цепом гоняется.
А Дормидон в воротах, за вереей, с мужиковым братом спрятался, и оба за животики держатся:
– Ха-ха-ха! Так ее, такую-сякую! Так ее, лови!
Добежал мужик, тень – нырь в ворота. Мужик за ней:
– A-а! Еще гогочешь, проклятая? Ну, посто-ой…
Да как ахнет цепом с плеча! Ангелу-то чего подеется, а мужиков брат – так и свалился, как колос: мертвый.
Полетел глупый ангел с донесением: так и так, происшествие. Взмылили ему голову, как надобно, а он стоит себе да перстень с аметистом вертит: как с гуся вода.
– Ну, Дормидон, – говорит бог, – теперь уж как хочешь, хоть двадцать годов ходи, а чтобы у меня в рай мужика этого представил.
– Фу ты, господи: да неуж не представлю? Я-то? – и к мужику, на землю.
А день был базарный: пошли с мужиком доски покупать – мужикову брату на домовину, и веревок – домовину спускать.
Мужик тверезый, зленный – страсть! – Дормидона так и чешет:
– Во-от, въелся, чисто репей в хвост собачий! Ты долго еще за мной будешь?
Дормидон – будто и не ему: знай, перстень вертит, А у самого в голове, как гвоздь:
«И как бы это одним махом от мужика оттильдикаться?»
Глядь – цыган мимо, свинью на аркане волокет: свинья визжит, упирается, веревка длинная, белая.
Увидал Дормидон цыгана с веревкой – как по лбу себя хлопнет: батюшки мои, вот же… И мужику на ухо:
– Покупай веревку-то, покупай. Веревка-то какая: нигде такой не найти.
Купил мужик. И только, это, вышли с Дормидоном на выгон – ну, который за базаром выгон – Дормидон хвать цыганов аркан мужику на шею – и поволок.
Мужик – в голос:
– Батюшка! Ослобони, родимый! Брат неприбран лежит! Куда ты меня?
А Дормидону – потешно, ржет:
– Ну-ка еще? Ну-ка еще? Не-е-ет, не уйдешь! Так без пересадки в рай и приволоку.
Брыкался-брыкался мужик, а под конец – сел на землю колодой – и все: поди, сковырни.
Почесался Дормидон, поплевал на руки – дюжий был – за аркан покрепче да как завьется с мужиком вверх. И ходу, все пуще, только ветер свистит. На мужика и не оглядывается: тяжело на аркане, стало быть, тут мужик, ну и ладно, а что утих – и того лучше.
Прилетел в рай, упыхался, ухмыляется Дормидон во весь рот: доволен.
– Вот он мужик-то ваш. Предоставил.
Поглядели: а мужик лежит, не копнется, синий весь, язык высунут. Готов.
Осерчал тут господь – не приведи господи, как…
– Предоста-авил! Дурак ты, дурак набитый! Сейчас – вон, и чтоб духу твоего не было!
Обчекрыжели Дормидону крылья – и на землю сослали. Пока, это, еще опять до ангелов дослужится.
1916
Херувимы
Всякому известно, какие они, херувимы: головка да крылышки, вот и все существо ихнее. Так и во всех церквах написаны.
И приснился бабушке сон: херувимы у ней в комнате летают. И летают, и летают, крыльями полощут по-ласточьи, под потолком трепыхаются. Вот теперь – пониже, вот шторку задели, об лампу стукнулись, опять – к потолку. Прочитала им бабушка херувимскую, и всякую молитву про херувимов вспомнила – прочитала, а они все летают.
Уж так стало жалко бабушке херувимов – терпенья нет. И говорит она – какому поближе:
– Да ты бы, батюшка, присел бы, отдохнул. Уморился, поди, летать-то.
А херувим сверху ей, жа-алостно:
– И рад бы, бабушка, посидеть, да нечем.
И верно: головка да крылышки – все существо ихнее. Ничего не поделаешь.
1917
А. М. Горький 149
