Поверья, связанные со смертью, покойным, кладбищем

Е таки людзи, што чують смерць. Они просят их обмыть перед кончиной. Старуха-мать еще тыждень жыла, а ужэ просилась на пудлогу: першая прикмета, што чоловик помре. Колдуны всегда предчувствуют смерть и уходят в лес.

Смерть представляется женщиной. Вот шел человек в час ночи, а по улице идет женщина. В одной хате светилось, там человек лежал, болел. Как женщина вошла в хату, там заголосили: умер. Так говорят; это смерть была, душа вышла.

Мужык конау и бачыть: «Вут еуна и прийшла и стоить с косою». О душе представления неясные: хто её бачыть, тую душу. Раз тело владее да жыве, та е што-то, можэ, душа какая.

Душу можно увидеть в виде мыши: Ночевали мушчины у леса, буу колодезь возль йих.А водзйн так спау моцно, что у него изо рта выскочила муш, побежала до колодца, напилась — и назад, в рот. А другие двое видели. Тот проснулся и говорит: «Как же мне пить хотелось!» А то была душа.

Душа принимает образ птицы: зюзюля, коршун — душа человека. Як воробей прилетав, так кажа, што дид, чи диця, чи сынок прилетав, у кого хто помер. Любая птичка как летит по полю, так говорят, что душа летает, душа доброго человека.

Душу отождествляют с паром: «У старика ужэ сам пар выпирав». После смерти душа 12 дней живет в хате, а потом куда заслужила, туда и идет. О том, грешным или праведным был покойный, можно узнать по характеру смерти: грешники и колдуны умирают трудно. Другие прикметы: як умирав у погоду, кажа: «Во хорошый чоловик помер». Знахорку можно узнать так: вуна, як умирав, свое говно ист.

О том, как душа идет на тот свет, где он расположен, ясных представлений нет. Гришный попадает после смерти у пекло, спасёный — у рай. Гришная душа — та, што с чертами зналась. В пекле грешных заставляют лизать раскаленную сковороду, черти возят на них смолу. Дзеци до нескольких лет — ангелы. Для спасёных Страшного Суда уже не будет, а гришным — будет. Что произойдет после Страшного Суда, никто представить не может. Можно облегчить родным страдания в аду, если убить ужа: за каждого ужа с них снимается один грех.

Матери, у которой умерли маленькие дети, нельзя есть яблок до второго Спаса (Преображения), а то ее детям не дадут яблочка на том свете. Скажут: а твое яблочко свинья съела.

Мертвые приходят каждую ночь с пятницы на субботу в церковь Богу молиться, только живым нельзя на это глядеть. Баба водна була. Вуна хотила робицъ, видь треба прясъци, так вуна засвицила. Побачила у вокнё: у цэркви свитицца. Оденуласъ и пушила. А там смерцяки и мацерь её. Мацерь ей махнула: уцекай да скинь одёжу. Вуна шубу скинула и душы мертвые её не побачили. Рано прийшла, а шуба её у клочки растаскана.

Умершие являются родным во сне, посцирёгу дають. Если приснится умершая мать — или к большому счастью, или к большой беде. Умершие родзицели беспокоят живых во сне, если они не исполнили каких-то завещаний относительно похорон или не справили годовых поминок.

Умерших родных можно увидеть во время любых похорон. Один человек на похоронах брата увидел мать: вут и старэнька прийшла. Если месишь тесто и не вытрешь руки, а спрячешь их под фартук, когда везут покойного, можно увидеть родзицелей: они тоже идут за гробом. Это йих веселле. Хто умре, бачыть усих родных.

Ребенок, умерший некрещеным, превращается в коня: нехришчёное дзиця конём скидываицца.

По поверьям, у женщин и детей душа такая же, как у мужчин; у всех, кто живет, душа одна: и у иноверцев, и у людей другой национальности, и у животных. У скоцины так само, як у человека, У коровы душа — пара. Умре корова — пара вышила. Бывав, у той жэ час, як хозяйка помирае, тавар (корову) убиеть. Или же после смерти хозяйки корова перестает доиться. При смерти душа выходит: выйдзе дыхание, дыхне два раза, слезки выкоцятъ з очей. Так само и у скоцины. Як умирав, а вочи открыты, нехто помре ужэ.

По-особому хоронят стариков (раньше только стариков возили волами), холостых и незамужних (несут девушку — девушки, хлопца — хлопцы, опускают гроб на рушниках, раздают приданое), знахаря (посыпают могилу маком-видуном), нехришченое дзиця (хрисцять, як у домууку кладуть:старые бабы повьють — и хрисцять девочку — Ева, мальчика — Одам. То ж перший людзи), удавленника (см. выше).

Трудной бывает смерть у знахаря, што с чертами знауса: черты не дають душу урваць. Колдуны идут на расхожие дороги в лес. Колдун свистнет три раза — и сходятся все черти. Самому маленькому он 1 палец разрежет и кровью расписывается, и тогда спокойно умирает, а черты з другим дело мають. «Мой сват три раза в лес бегал. Раз словили, другой словили, а на третий убег. Там его нашли разодранным за ноги. Тоже, говорят, черт был».

Буу одзин знахорь, так вон дома не помер, а на пуще помер: скопэу ушами, черты прийшли и задушыли.

Был один знахорь, жил 102 года и все не мог помереть. Так он поджег дом и в доме сгорел.

После смерти ходят: кого загубить; нехришченные дзеци (пужають у лесе, плачуть, поють); знахори; те, о ком сильно плачут; матери, умершие родами (ходят к детям кормить грудью); те, кого забуду помянуть на диды. Все ходячие покойники называются пужайло. Особенно они пужають у глупосць: середь дня и середь ночи. Девушки, умершие в русальный день, делаются русалками.

От ходячих мертвецов можно избавиться, посыпав самосейным маком могилу, ворота, дом. Гришным сразу на похоронах забивают в могилу осиновый кол. Муж-покойник перестанет ходить к жене, если она вплетет в косы тою и руту.

На запороченных мистах, де кого загубили, там можэ признаки даваць (в лесу, у дороги). Там можно заблудиться и кружить, пока кто-нибудь не поможет. В этих же запороченных мистах хоронили висельников; то уж нечиста сила его у петлю загнала, черты подперли.

В засуху вырывали крест из могилы висельника: то, что повесившегося хоронили с крестом, и было причиной засухи.

Кого перун бье, тот умер по-божэму. Топленник — святой. От горилки умре у чади — то по-божэму. Як родзиуся, то ему ужэ записано, якую смерць приняць, чи утопицца, чи повисицца. Гришна душа, ее не прыймають.

На похороны нельзя ходить тем женщинам, у кого демастрацыя: ни в хату, ни на могилки, як не чиста. Молодым женщинам нельзя быть в хате с мертвяком: як умирав, молодых жунок отправляють. Молода не идзе к смерцяку (детям и девушкам можно). Беременной нельзя ходить к мертвяку, а то дзиця будзе белое, як глина, краски николи у лице не будзе, жёлтый будзе, смертельный. Як возюцъ покойника, маць выцираицца красненьким, говорить, дзиця будзе румяным.

Поминальные дни и статья Д. К. Зеленина «Древнерусский языческий культ "заложных" покойников»

В статье «Древнерусский языческий культ „заложных" покойников» Д. К. Зеленин впервые в русской этнографии поставил вопрос о мифическом, ритуально закрепленном противопоставлении «своей» и «не-своей» смерти и предложил его интерпретацию для древнейшей эпохи: представление о неизжитом «веке», жизненной потенции [Зеленин 1916; 1917]. Обряды над «заложными» оказались сужением некогда общего для всех умерших обряда. Современные собиратели отмечают, что это противопоставление в значительной мере утрачено. Однако сохранившиеся до недавнего времени по всей восточнославянской территории особые ритуалы похорон детей и самоубийц позволяют увидеть за эволюционирующим обрядом ту перспективу, которую наметил Д. К. Зеленин.

В отличие от Д. Н. Анучина [Анучин 1890] или А. Котляревского [Котляревский 1891], которые стремились наполнить славянским материалом схемы, известные по ведической или греческой традиции, Д. К. Зеленин осуществил блестящий анализ обряда, не обращаясь к широким типологическим сопоставлениям. Ограничившись вариантами южнорусского поминального календарного обряда греть покойников, он пришел к выводу, что существовало представление о единстве души (покойного), домового и скотины [Зеленин 1909,256-271].

Опираясь на мысли Д. К. Зеленина, автор настоящих заметок комментирует полесские записи 1974 г., привлекая материал этнографических описаний поминального обряда, опубликованных в конце XIX — начале XX в.

Поминальные дни занимают особое место в кругу традиционной обрядности. «Задушины» прямо связаны с последним обрядом жизненного цикла — погребальным. С другой стороны, они включены в календарь. Так, например, различия между декабрьским поминовением и июньской (чаще всего) Навской Тройней могут быть объяснены не только разным происхождением обрядов, но и тем, что первый принадлежит к зимнему циклу, второй — к летнему. Наконец, поминальные дни обладают особой прагматикой: весь обряд, собственно, есть жертва.

Участники поминовения вступают в особые, более прямые и осознанные, чем в других обрядах, отношения с «иным» миром, миром покойных. Поминовение иначе, чем другие обряды (например, святочный или свадебный), связано с внеобрядовой обыденной жизнью: эта связь охватывает не фрагменты реальности, а всю ее в целом.

В основе самого названия обрядов, адресованных душам, всем помным и непомным покойникам, — память, воспоминание. Воспоминание в этом случае мыслится как особое действие, в котором снова воплотится, снова окажется живым когда-то случившееся событие. Обрядовое время как бы идет вспять течению времени физического, вернее, оно лежит под ним — время непреходящих и неразвивающихся событий. Календарные обряды разыгрывают, повторяют, «обновляют» некое мифическое событие, которое не случается в другой форме, кроме как в обрядово-символической (и в этом их отличие от церковных праздников). В обрядах же жизненного цикла неповторимое событие личной жизни (свадьба, смерть) представляется повторяющимся в другом масштабе, как бы переходящим от одного члена человеческого общества к другому. С этой точки зрения поминовение соединяет в себе атмосферу календарного обряда и обряда жизненного цикла: встреча с душками повторяется так же, как встреча Масленицы, но в отличие от нее имеет реальную точку отсчета: событие смерти.

В отношении к душам, дедам, мэрлой родзине существенно знание о том, что когда-то они были другими — живыми. Эта двойственность, отсутствующая в отношении к персонажам традиционной низшей демонологии, и определяет весь характер свят для мэрлых.

Вспомним о том, что существуют две совершенно разные поминальные традиции: на кладбище и в доме (их календарную приуроченность см. в прилагаемой таблице). Первая традиция, как можно предположить, соотносится с древнейшим обрядом тризны по «эа-ложным» (нечистым) покойникам. Она приурочена к лету (Фомина неделя, Троица), к дневному времени суток. Ее отличает бурный характер поведения участников («до полудня плачут, после полудня скачут»): пьянство, драки, обливание водой или киселем. Круг поминающих — все село. Известны исторические свидетельства о поминовении «заложных» всей Москвой [Снегирев 1838, 207]. Обычно в весеннем и летнем поминовении участвовал священник.

Другая традиция поминовения соотносится с рожаничной трапезой, молением навьям в бане. Поминовение, приуроченное к Дмитриевской субботе, Рождеству, к Великому посту, совершается в узком семейном кругу — это поминки по «своим». Они продолжаются два дня: первый день — канун, бабы, лазня, постное угощение; второй день — скоромный, деды. В центре домашнего поминовения — ночь, когда за неубранным столом деды вечеряют. Атмосфера здесь иная: это страх и молчание. Священник не присутствует.

Современное различение этих двух традиций не основано на разделении покойных на «заложных» и «чистых». Скорее, его можно объяснить приуроченностью обряда к разному месту (дом — кладбище) и разному времени суток (день — ночь). Дом и кладбище в обрядовое время поминовения меняют свое мифическое значение на противоположное.

Кладбище, ритуально узаконенное пространство смерти, свяченая земля, обладает постоянным магическим полем (ср. опасность проходить мимо кладбища; гадания на кладбище; черную, любовную и врачебную магию, связанную с кладбищенской землей; роль кладбища в других обрядах и т. п.). В поминальный день, так же как в день погребения, кладбище, напротив, становится пространством повышенной жизненности и требует действий, запрещенных во внеобрядовое время: смеха и веселья, воровства предметов с могилы и т. п.

В то же время дом, «свое» пространство, открывается во время зимнего поминовения душам, т. е. самой смерти, и становится опасным для живых: совершающие обряд не могут подойти к столу, спуститься с полатей или печи на пол, не поплатившись за это.

О значении дня и ночи для обрядовых действий говорить не приходится.

Погребальный обряд можно представить как вынос физической смерти из пространства жизни. Хоронится, «прячется» не только покойный, но и сама смерть. Пространство, на котором она господствует, переносится обрядовыми действиями из дома на кладбище. Те, с кем не производится этого ритуала, остаются «ходячей нечистью», дводушниками, которые сланяюца па разныму статку.

Поминальный день (здесь и дальше речь идет о домашнем поминовении, которое собственно и называется в Полесье деды) возвращает к тому, чем начинался погребальный обряд: открываются ворота на кладбище, отпирается дом, смерть приходит за стол. Ужас, который испытывают домашние в дедовую ночь, можно сравнить только с первой ночью при покойном, когда сторожат тело. Если начало поминок строго оформлено — это призыв-приглашение: «Хай прийдзе хто помер», «Уся родзина мэрла, кульки е шчо, прыйдитэ вечерати. Мни ни страшно, шчо мати моя мэрла, мни ни страшно, шчо ойц муй мэрлы...», то конец часто размыт: северные проводы душек, когда их наутро спускают из окон по полотенцу и провожают до кладбищенских ворот [Терещенко 1846,123], для Полесья не характерны.

При совершении погребального обряда многое делается для забвения покойного (натирают грудь землей, глядят в печь, на ноги коней ит. п.), в поминальный день наоборот — для пробуждения памяти об умерших. Вместе с тем в самом похоронном обряде есть моменты, идущие против его основной интенции — удалить смерть от области живых: родные не отдают тела при выносе; в плачах звучит призыв вернуться:

Не зачем ты, батюшка, не раскладывай,

Не за лесами-то темными,

Не за реками-то быстрыми —

Через реки-то мы устроим мосты дубовые,

А в лесах-то поставим сторожев надежныих;

[Смирнов 1920]

на второй и третий день после погребения ходят побужаць могилу [Шейн 1890,541]. Наконец, поминки сорокового дня с приглашением души покойного в дом почти совпадают по составу действий с календарным обрядом. Эти моменты в обряде — как навья косточка, скрытая, по народным верованиям, в живом теле.

Таким образом, побочный, противоречащий основному мотив похорон развивается в отдельный обряд, поминовение.

Как мы уже говорили, поминки остаются обрядом жизненного цикла, поскольку жизненный цикл в традиционном сознании не завершается смертью. Душа — именование умерших и душа — причина жизни: «Если тело ходит и владеет, значит, есть что-то, може, душа» (Полесье). Загробное существование, как это изображают обрядовые действия, не бестелесно. По славянским представлениям, мертвые продолжают расти (в гроб ребенку кладется смерок отца — чтобы не перерос), нуждаются в пище (поминальная еда), ходят молиться в церковь (но ночью, с пятницы на субботу — Полесье). Таким образом, продолжающееся существование требует ритмически повторяющегося оформления. Белорусская терминология показывает, как земной год уподоблялся загробному дню: осенние поминки — вечеря па радзицелях, зимние — палудзинъ па радзицелях, весенние — снеданье па радзицелях, летние — обед па радзицелях.

Включаясь в вечный круговорот, умершие теряют имя, возраст, пол: все они деды, наши. Безымянность умерших, представление их как анонимного множества (pluralia tantum термина) так же существенны для народных поминок, как имя в церковном поминовении.

Однако кровнородственные связи сохраняются в загробье: это видно и из метафорической основы термина (деды, родители), и из поверий о том, что «нечистые» покойники (вампиры, двудомники) страшны прежде всего для родных (ср. сербское поверье о вештице: вjештица на cвojy крв трчи) [Чajканович 1973, 88]. «Свои», чистые покойники оказывают помощь и предвещают судьбу тоже в первую очередь кровным.

Вера в сохранение кровных связей объясняет замкнутость традиционного осенне-зимнего поминовения семейным кругом — видимо, реликтовую черту некогда общего для погребального обряда правила [там же, 573]. Предметная метафора такого семейного поминовения — веник, связанный из прутьев по числу членов семьи, которым старшая из женщин «опахивает могилу» [Зеленин 1914,137].

Итак, жизненный цикл, по традиционным представлениям, продолжается после смерти и сливается с природным круговоротом.

Неразорванные кровные связи ставят живых в родственные отношения с природными стихиями: орус. родители вздохнули — оттепель. В половодье дети пускают щепочки деду, бабульке [Добровольский 1894, 307]. Души, родители окружают человека традиционной крестьянской культуры дома, в поле, в лесу, в любое время суток, при любом состоянии природы. Дождь, гроза, мороз, засуха, град — во всем этом невидимо присутствуют души[1].

Расположение «того света», онного соживленьица, противоречиво засвидетельствовано обрядовыми действиями: мир дедов располагается под землей (с этим представлением связано кормление могил), в высотах (печение лесенок из теста, вывешивание веревок на могильных деревьях имеют целью помочь душе взойти на небо), в избе (в печи, куда нельзя кидать связанные метла, в печной трубе), в вихре, в дожде. Из суеверных рассказов о встречах с умершими можно заключить, что область смерти мыслится как расположенная здесь же, в мире живых, как реальность постоянно присутствующая, но открывающаяся живому только во фрагментах, при чрезвычайных обстоятельствах: в несчастьях, в сновидениях, во время погребальной процессии, перед кончиной. Сверхъестественный мир при этом отличается от обыденного не столько своей «обратностыо» (как полагают некоторые исследователи славянских древностей), сколько алогичностью, рассыпанностыо, неуловимостью своих внутренних связей.

Если повседневная традиционная жизнь стремится избежать столкновения с этим постоянно ощущаемым, соприсутствующим миром, то поминальные дни направлены на то, чтобы выявить это присутствие, столкнуть живых с областью смерти. Правда, деды на поминках остаются невидимыми (невидимость — постоянный атрибут смерти, которая не кажась ходит), их можно увидеть только особым магическим способом (например, с печи глядя через кость), их видят только чистые души — дети или те, кому суждено умереть в этом году. Однако следствия их присутствия очевидны. Ложки, оставленные для покойных, наутро оказываются перевернутыми. Если на столе оказывается нож, если кто-то не оставляет куска хлеба на столе в поминальную ночь или подходит к столу, в то время как деды вечеряют, — они мстят домашним: перевертывают стол, катают человека по избе, снятся и мучают в сновидениях.

Итак, домашнее поминовение глубже, чем любой другой обряд, противопоставлено внеобрядовой жизни — самим отношением к «иному» миру. Оно провоцирует прямую, очную ставку со смертью и умершими, чего традиционная повседневность всеми силами избегает. Зачем же инсценируется эта крайне опасная, в восприятии самих участников обряда, встреча? В чем прагматика домашнего поминовения? Нет свидетельств о том, что исполнение поминовения должно приносить удачу, плодородие или богатство. Однако его неисполнение грозит злыми последствиями. Это не что иное как обряд-жертва.

Общий смысл погребального обряда драматически выражает закарпатская игра в бога и черта [Кузеля 1912,228]. Участники похорон в ночь перед погребением разбиваются на две партии: боговы и чертовы, иначе — «живые» и «мертвые». Две эти группы сталкиваются, стремясь перетащить кого-то из противоположной партии на свою сторону; перетащенный на сторону «мертвых» и есть душа умершего. Здесь же, в домашнем поминовении, две стороны — живых и умерших — сталкиваются, чтобы разойтись в прежнем составе.