Яблоко от яблони недалеко падает 4 страница

– Вот. С того дня и до августа, когда свалили Горбатого, я демонстративно бил баклуши. – Подседерцев помолчал, потом продолжил уже другим тоном:

– Тогда я понял, что буду работать на того и с тем, кто настроен только на победу. Пусть любой ценой – но на победу. Как в прошлом году, когда валили Хасбулата и его обезьянник в Белом доме.

Об октябре напомнил не случайно. В те дни все висело на волоске, и Шеф, Подседерцев был уверен, не забыл и не простил унизительного бессилия, когда связанный по рукам и ногам нерешительностью тех, кто клялся в вечной преданности Деду, наблюдал, как спланированный и по нотам разыгранный заговор начинает трещать по швам и превращаться в исконно русский бардак, почему‑то именуемый благородным словом «революция».

Жрать из хозяйской кормушки все горазды, а сунуться за хозяина в огонь, пойти на кровь желающих всегда мало. На конторских, бывших и действующих, надежды не было, с первого же дня кризиса половина оказалась в Белом доме, организовывала контрразведывательное обеспечение. Вторая, вяло и нехотя, делала вид что противодействует «антиправительственным действиям». Грачев, всем в жизни обязанный Деду, едва наскреб танковую роту, да и то предварительно сменив не одну пару штанов с лампасами. Из регионов доносилось глубокомысленное сопение и шли телеграммы с поддержкой, кого и чего – уяснить было сложно.

Толстощекий Мальчиш‑Кибальчиш решил поиграть в Робеспьера и с балкона мэрии призывал толпу «оказать отпор». Чем бы это кончилось, схлестнись две толпы в рукопашной, даже подумать было страшно.

Много что было в те лихорадочные бессонные ночи. И ничего Шеф не забыл. По его напряженному лицу и плотно сжатым губам Подседерцев понял – не забыл и не простил.

– Ясно. – Шеф опять повернулся к лесу. Подседерцев перебирал озябшими ногами, обулся легко, не рассчитывал, что докладывать придется в таких условиях. Помял пачку сигарет в кармане, но доставать не стал. Не хотел отвлекаться, слишком тонкий был момент. Или – или. Свою роль он отыграл, сейчас дело за Шефом. А тот молчал, до йоты вымеряя меру доверия.

– Вот что, Боря. – Шеф опять накинул капюшон. – Я еще погуляю. Воздухом подышу. А ты возвращайся в Москву. Горца оставим Пашке, если уж им так хочется.

Войну мы с тобой не остановим, хоть вывалим перед Дедом весь компромат на этих живчиков. Да и Дед уже не тот... Переждать надо, потом сочтемся. Когда гробы начнут приходить. – Он ухватил Подседерцева за рукав, притянул к себе. – Так, с этой минуты ты официально работаешь по Гоге Осташвили, и только по нему. О Горце даже не упоминаем. Но деньги его из банка вытащи, Боря! Они нам еще понадобятся. Драка предстоит страшная.

– Решили идти до конца? – Подседерцев был на голову выше, заглянуть под капюшон не мог, а ему так было нужно увидеть глаза Шефа. По недомолвке Шефа он понял, что их пути с Дедом расходятся. Рано или поздно так и должно было произойти: тот, кто был локомотивом перемен, неизбежно со временем становится тормозом. И первыми это замечают люди ближнего круга, вместе с лидером несшие бремя решений.

– Сталин помер, что потом было? – Шеф резко вскинул голову, отбросив с лица капюшон. – И это в устойчивой империи, выигравшей войну! Леньку схоронили, так сколько потом власть под ковром делили! А сейчас что начнется, не приведи господь?

– Гражданская война, – как о давно решенном сказал Подседерцев. – Только гарцевать будут не на Гуляй‑Поле, а вокруг атомных станций и химических заводов.

Шеф хотел что‑то сказать, но осекся, только прищурил вдруг ставшие холодными глаза.

Глава семнадцатая

КОРОЛЬ ВОРОВ

Цель оправдывает средства

Гога Осташвили любил купаться в лучах славы. Он всегда презирал подпольных миллионеров, из конспирации отказывавших себе во всем. Лишь по необходимости демонстрировал уважение «авторитетам», имевшим не одну «ходку». По молодости он месяц попарился на нарах Бутырки, дело по хулиганке стараниями отца удалось быстро погасить, но впечатлений хватило на всю жизнь. Камерная публика не стоила его таланта. Артист в душе, он всегда искал внимания и славы у сильных и красивых людей. И всегда хотел стать таким – сильным и красивым. Стальная хватка, азарт и жажда иметь все, что попадало в поле зрения, сделали его тем, кем он стал в благодатные годы полного развала и беззакония. Теперь его внимания искали красивые и талантливые, но лишенные силы. Ему тайно завидовали сильные, лишенные широты и размаха его артистической души.

Неуемная энергия не давала ему покоя, Гога бросался из одной авантюры в другую. И всякий раз вырывал у судьбы свой кусок счастья и удачи.

Год назад его брата нашли с простреленной головой у дверей квартиры. Все надеялись, что Гога уймется, ведь звонок прозвенел. Но он лишь крепче закусил удила.

«Теперь я живу за двоих, – сказал он пытавшемуся его вразумить Рованузо. – Мне надо успеть за двоих прожить, понял?» – И так притянул своего финансового советника за лацканы, что затрещали швы. За этот год империя Осташвили, ногами плотно стоявшая в преступном мире, пробила негласный потолок для лиц с запятнанной биографией и вклинилась в мир больших денег и большой политики.

Осташвили быстро пробежал глазами факс и кивнул стоящему рядом черноволосому парню с фигурой борца‑тяжеловеса:

– Хорошо, Давид. Набери‑ка мне номер этого белобрысого педрилы, ну сам знаешь...

– Понял, батоно Георгий. – Давид, отступив в сторону, достал радиотелефон.

– Рованузо, не спи! – Осташвили захохотал, когда сидевший напротив полный человек с лысиной на круглой, как шар, голове вздрогнул и захлопал глазами с короткими, будто обожженными ресницами.

– Извини, замечтался.

Рованузо до выхода на экраны итальянского сериала «Спрут» называли «Башка». По паспорту он был Ашкенази Александр Исаакович, пятый пункт – соответственно, но кому до этого дело. Обе клички были данью незаурядному бухгалтерскому уму, помноженному на тягу к присвоению общенародной собственности. Осташвили ценил Рованузо за феноменальную память на цифры и феноменальную жажду денег. На мелкие недостатки, в частности, вечно торчащие из брюк уголки несвежей рубашки и неизменный уже много лет галстук, внимания старался не обращать. Рованузо был талантливым финансистом. А талантам, как давно убедился Гога, нужно многое прощать. Иначе они не работают. Чахнут, как дети, лишенные материнской ласки.

– Как в рекламе: мы сидим, а денежки идут, да? Вот все вы такие, мясоеды.

Резкие, а выносливости нет. Я мяса в рот не беру уже лет двадцать – и здоровее Давида. Хотя ему всего двадцать пять и он мастер международного класса. Но переживу я вас обоих. Веришь?

– Да причем тут моя вера? – Рованузо слабо улыбнулся. – Живи, сколько хочешь.

– Батоно Георгий, пожалуйста. – Давид двумя руками поднес трубку, Осташвили не глядя сгреб ее тяжелой пятерней.

– Але, Осташвили говорит. Ха, спасибо, дорогой. Как сам? Рад слышать.

Слушай, у моего хорошего друга жена решила запеть. Ай, ну хочет она петь, что теперь делать? Не топить же ее, тем более что он только что на ней женился.

Ха‑ха! Ты вот что, дорогой, возьми ее к себе. Ну клипы‑мипы, песенки ей подбери... Слушай, я же не говорил, что это новая Пугачева! Человек он уважаемый, сделай ему приятное, а? Молодец! Завтра она подъедет. Все, дорогой, спасибо. – Он не оборачиваясь передал трубку Давиду.

– Еще одна свистушка безголосая, – проворчал Рованузо. – Сколько же можно звездюлек плодить?

– Слушай, я же ее не в Большой театр устроил. Пусть попляшет девка, пока молодая. Ты, кстати, приход по новой партии товара посчитал?

– Давно. Отмыв этой партии займет две недели.

– А быстрее?

– Не получится. – Рованузо печально покачал головой. – Увы, Георгий, но тут даже я бессилен. У казино есть своя пропускная способность. Не может в него завалить народа больше, чем ходит всегда. И объем выигрышей не может подпрыгивать под потолок всякий раз, когда нам привозят партию товара. Так очень легко высчитать динамику, наложить на имеющуюся информацию и вычислить, откуда деньги. Опера же не дураки, зря, что ли, учили?

– А если запустить через все казино сразу?

– Я и считал для всех сразу, – вздохнул Рованузо.

– Хорошо. – Осташвили протянул ему листок факса. – Боливийцы к нам в гости собрались. Подготовь отчетность, наверняка полезут. Так, что еще? А, Давид!

Узнал насчет Журавлева?

– Да, батоно Георгий. – Давид открыл блокнот. – Из банка передали, фирма «Рус‑Ин» резко пошла в гору. Кто‑то передал ей хорошие концы в Монголию и Китай. Кредиты отдает в срок. На счету сейчас...

– Неважно. «Крыша» чья?

– Военные. Крутые.

– Все они крутые, только солдаты у них с голоду пухнут, – отмахнулся Осташвили. – А Журавлев, значит, безопасностью заведует?

– Да.

– Вот как? Хотел к себе взять, а он, сука, вывернулся.

– Мало ли на нас ментов работает, батоно Георгий!

– Этот не мент. Да и вообще – товар штучный. Башка лучше, чем у Рованузо работает. Ну и бог с ним! Пошли людей. Пусть наедут по полной программе.

Рованузо, ты Журавлева не знал?

– Нет. – Тот едва заметно вздрогнул.

– Опять спишь! Да не дрожи ты. Башка. Жаль, что не знал, он бы тебе срок в момент организовал. Ха‑ха‑ха! – Осташвили оттолкнулся ногами, и кресло на колесиках послушно отъехало от стола.

– Ну и что?

– А ничего. Можешь теперь спать спокойно. Кто не работает с нами, тот не работает против нас, во как сказал! – Осташвили развалился в кресле, закинув ногу на ногу, ожидая реакции, как артист аплодисментов.

– Можно отлить в бронзу, – буркнул Рованузо и забарабанил по клавишам калькулятора.

Осташвили развернул кресло так, чтобы увидеть стоявшего за плечом Давида.

Тот, как и ожидалось, изобразил на лице восторг. Старших Давид уважал, не в пример вечно всем недовольному Рованузо.

– Разберешься с этим Журавлевым как надо, возьму тебя к себе в партию.

Будешь возглавлять молодежь. Что‑то типа комсомола. Договорились?

– Спасибо, батоно Георгий. – Лицо Давида залило краской.

– Ай, не красней, как девица! – Гога был доволен реакцией. – Обещал в люди вывести и выведу.

Человеческого сырья у Гоги было в избытке. После свистопляски, которую устроил Гамсахурдия, из Грузии чередой пошли многочисленные родственники, родственники родственников, друзья друзей и совсем уж незнакомые люди. Все надеялись получить свой кусок. Осташвили никому не отказывал, зная, что даже мелкая услуга в трудную минуту не забывается никогда. Помогал, пристраивая к делу. Выгода была двойная: приобретал верных людей и дело расширял.

Давида он приметил давно, но приблизил к себе после неприятной истории.

Гуляли свадьбу. Гога приехал как почетный гость с ключами от нового «мерседеса» в подарок молодым. Не успели выпить и закусить, как, вынеся двери, в зал ворвался спецназ.

Ловко и отработанно люди в черных масках рассыпались по залу, разобрав пространство по секторам обстрела. Старший, огромный верзила, молча ждал, пока сама собой не установится гробовая тишина. Потом не спеша подошел к отцу жениха, одним рывком поднял его на ноги и отволок к лестнице, ведущей на второй этаж.

Гога моментально сообразил, что к чему. Это был не просто наезд, это было хуже. Неделю назад отец жениха, Вахтанг, решил наехать на одну фирму. Гога отговаривать не стал, хотя были сведения, что в фирме имеет свой интерес один из вице‑премьеров правительства. Теперь было ясно, что имеет, доказательства, можно сказать, перед глазами. В ладных, плотно сидящих серых комбезах и с ухоженными, но, по всему, бывшими в деле автоматами в руках. Все сразу поняли: не менты дешевые, хозяйский спецназ пришел устроить разбор по первому разряду.

Гога почувствовал, как оторвавшись от Вахтанга, взгляды присутствующих скрестились на нем. Надо было действовать. Лучше потерять жизнь, но уронить авторитет нельзя. Он встал и, отрешенно отметив, как напряглись спецназовцы, вышел из‑за стола.

«Только бы не остановили! Один выстрел в потолок, и придется лечь. А ложиться нельзя. Нельзя!» – По спине, под шелковой рубашкой, юркнула горячая капелька пота. Гога задержал дыхание и шагнул вперед. По борцовскому прошлому знал: как бы ни было страшно, нужно сделать шаг к центру ковра, а там уже не до страха. Там – кто кого.

– Что встал? – Старший развернулся в пол‑оборота и положил широкую ладонь на автомат.

«Все ясно. Стрелять никто не будет. Приказали опустить, падлы». – Гога ускорил шаг.

– Я – Георгий Осташвили, – сказал он. – Если есть вопросы, давайте говорить со мной.

Глаза старшего сквозь прорези в маске показались Гоге двумя черными дулами, уткнувшимися в грудь. Он слышал фамилию, не мог не слышать. А видел впервые. Наконец, он оттолкнул от себя Вахтанга и, поскрипывая новыми бутсами, подошел к Гоге.

– Просили передать этой срани, – старший кивнул на Вахтанга. – Надо знать свое место.

– Я понял. Еще что? – Гога чутьем борца уловил движение противника вперед и чуть отступил. Старший прошел мимо, обдав острым запахом военной ь формы.

Слава богу, не толкнул, не зацепил локтем или стволом. На такое неминуемо нужно было отвечать, а что начнется в зале, вцепись он в старшего, Гога боялся даже подумать.

Старший подошел к столу, ногой отодвинул стул вместе с сидящей на нем крашеной блондинкой из худосочных подруг невесты. Налил себе полный бокал шампанского.

– Еще просили поздравить молодых. – Он одним махом опрокинул бокал в прорезь маски, чмокнул губами и с хрустом раздавил бокал крепкими пальцами.

Сидящая рядом блондинка тихо ойкнула, когда сверху ей на колени посыпались мелкие осколки.

Спецназовцы как по команде сдвинулись к дверям, оставив командиру промежуток для отхода. Стволы автоматов хищно рыскали по рядам гостей, выискивая желающих вскочить и попытаться поднять шум. Таких не нашлось. Все сидели, как загипнотизированные.

В холле с грохотом захлопнулась дверь, потом взревел на полных оборотах движок отъезжающей машины, а в зале все еще висела нервная тишина.

«Сейчас начнется!» – Гога понял, что теряет драгоценные секунды. Еще немного, и гости начнут с шумом отбрасывать стулья. Хозяин оскорбил стол, за который собрал уважаемых людей. Такое не прощают. У всех были дела, может быть, и не менее опасные, чем у Вахтанга. Но никто не имеет право выплескивать свое дерьмо на гостей. Гога отчаянно пытался что‑нибудь придумать, но уже весь выложился. Ни сил, ни азарта для новой схватки не осталось.

В этот момент на дальнем конце стола поднялся бледный от волнения Давид.

– Батоно Георгий. Дядя Вахтанг! – начал он срывающимся голосом. Все тут же повернули головы. – Я пью это вино за вас, старших. И пусть у этих поганых ментов будет столько счастья, сколько капель останется в этом бокале. – Он залпом выпил и хлопнул перевернутым бокалом по ладони. Потом поднял ее вверх, показав всем, что на ней нет ни капли.

Осташвили, пока еще никто не успел прийти в себя, бросился к столу, плеснул в первую попавшуюся рюмку и, отчаянно играя веселье, закричал:

– Ай, Давид! Ай, молодец! Иди ко мне, парень. Дай я тебя обниму. – Он широко раскинул руки. Пока Давид, смущенный от всеобщего внимания, выбирался из‑за стола, Гога успел притянуть к себе бледного, как полотно, Вахтанга. – И ты, Вахтанг, стой рядом. – Он не стал ждать Давида, нельзя было упускать момент.

– Пьем за молодых, гости! Они переживут и нас, и наших врагов. За молодых!

Он с облегчением заметил, что руки многих потянулись к бокалам.

Сообразили, что Гога дает всем шанс с честью выбраться из мерзкой ситуации.

Через несколько показавшихся бесконечными мгновений стали вставать, протягивая через стол бокалы. Каждый хотел чокнуться с Гогой. Он махнул оркестру, притихшему на своем пятачке. Первой взвыла зурна, потом опомнился барабанщик.

Через секунду музыка и шум отодвигаемых стульев похоронили готовую взорваться тишину.

Он пошел вдоль длинного стола, хлопая по плечам мужчин и вежливо, чуть касаясь, чокаясь с женщинами. По пути перехватил Давида, обнял за плечи. Они у парня оказались литыми, надежными.

* * *

Осташвили, отгоняя воспоминания, потянулся до хруста. Подошел к окну, поднял жалюзи. В комнату ворвался бледный осенний свет. Толстые стекла были иссечены змейками дождя.

Окна офиса выходили прямо на Кремль. И это тешило самолюбие Гоги. Отсюда, с верхнего этажа гостиницы, хорошо просматривались внутренние кремлевские постройки, не видимые простым смертным, снующим вдоль неприступной для них стены. Этот рубеж Гога уже преодолел. Его дважды приглашали на торжественные приемы, но самым важным визитом за Стену он считал конфиденциальную встречу с одним высоким чиновником. Это уже было не просто подтверждением его статуса богатого и уважаемого человека. С ним считались, на равных, как ему показалось, обсуждая дела благотворительного фонда, через который шла львиная доля импортной водки.

Осташвили, как восточного человека, поразила византийская роскошь кремлевских внутренних покоев. Но было в ней то, чего не купишь ни за какие деньги и не поставишь в только что отстроенный особняк. Сами стены излучали спокойную уверенность. Это была Власть в ее максимальной концентрации. У него даже дух сперло, когда он понял магию Кремля. Любой, оказавшийся по другую сторону Стены, отгораживающей небожителей от смертных, понимает, что сюда входят раз и навсегда – или не входят вовсе. Вот и весь секрет.

«Раз и навсегда», – прошептал Гога, прищурившись на красные звезды. Все чаще он взвешивал шансы оказаться там. Навсегда. Отсюда, из офиса, где Рованузо щелкал на калькуляторе, играючи обсчитывая миллионы долларов, ежедневно прокачиваемые по счетам фонда, где все и вся принадлежало ему, Гоге Осташвили, это казалось возможным. Стоило только протянуть руку.

Искусство ближнего боя

Максимов время от времени поглядывал в зеркало заднего вида на притихшего на заднем сиденье Кротова. Сегодня его впервые на памяти Максимова везли в Москву. И впервые он увидел Кротова другим.

Машина уже ждала с работающим двигателем, а Кротов все еще не выходил из дома. «Начальство не опаздывает, оно, на фиг, задерживается», – прокомментировал Стас, лениво ковыряя во рту надкусанной спичкой. И вдруг осекся.

На крыльце появился изменившийся до неузнаваемости Кротов. Не было добродушного, с вечной хитринкой в глазах пожилого человека. Был энергичный, собранный, с волевой складкой губ мужчина без возраста. Костюм, чуть приспущенный галстук, плащ, небрежно переброшенный через руку, – все выдавало привычку носить добротные вещи, не обращая внимания и ни в коем случае не выставляя напоказ их цену. Он провел ладонью по волосам и коротко бросил:

«Едем работать».

Максимов отметил, что сегодня на безымянном пальце Кротова тускло отсвечивает перстень. Максимов по обрывкам разговоров уже имел представление, кем был Кротов в другой жизни, а сегодня он увидел, каким тот был. Сейчас Кротов напоминал черного лиса, вышедшего на охоту.

Неприкасаемые

У гостиницы «Украина», прямо на фоне Белого дома, красовался рекламный щит благотворительного фонда Осташвили. Журавлев указал на него дымящейся сигаретой и спросил:

– Что скажете, Савелий Игнатович? Думаю, мог бы и на крышу Белого дома пришпандорить, денег хватит.

– Гога есть Гога, – отозвался Кротов, проводив щит равнодушным взглядом.

– Но в размахе ему не откажешь, тут вам придется согласиться.

– Я не о том, Кирилл Алексеевич, – Кротов грустно усмехнулся. – Вы человек, простите, закомплексованный. Государственная служба редко предоставляет возможность полностью реализовать себя. Вот невольно и смотрите на Гогу снизу вверх. А я‑то цену этому субъекту знаю.

– И какую цену вы ему назначили? – В голосе Журавлева Максимов уловил едва скрытые нотки недовольства.

– Гога показушник, как все дети Востока. Он может осыпать шлюху золотыми побрякушками, сунуть официанту столько, сколько рука из кармана вытащит. Но этот же Гога удавит за копеечный долг. Его жадность идет от болезненного самолюбия и непомерных амбиций. Он, увы, не знает, что такое комфорт. Ему подавай роскошь! – Кротов презрительно поморщился.

– Но он создал крупнейшую империю! Вы же знакомы с цифрами, – не сдавался Журавлев.

– Видите ли, Кирилл Алексеевич, – Кротов забросил ногу на ногу., – Экономика требует оптимальных решений, и многие из них возведены в постулат. Или ты действуешь по давно отработанным правилам, или тебя неминуемо выбросит на обочину. Но эти правила подобны нотам и законам композиции. А музыку пишет личность. Вот и в экономике фирма – отражение и продукт личности ее лидера. Все просто. Так что Гогиной империи грош цена. Потому что она – Гогино детище.

– Вас послушать, так единственное положительное, что есть у Гоги, так это тест на СПИД! – хохотнул Журавлев.

– Ну почему же. – Кротов чуть растянул в улыбке тонкие губы. – Есть и достоинства. Хотите, расскажу одну байку?

– Конечно. Сейчас на Арбате попадем в пробку, время есть.

– Давным‑давно в Москву приехали двое ребят с Колымы. Привезли что‑то около килограмма золотишка. Самодеятельностью решили заняться, привезли сами, это поняли все серьезные «золотари». А, замечу, никто из скупщиков золота без предварительной весточки от отправителя на контакт с гонцом не пойдет. Так вот, пока все наводили справки, нарисовался только начавший входить в силу Гога и объявил, что с этими лохами работает он. Ну, мы люди были серьезные, дорогу перебегать не стали. А Гога решил прокрутить с ними стандартный вариант «игры на понижение». Ребята носились по всей Москве и предлагали товар по известному им с Колымы курсу, но им подводили людей, которые намеренно занижали цену. Так у клиента создается впечатление, что Москва завалена золотом и цена на него успела упасть. Прошло недели две, деньги мужики прогудели по кабакам, а сдавать товар мелкими партиями боялись. Гога уже потирал руки и готовился скупить кило золота за полцены, как вдруг появился какой‑то молодчик и предложил лохам настоящую цену. И брать‑то решил всего грамм триста, на большее у стервеца капитала не хватило. А мужики сообразили, что их дурили, разом обрубили все контакты с людьми Гоги.

Кротов замолчал и стал с интересом следить за водителем «форда», застрявшего в пробке рядом с ними. Тот что‑то кому‑то втолковывал по радиотелефону. Пальцы свободной руки при этом были растопырены характерным «веером». С такими габаритами и руками владелец радиотелефона мог спокойно выдавать по две нормы в каменоломне. Рядом с ним, словно навсегда вросшая в кресло, сидела девочка‑нимфеточка и безучастно смотрела прямо перед собой. По всему было видно, что она была частью сервисного оборудования «форда». Мордашка и торчащие над панелью острые коленки должны были лишний раз подчеркивать «имидж» хозяина иномарки.

– И что дальше? – отвлек Журавлев наслаждающегося зрелищем Кротова.

– А ничего особенного. – Кротов отвернулся от окна. Лицо, отметил Максимов, заострилось, губы еще плотнее сжались. – Убили тех мужиков, а золотишко унесли.

Они же были чужаками и лохами, за них никто не встал, ни из московских, ни из магаданской братвы. Через пару дней на даче у Гоги шла гульба. Туда и привезли мальчика, перебежавшего ему дорогу. Гога при свидетелях на руку скор. Заявил, что таким «золотарям» самое место у параши. И под хохот гостей и блядей парня сбросили в нужник. И пошли пить дальше. А дело было в ноябре. Парень побарахтался в дерьме да и умер от шока и переохлаждения. Слух об этом на другой же день дошел до серьезных людей. Мы посовещались и решили, что Гогу можно допускать к делам. Беспредельщик, конечно, но своего куска не отдаст никому. Вот и вся сказка. – Кротов опять отвернулся к окну.

Журавлев долго пыхтел «Житаном», наполняя салон терпким дымом.

– Кротов, а ведь это вы подвели к Гоге мальчишку. Или я не прав? – сказал он тихо.

Максимов мысленно похвалил его, к этому же выводу он пришел минутой раньше.

– Естественно, я. – Кротов не обернулся. – Должен же был я узнать цену Гоге. У любого, кто крутит дела, должна быть цена. Кто же мог знать, что этот показушник заплатит за свой авторитет жизнью трех человек!

До офиса, где должна была состояться встреча с «казачком», доехали без приключений. Только в салоне после рассказа Кротова стояла мертвая тишина. Даже вечно неугомонный Стас прикусил язык и сосредоточенно крутил руль, объезжая колдобины, до краев заполненные мутной жижей.

Глава восемнадцатая

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Цель оправдывает средства

«Казачок» был типичным предпринимателем‑неудачником, из тех, кто может заработать большие Деньги, но удержать – никогда. И чем солиднее становится доход фирмы, тем ближе тот неизбежный день, когда недобрый дядя мимоходом и как само собой разумеющееся отберет с таким трудом добытый капитал. Сергей Михайлович Потапов, двадцати восьми лет от роду, если судить по досье, собранному на него Гавриловым, за свою недолгую жизнь успел совершить все возможные ошибки.

Во‑первых, пошел в военное училище, хотя папа гарантировал нормальную жизнь в родном Биробиджане. Во‑вторых, зачем‑то указал в пятой графе анкеты «отец – русский». Ошибка обнаружилась, когда новоиспеченного лейтенанта, бывшего секретаря ротной комсы и по совместительству стукача замполита, сватали в привилегированный 105‑й Берлинский полк. Кадровик, исправляя досадное недоразумение, вместо охраны Берлинской стены от норовящих перелезть через нее социалистических немцев распределил Сергея в стройбат. Лишь заслуги перед комсомолом и лично перед замполитом курса не дали ему оказаться поблизости от папы, в диком стройбате Забайкальского военного округа. Стройбат подобрали подмосковный.

Третьей и главной ошибкой Сергея было увольнение из армии. Не сообразил, что развал вооруженных сил Союза никоим образом не может затронуть стройбат.

Там попросту нечего разваливать. И сокращать их, ввиду перспективы широкомасштабного строительства дач, никто не собирался. Жил бы себе, как у бога за пазухой, получая звездочки за каждый сданный в эксплуатацию генеральский дворец. Но Сергей, набив руку на торговле неучтенными стройматериалами и солдатской рабсилой, решил уйти в коммерцию.

Первая фирма, открытая на старлейское выходное пособие, просуществовала полгода. Крах второй совпал с разводом. Жена, согласившаяся на участь боевой подруги будущего генерала, не вынесла полуголодного существования с начинающим предпринимателем. Третья фирма с самого рождения дышала на ладан из‑за мерзкой привычки Сергея вытаскивать деньги из дела, как он говорил, «на жизнь», и запойных наклонностей нанятых им строителей.

И тогда Сергей решил срубить деньги одним махом, что было очередной ошибкой. Для начала он уволил украинских работяг и нанял непьющих из независимой мусульманской республики. Взял подряд на строительство автосервиса и, получив предоплату, накупил ширпотреба и вылетел в родной Биробиджан.

Операция «шмотки – деньги – „японки“ с левым рулем – деньги – покупка им же отстроенного автосервиса – светлое будущее» забуксовала в самом начале.

Родные биробиджанки и биробиджанцы, отощавшие от невыплат зарплаты, пялили глаза на московский ширпотреб, как островитяне на стеклянные бусы, цокали языками, но покупать не спешили. Зарплату обещали дать в сентябре, а на дворе стоял душный июнь. По бедности обходились китайским ширпотребом, ставшим для них почти родным.

Сергей строил из себя крутого московского предпринимателя неделю. Потом взвыл и пошел на поклон к местным. Те сначала удивились, почему организованная ими блокада (по городу был распространен негласный запрет ничего не покупать у заезжего коробейника) так быстро сломала Сергея. Но побеседовав с ним за столиком в ресторане, сразу разобрались, с кем имеют дело. С лохом.

Сделку заключили быстро и полюбовно, как земляки. Сергей сбросил все шмотки, получил документы на пять машин и видеомагнитофон – первый из обещанной партии в три тысячи штук – и гордый улетел в Москву. Все часы долгого перелета он насиловал маленький калькулятор, пытаясь вычислить, хватит ли вырученной суммы для покупки светлого будущего.

Столица встретила холодным дождем и неприятностями. Как выяснилось, вся непьющая бригада в полном составе уже неделю парилась на нарах. Не надеясь на зарплату, они прямо на стройке, благо автосервис располагался на перекрестке дорог и недалеко от метро, организовали торговлю анашой. За такое хамство хозяин автосервиса поимел неприятности от милиции, которые, естественно, стоили денег. Эту сумму он присоединил к полученной Сергеем предоплате и дал неделю срока. Надежда на то, что машины за семь дней окажутся в Москве, не оправдалась. Как выяснилось, они вообще никогда не приедут. Можно было лезть в петлю.

За два дня до истечения срока Сергей пожаловался на жизнь старому армейскому другу. Пути людские неисповедимы, и готовому к самому худшему Сергею не могло прийти в голову, что бывший капитан из соседней части был офицером особого отдела и дружил со стройбатовским летехой только из‑за его длинного языка и комсомольской склонности к стукачеству. Расплевавшись с армией, капитан был благополучно пристроен к делу, плодотворно и выгодно сотрудничая с агентством Гаврилова.