Панас на небе По народной сказке
Помер старый Панас.
Тело его похоронили на кладбище, а душа, как все человеческие души, жаворонком в небо полетела.
Попав в незнакомое место, Панас огляделся по сторонам и скоро уразумел, что к чему:
«Эх, язык до Киева доведет! Кто спросит, тот не заблудится».
И давай у встречных-поперечных допытываться:
– А где же тут, пане-добродзею, дорога в рай?
Крылатые ангелы пялили глаза на простую душу, а все-таки показывали дорогу, уверенные, что тут никаких хитростей нет; ведь коли человек смолой в глаза лезет, так это не хаханьки какие-нибудь.
Боком-скоком добрался Панас до райских врат.
– Эй! – крикнул Панас снаружи. – Пусти, дядька, в рай!
– А кто это там горло дерет! – отозвался за воротами ключарь Петр.
– Это я!
– А кто ж ты?
– Ну, я ж! Отвори, дядька, ворота!
– Ишь ты, какой ловкий! А что ты там на земле поделывал? Будь ласков, скажи!
Тут у Панаса на душе тошновато стало. Вспомнил он, как однажды перед попом шапку не снял. Вспомнил, что когда мать померла, так он долго креста на могиле не ставил, покуда не удалось стащить сосну из господского леса. Еще много чего припомнил он, и давай затылок почесывать.
– Как тебя зовут? – спросил ключарь Петр и чуть высунулся из-за ворот, оглядывая Панаса с головы до ног.
– Панас… – боязливо, будто он перед урядником стоит, ответил Панас и опустил глаза.
– Молился? – сурово спросил Петр.
– Часом, – бормочет Панас, озираясь по сторонам как бы в поисках спасенья.
– Почему «часом»? – строго кричит Петр.
– Потому, знаешь, паночек, бо…бо…бо… не умею, – захлебывался Панас словами, будто горячие клецки глодал.
– Ага, значит, неаккуратно молился, – отчеканивает Петр каждое слово, как заседатель. – А выпивал аккуратно? А жену бил? А за хозяйством смотрел как следует?
Словно дробью, засыпал его Петр вопросами. Панас так корчился, будто его крапивой стегали.
– В ад! – сказал Петр и хотел было затворить ворота.
Панас, увидев этакое дело, чмокнул руку Петру и давай молить-просить, точно так, как научила его на земле старая пани, когда за потраву забирала Панасову кобылу в панский сарай.
– А я ж неученый… а я ж простой, темный мужичина… – запричитал и захныкал он на все небо. – Разве ж я виноват, что не знал, как жить на свете? Разве ж я виноват, коли не…
– Ну хватит! хватит! – перебил его Петр и, с усмешкой поглядывая на Панаса, поглаживал свою седую бороду. – Хорошо, Панас, может, и попадешь в рай, потому что знаем: ты неученый. Но вот какое дело – не пущу тебя в рай, покуда не научишься хоть немножко грамоте. По крайней мере станешь сидеть да «Отче наш» читать. А то худо, коли ты на всех святых глупой вороной смотреть будешь и никто голоса твоего не услышит.
Горько стало на душе у Панаса.
«Лихо его знает! Это легко сказать: научиться грамоте! Мой Габрусь пять зим учился, а еле-еле по складам читает. А мне, старому хрену, где уж тут уразуметь?»
Даже мурашки поползли по его спине.
Тем временем Петр затворил ворота, дав Панасу Псалтырь, по которому приказал учиться.
Панас ткнул книжку за пазуху и, печально опустив голову, побрел куда глаза глядят. Он и надежду потерял в рай пробраться. Ему казалось, что куда легче головой вниз ходить, чем научиться грамоте. Но, «коли на дно покатишься, то и за бритву схватишься», – говорят люди. И бедный Панас, не видя другого спасения, раскрыл Псалтырь и, как аист, скосился на непонятные буквы. Ох, как же ему не хотелось попасть в ад на закуску. «Купил – не купил, а поторговаться можно», – подбадривал он себя и уселся на камень у большака. Уткнулся глазами в Псалтырь и давай у каждого встречного-поперечного допытываться:
– Паночек, родненький, что это за буква? А что означает этот выкрутас? А как читается эта дуга? А как выговаривается это мудреное топорище? А как все вместе выходит?
Как ангелы ни спешили по своим делам, но, увидев, что человек просто из кожи вон лезет, что с лысины у него пот градом катится, стали охотно ему объяснять.
Там ведь не такие дурные, как на земле.
Панас сначала бекал-мекал, а через неделю уже ничего себе, читал. Через две недели Панас так наловчился, что потрафил бы читать Псалтырь на добрых поминках за чарку горелки. На земле его похоронили без попа и дьяк не читал, потому что жене нечем было ему заплатить.
В счастливой улыбке Панас разинул рот чуть не на все небо. Смело отправился он к святому Петру.
– Эй! – крикнул Панас с одной стороны ворот.
– Кто там? – спросил с другой стороны Петр.
– Я! Панас!
– Ну что, научился?
– Научился!
– А ну, попробуй почитай! – Петр заскрипел воротами и вышел послушать.
Панас откашлялся раз, другой, раскрыл засаленный Псалтырь и стал читать преважно, словно ксендз в костеле.
Петр кивал головой и удивлялся.
– Ну что, – говорит Панас, – хорошо?
– Гм, хорошо. Теперь, Панаска, иди смело в… ад.
– Что?!
Панас приставил руку к правому уху. Ему показалось, что он что-то недослышал.
– В ад иди! – гневно крикнул Петр. – Видишь, какой ты неученый, какой ты «темный мужичина»! Вот и твои оправдания никчемные. Человеку нужно только захотеть. Смотри, как ты быстро научился читать, когда подступило, как говорится, с ножом к горлу! Небось кабы захотел, так и на земле много чего хорошего сделал бы. А теперь убирайся в пекло, душа гулящая! Не мозоль мне глаза, плутяга!
Панас от удивления и страха так разинул рот, что чуть все небо не проглотил. Однако полещука не так-то легко сбить с панталыку. Не успел Петр затворить ворота, как Панас смело крикнул:
– Погоди!
За то время, что Панас околачивался на небе, он освоился тут, как на собственном покосе.
– Чего ты? – строго уставился на него Петр, нахмурив седые брови.
– «Чего ты?» – передразнил его Панас. – Разве ж так можно?
– Что «разве так можно»?
– Думаешь, полещука голыми руками возьмешь? Разве можно так насмехаться над старым хлеборобом? Сказал бы сразу, что, мол, кабы хотел, так все бы успел на земле сделать. Я б тогда и не спорил. Что ж, либо пан, либо пропал! А то Псалтырь в руки тычешь: на, учись! Сколько пота мне стоило это мое образование! Чем же ты мне заплатишь за труды, коли и ломаного гроша на небе нету! Что же мне теперь делать?
Пожалел его Петр:
– Иди, шельмец, в рай. Тебя не переспоришь.
Живется Панасу в раю, как сыру в масле. Усердно Псалтырь читает, прислуживает святым, трубки подает. Но вскорости заскучал: привык полещук к работе, без нее ему невмоготу. Подмазался он снова к ключарю Петру;
– Давай-ка, дядька, помогу тебе около ворот копошиться, а то одному-то небось тяжеленько?
Согласился Петр.
И сделался Панас помощником ключаря при райских вратах. Коли душа какая в ворота стучится, Петр только ключ повернет, а Панас открывает, Петр глянет, стоит ли в рай пускать, а Панас тем временем высунет лысину, смотрит, может, знакомый повстречается. Частенько болтал он таким образом со своими односельчанами, допытывался новостей. Полещук нигде не пропадет…
Однажды высунул он, как обычно, голову, чтобы посмотреть, где что делается, и вдруг вздрогнул, словно кто его укусил:
– Боже мой! Кого ж это я вижу? Это ж Тэкля! Женка моя! Она, лопни глаза мои, она…
Петр долго Тэклю не допрашивал, потому что знал, как ее мучил Панас на земле, и сразу впустил в рай.
– А! И ты тут как тут! – загремела Тэкля, завидев Панаса. – Вот уж не думала, не гадала! Уж не заблудилась ли я? Ведь твое-то местечко в аду!
– Боженька мой, мне теперь рай горше ада станет! – застонал Панас, стремительно перескочил высокую ограду, да и наутек.
– Панас! Панас! – звал его Петр. – Вернись!
Панас ударил во все лопатки. Он уже хорошо знал разные закоулки и глухие уголки на небе, нашел еще скитальцев-полещуков и заделался их старостой.
Поделил им Панас небо на полоски и приказал работать. Вот так работают и по сегодняшний день. И впрямь весело им живется. Какое жито там растет, какие леса шумят, так только дивись!
Бросил Панас старушку Тэклю, она ведь ему еще на земле достаточно опостылела, и взял себе двух женок. Только пусть вас это не удивляет, люди добрые, – на небе можно иметь много женок, потому что в другой раз уж в могилу не вгонят!
Панасовы жены, как и все бабы на свете, страшно любопытны, хочется им знать, где что делается.
Высунет одна голову на землю, усмехнется, глаза сияют…
– Солнышко взошло! – говорят люди на земле. Радуются деревенские, легко да весело становится у них на душе.
– Чего ты? Куда глаза вылупила? Может, парня молодого высматриваешь? – злится Панас на жену, как рванет ее за косы, как примется драть, так бедная от боли аж покраснеет.
Другая жена, тайком от сердитого мужа, тоже высовывает свое лицо на землю, такая же любопытная, как первая.
– Месяц светит, – говорят люди, – пора на ночлег!
Грустно глядит на землю Панасова жена и слушает, как маленький хлопчик на жалейке играет около речки.
– А, чтоб тебя, – злится Панас, – срам! Я тебе покажу, распутница, как на хлопцев глаза пялить!
Как двинет ей в плечо, так бедная аж повалится и волосами длинными лицо свое красивое закроет.
И плачут Панасовы женки, а люди на земле думают, что это дождь.
В усадьбе Панаса хлопотливые бабы всю ночь кудель прядут при лучинах.
– Звезды горят, – говорят люди на земле.
Порой Панас начинает огонь выбивать из трубки на току, где батраки цепами жито молотят.
– Гром гремит, молния сверкает, – говорят люди на земле.
А мельница на небе большая-пребольшая! Мелет себе и мелет. От завозу просто отбоя нет.
А как станет мельник муку из бороды вытряхивать, так все небо запылит.
– Снег валит! – говорят люди на земле.
Борух там корчму заложил на большаке. Пошла торговля, ярмарки, доходы – прямо не нахвалятся! Больше всего торгуют там дурнями. Этот товар повсюду ходкий.
Вы спросите, на что в раю деньги? Как же без них, коли и корчмарю и попу они потребны. Без них ни шагу! Даже и на небо выбраться с пустыми карманами трудновато: не будут звонить в колокола, не станут псалмов петь, не помолятся за грешную душу.
Одно только полещука на небе беспокоит: число ходоков от земли растет не по дням, а по часам. Как ни расставляют сторожей на границах, как ни строго с паспортами, а все ж таки никак не могут устеречь. Уж очень ловок народ на земле: круть-верть – и оглянуться не поспеешь, а он уж на небе. А там – делай с ним что хочешь: не идет назад, да и только, хоть ты его колотушкой…
Владимир Короткевич 261
Чертов скарб
В некоем прекрасном крае, немножко поближе к Солнцу и чуток подальше от Луны, в крае, богатом золотыми нивами, прозрачными реками, синими озерами да темными пущами… Словом, в том крае, где мы с тобой живем, стояла, а может, и теперь стоит одна изба.
А жил в этой избе крестьянин по имени Янка. Здоровый, как зубр, добрый и не очень мудрый. Было у него пятьдесят сынов, сорок волов и кошка. Ну, может, не пятьдесят сынов, а три, не сорок волов, а два. Но кошка была, уж можете мне поверить. Рыженькая такая, с белыми пятнышками. С четырьмя лапами. С одним хвостом.
Пахал Янка землю, пас коров и тучи. И жил бы совсем хорошо, если бы не свалилась на него беда.
Было это давно. Так давно, что на Беларуси тогда еще водились черти. И у каждого из тех чертей было свое место работы.
Один жил в воде, пас щук, линей да окуней. Был зеленый и лохматый, очень похожий на кучу тины. Звали его Водяник, или Водяной.
Второй жил в лесу, пас оленей и был похож на обросший мхом пень. Если встретишь, то и не отличишь. Звали его Лесовик, или Леший.
Но был и третий, что жил в избах и пас сверчков. Этот был самый вредный. Рожки у него были, как у козочки, зубки, как чесночок, хвостик, как помельце.
И облюбовал этот черт избу Янки. И не то чтобы со злости вредил, а просто был проказник. Только от тех проказ Янке иногда плакать хотелось. И неудивительно! Ты ведь тоже не со злости проказничаешь? Ну вот, а родителей иногда до слез доводишь. Плохо!
Не стало в избе от черта покоя. Заплетет коням гривы так, что потом не расчешешь, а Янка думает, что это сыновья озорничают. Сметанку с молока слижет, а подозревают бедную кошку. Иногда зимой так завоет в трубе, что у людей мороз по коже и страшно на двор выходить. Или заберется в печную трубу, завозится там и насыплет в щи сажи.
А то утром вынут из печи пирог и удивятся: на пироге небольшой отпечаток. Это черт на горячее тесто отдыхать садился. Грелся с мороза.
Совсем не стало житья. Янка уходил ночевать, даже в холода, на сеновал. Чуть бедных детей не поморозил. И решил, наконец, из-за этих чертовых проделок забить окна и двери в избе досками и подаваться с детьми, лошадьми, волами и кошкой в свет. Оставив свою родину, темные пущи, светлые реки да чистые воды. И стало бы на Беларуси меньше еще на одну крестьянскую семью, если бы не послышались однажды вечером на дороге тяжелые шаги.
Тупу-тупу-тупу,
Несет Мишка ступу.
В ступе вперемешку
Сахар и орешки,
Изюм и мармеладки,
Халва и шоколадки
И всякие конфетки
Несет Мишка деткам.
Тупу-тупу-тупу…
Шел поводырь с медведем. Ходили они от села до села, от местечка к местечку.
Поводырь песни пел и играл на цимбалах. А медведь показывал, как бабы воду носят да как дети горох крадут. И этим они с медведем кормились.
– Здорово, Янка. Не пустишь ли нас с Мишкой переночевать? – спросил поводырь.
– Мне что? Ночуйте, – ответил Янка. – Только я сам с семьей на сеновале сплю.
– А что такое?
– Да черт у меня в избе завелся. Так проказничает, что спасу нет. Веришь, на пирогах отдыхает. В трубе воет. А иногда, в темные ночи, что-то в подпечье, как жар, горит. Страшно.
– Э-э, – сказал поводырь. – Не все же такие неумные, как твоего отца дети. Чтобы поводырь, да еще с медведем, какого-то черта испугался?! Не бывало еще такого на свете.
– Тогда иди. Щей поешь. Там еще горшок с пареной репой есть, так, если ничего за ночь не случится, утром подкрепишься. А я на сено. Как стемнеет, я в хату идти боюсь.
Ну вот, похлебал поводырь щей, покормил Мишку и завалился дрыхнуть на лавке. А медведь примостился у печи и тоже засопел на всю хату.
Это было так давно, что тогда еще на Беларуси даже бульба не водилась. Сказать кому – не поверит. Вместо бульбы парили репу или брюкву. И вот спит поводырь, и снится ему, как он завтра вкусно будет репой лакомиться.
Только глухая ночь наступила – черт тут как тут. Скатился по трубе, подняв целую тучу сажи, и начал в печи, ворюга этакий, шарить и щупать. Как говорят, ты за порог, а он на пирог. Поднял на горшке крышку. Повеяло сытым духом.
«Ага, репа. Вот это как раз то, что мне надо. Я люблю репу».
Однако же в печи темно, как… в печи. Так черт отодвинул заслонку, выволок горшок на загнетку, сел, свесив ноги, и начал лакомиться сладкой пареной репой, а очистки вниз бросать.
«Ничего, хозяйка завтра подметет. Надо же, чтоб и ей работа была».
Упало несколько очисток медведю на нос, и тот проснулся. Слизнул с носа – сладко. И начал Мишка во тьме нюхать, находить очистки и чавкать.
Черт услышал, что кто-то внизу чавкает. А он ведь знал, что в избе, кроме кошки, никого нет. И вот какая-то там кошка чавкает и сопит, и не дает ему, черту, чужой репы спокойно поесть.
Развернулся он да и толкнул кошку ногой.
– Апсик! Апсик, гадость такая!
Ну вот. А медведь – это тебе не кошка. Я тебе никогда не советую давать медведю пинка.
Обиделся Мишка. Сгреб черта в охапку, стянул с загнетки и давай его мять, давай его гладить, давай его лапами волтузить да колошматить, давай охаживать, лупцевать, молотить да дубасить, давай его за рога крутить, драть, как Сидорову козу, да бить смертным боем.
Черт едва вырвался из медвежьих объятий. Взлетел на загнетку. Кое-как выкарабкался через трубу. Скатился с крыши и со всех ног бросился подальше от избы. В пущу, как ошалелый.
А медведь, задав черту взбучку, вновь уснул, как пшеницу продавши.
Утром все проснулись и подумали, что это медведь репу ел. Удивились, что не побоялся лезть в горячую печь, и обрадовались, что съел совсем мало. Что же, медведь не первый и не последний в мире отвечал за чужие грехи.
Потом все доели то, что оставалось в горшке. Медведь даже еще поплясал детям. И пошли они с поводырем опять, от местечка до местечка, от села до села. Под солнцем и дождем.
Тупу-тупу-тупу,
Несет Мишка ступу…
Но с того времени чертовы проказы как ножом отрезало. Кони здоровы, сажи во щах нету, на пирогах никто не отдыхает. В печной трубе, правда, кто-то временами воет, и в подпечье часто что-то светится, но это уже терпеть можно. Раздумал Янка оставлять свою хату.
Только на этом история не закончилась, не думайте. Как-то осенью пахал Янка свой клин под озимь. Мокро, косой дождь, низкие темные тучи. И вдруг видит, из-под туч, от самого горизонта кто-то идет к нему по пашне. Пригляделся – ага, старый знакомый черт.
Идет весь мокрый, а на каждом копыте по пуду глины налипло. Под носом от простуды висит огромная капля. А носового платка ведь у него нету. Как у тебя иногда бывает, когда дома забудешь. А копытом не очень-то высморкаешься. Идет такой несчастный, такой жалкий и убогий, что даже Янка его пожалел:
– Ты куда это?
– А так, – сказал черт. – Куда глаза глядят.
Помолчали. Потом черт спрашивает:
– А скажи ты мне, у тебя все еще живет та кошка?
Янка был человек не очень мудрый, да и не знал, о какой кошке разговор.
– А как же, – отвечает Янка. – Ясно что у меня. Да еще и шестерых котят родила.
– И все похожи на мать?
– Ага. Все рыженькие с белыми пятнышками, с четырьмя лапами, с одним хвостом.
– С лапами, с лапами, – сказал черт. – Дались мне те лапы.
– Ей-богу, шестеро!
– Ну так я, наверное, никогда к тебе не приду, – вздохнул черт. – А надо было бы. Очень надо.
– А что такое?
– Ат! Закопал я у тебя под печью казан с золотом. Скарб. И надо было бы выкопать, но как твою кошку вспомню – бр-р-р! – ну его. Пускай пропадает.
– Ты, когда совсем замерзнешь, приходи. Глядишь, репу сваришь, детей покачаешь.
– Н-не-е-т. Кошки боюсь. А репы этой я теперь до самой смерти видеть не смогу.
Да и пошел себе полем, под дождем, едва переставляя пудовые ноги. Такой несчастный бедолага.
А Янка вспахал клин и пошел домой. И только тогда вспомнил, что под печью что-то светилось, и черт о каком-то скарбе говорил.
Начали копать под печью и – на тебе – выкопали большой закуренный казан с золотом и червонцами. Будто жар, разлился свет в хате.
Так уж светило, так пекло, что все аж раздеваться начали.
Черт после того в сильные морозы все же приходил. Только просил кошку в кладовку выносить. Щи Янке варил и детей качал. С того времени и пошла поговорка, что «счастливому и черт детей качает».
А на тот чертов скарб поставил Янка себе и всем в округе новые избы, хлевы, амбары, новые стайни. Сады посадил, мельницу построил.
У всех крестьян по сорок сынов и дочерей, по сорок коней и волов. И все избы, как звон. И в каждой избе на окне, на солнышке, стоит лукошко. А в каждом лукошке кошка. И у каждой кошки шестеро котят. Вот счастье, так счастье!
И потому, когда ты живешь счастливо и радостно, никогда не дразни медведя в зоопарке и не бей никогда кошку. Потому что это же они сделали когда-то так, что тебе сегодня хорошо. Да и вообще никого не дразни и не бей.
Тогда всем будет хорошо на этой красивой земле, что лежит немножко поближе к Солнцу и немножко подальше от Луны. Люди будут работать, кошки будут мурлыкать, а медведи носить тебе и всем нашим детям сладкие ступы…
…Тупу-тупу-тупу.
Немощный отец
Был когда-то – так давно, что Луна только-только появилась на нашем Небе, – у людей на земле такой поганый обычай: не кормить старых родителей.
Дикие были люди. Дикие-предикие. Даже теперь стыдно вспоминать о них, такие дикие. Как увидят, что мать или отец более охотно на солнышке греются, чем косят или жнут, так сразу отвозят их на телеге или на санях в глухой лес, оставляют немного еды и возвращаются домой. А когда старики хлеб съедят, то или умрут с голоду, или замерзнут, или дикое зверье их разорвет.
Такой был Закон. И кто Закон соблюдал – того хвалили. А кто не придерживался, того могли изгнать в дикую пущу.
Ты погоди их до конца винить. Очень тяжело, в голоде и холоде, жили те дикие люди. Случались частые неурожаи, потому запасов никаких не было и быть не могло. А в урожайные годы – появлялись враги. И уж или отдай все им, или ляг в сечи. Потому каждые руки были на учете: могут ли они еще держать косу или меч? А если уже не могут, если только кусок ко рту несут – зачем они?
Отвозил человек в лес старого родителя и знал: его дети сделают то же с ним. Как ты поступаешь, так тебя и благодарят. Потому что жили эти люди по единому закону – закону корысти.
Так вот, жил среди тех людей в одной лесной деревне молодой человек по имени Петро.
– Гляди, – однажды сказал Петру сосед Игнат, – твой отец уже вот-вот начнет короткой косой в миске косить. Готовься.
– К чему? – словно бы не понял Петро.
– Волков кормить.
А Игнат был такой один на всю деревню. Жил он богаче других, поэтому больше других поддерживал Закон. И был тот Игнат самым большим гадом. И влияние имел в общине.
Поглядел Петро на отца – действительно, у того руки-ноги совсем ослабели, за сохой не пройдут, лука не натянут. Совсем немощный человек.
И стало тут Петру как-то не по себе. Ну как будто случайно муху проглотил. Не знает, что с ним такое. Просто плохо. А отец глядит на него и ничего не говорит.
Петро забыл о том разговоре с соседом, да пришла осень, и позвали его под деревенский общинный дуб. Пришел он, а там уже община шумит, бурлит. И больше всех мутит воду Игнат. Кричит, руками размахивает.
– Чего медлишь, Петро?! – орет во все горло. – Гони в лес старую развалину.
– Ты что визжишь, как свинья? – рассвирепел Петро. – Что так жаждешь чужой крови?
– Зачервивел твой старый гриб. А когда зачервивел, надо его рвать с корнем. А то от него и на здоровых зараза перейдет.
Община печалится, но кто громче кричит, того и слушают.
– Ты это, Петро… того… – сказал наконец второй сосед, Максим. – Ты, значится… это…
Ничего не поделаешь. Пошел Петро домой. Отец поглядел на него внимательно и снял с колышка торбу.
– Клади ломоть хлеба. Да поменьше, поменьше…
– Так зачем тогда вообще?
– Подумаю еще какую-то ночь. Но на пустой живот думать грустно… Сала не клади. В доме понадобится. Малышу… Так, Петро, таков Закон. Иди запрягай коня.
Вышел отец из хаты. Тяжеловато ему взбираться на телегу.
– Ты зачем так много соломы положил? Да мягкой, овсяной?
– Но я же ее обратно привезу.
Едут деревней в лес. Редкие встречные глаза прячут. А некоторые и подбадривают старика:
– Ничего, скоро и мы за тобой.
И лишь Игнат у ворот на весь свет дерет горло:
– Правильно, Петро! Нечего в рот волочить, если борону волочить не можешь.
Петро проехал молча.
Принял их вместе с телегой мокрый и черный ноябрьский лес. Все чаще начали попадаться среди деревьев оленьи, а может, и человечьи кости.
Приехали. Сделал Петро из елового лапника шалаш, положил в солому торбу. Натаскал сушняка, мелко его нарубил. Развел костерок. Достал из торбы хлеб, сало, баклажку с вином.
– Это зачем? – спросил отец. – Бери все обратно. И солому бери.
– Отец, – глухо сказал Петро, – неужели ты думаешь, что я тебя тут оставлю?
– И оставишь. Потому что Закон. Убьют тебя, – сказал отец.
– За меня не бойся, – ответил Петро и уехал. Замигал в чаще за спиной огонек. Исчез.
Ночь в лесу, темно в деревне. Игнат возле хаты поглядел на телегу.
– Солому все же оставил?
Ничего не ответил Петро.
Всю ночь он проворочался в избе. А следующей ночью, оставив в стайне коня, пошел, крадучись, в пущу. Долго блуждал. Нету огня и нету. Все, значит, ясно. Погасил отец огонь, чтобы напрасно не мучиться. Не поверил сыну. Да и на самом деле не было еще такого на свете.
…И вдруг… «Есть он! Есть огонь! Есть!»
Бежит Петро на огонь. Ветви ему глаза выхлестывают. А огонь совсем уже угасает. И словно угасает возле него скрюченная фигура старика.
– Отец! Отец! – кричит Петро и торопится. То отца обнимает, то кости оленьи собирает и бросает в шалаш. – Умереть захотел. Не поверил мне.
Вскинул отца на спину и понес. А огонь угасает-угасает. Погас. И чувствует Петро – мокрый у него затылок.
– Ты что, плачешь?
– Плачу. О тебе. Теперь можно рассказывать. Знаешь, почему из таких стариков на деревне один я?
– Знаю. Битва была десять лет назад.
– Да. Напали на нас. И мы все старики, кто уже на пороге в лес был – перед дорогой туда – тайно решили: лучше лечь в бою, чем от своих погибнуть… Все полегли, один я остался.
Принес Петро отца в хату, отгородил часть кладовки и сделал там лазы на чердак и в подпол. Оттуда – на подворье. И стал там отец жить. Глухой ночью – в хате, днем – в подполе и на чердаке. А темной ночью и по двору потопает. Как волки жили, от всех скрываясь. Но жили.
В тот год словно пала на людей какая-то кара. Урожай собрали – едва зиму пережить.
«Ничего, – думали люди, – как-то доживем до щавеля. Отсеяться есть жито в ссыпных ямах. А там, может, будет урожай получше, чем в прошлом году».
Однако не получилось. Как раз перед весной напали соседи (у них еще хуже было), начали люди с ними биться. Горели амбары, все семена в ямах пожухли – ни хозяевам, ни соседям, которых отбили. Люди поначалу голосили под общинным дубом, а потом и руки опустили: живым в землю надобно ложиться.
Пришел Петро домой да и говорит отцу: так вот и так, все помирать будем.
– Кара. Закон переступил, – говорит отец. – Не жалеешь?
– Нет. Зиму вместе. И теперь – все вместе. Таков Закон – мой.
– Зачем всем вместе? Иди сюда, что-то скажу.
…И вот появился Петро вновь под дубом, где горевала вся община.
– Всё, – только и сказал сосед Максим, – теперь детей убью, а потом и сам. Ни одного зерна не посеять… Ну, Петро, что скажешь?
– Не надо убивать, – громко сказал Петро. – Снимите солому со стрех. От застрехи и до средины покрытия.
– И что? – скривился Игнат.
– Обмолотите. И подметите доски, что внизу подстрешья.
И в самом деле, крыли же стрехи необмолоченными снопами. Кинулись люди на стрехи. Обмолотили солому. Смели вместе с пылью зернышки с подстрешья. Собрали семян, чтобы хоть как-то засеять нивы.
– И поделитесь секретом с соседями, – сказал Петро.
– Что-о? – взвился Игнат. – Да мы их…
– Поделитесь. Иначе худо будет.
На радостях поделились. И – словно от облегчения, от благодарности – жито у всех пошло густое, лохматое, как медведь.
– Почему не до конца стрехи велел оголить? – спросил Максим.
– А вот если бы вымерзли всходы – тогда б всю стреху оголили, но нашли б, что в другой раз в землю кинуть.
– Ох, не на добро такой ум, – сказал Игнат. – Быть беде.
И словно накаркал. Начало уже красовать, веселиться жито, как однажды появилась над гаем огромная голова. Шел Великан. Был он не из добрых богатырей, а из тех, что народу вредят. Ногой ступит – вода в след набегает и на том месте остается болото.
– Какое жито! – загремел, как сто перунов. – Тут и поселюсь.
Наломал бревен, смастерил на самой гигантской осине помост, а на помосте построил из валунов себе замок.
– Тут буду сидеть. Соберете урожай – съем. Со стрехи все сдерете, засеете – и это съем. А потом вас самих съем.
Попытались стрелы в него пускать – не долетают стрелы до замка. Великан стрельцов поймал и съел, чтобы остальным неповадно было. Смертельно затосковали люди. Пришел Петро в хату.
– Все, отец. Теперь пропадем.
– Не жалеешь, что меня привез?
– И в сотый раз такой Закон я преступил бы. Теперь погибнем вместе.
– Зачем? – спросил немощный отец. – Иди-ка сюда, ко мне поближе…
И вновь сказал Петро людям, что собрались под общинным дубом:
– Ничего мы с этим Великаном не сделаем силой.
– А зачем силой? – высунулся Игнат. – Я ему подарки ношу. Хвалю.
– Он тебя после всех съест… Нет, люди, не хвалить его надо, а собрать детей, особенно сирот тех, съеденных Великаном, и пускай каждый день они ходят под ту осину да плачут и просят о милости.
– А что из этого получится? – издевательски спросил Игнат.
– Ничего. Только сиротская слеза сильнее всего. А вам, дети, я что-то шепну на ухо, идите сюда.
Те выслушали Петра. А потом каждое утро околица оглашалась плачем детей под огромной осиной. А Великан слушает да только скалит большущие зубы. Так проходят дни, недели. Скоро жатва.
– Ну и выплакали что-нибудь? – спросил Игнат у Петра.
А Великан гогочет на дереве, как жеребец, и не видит, что под помостом пожелтела листва.
Игнат снова баламутит людей. И люди уже обступили Петра, требуют ответа, угрожают. А тот стоит спокойно и поверх голов глядит на дерево.
– А вы терпение имейте, – отвечает.
…И вот подступила ночью дикая туча, начали из нее бить молнии, заворочался мощный перун, налетел ураган. Хрястнуло от детских слез подгнившее дерево, с рокотом и грохотом посыпалась на землю смрадная труха, каменные глыбы, которые похоронили под собой Великана.
И поднялась над этой бесславной могилой радуга.
Люди сжали жито, засыпали богатый урожай в сусеки и ямы. Избавились от Великана. С соседями мир. Так нет, вновь мутит людей Игнат. И вот однажды утром подступили все с дубинами да с камнями к порогу Петровой избы.
– Не своим это он разумом до всего дошел, – надсаживается Игнат. – Это он у Черной Силы ума взял взаймы.
– Правда, – сказал и Максим. – У тебя такой же простой разум, как и у нас. Откуда же у тебя такая мудрость?
– Да, не своим умом я до всего дошел, – ответил Петро. – Отцовым.
– Так ты ведь его в пущу завез!
– А ночью обратно привез.
– Не верьте, – ревет Игнат. – Конь и телега во дворе были.
– А я на спине. Как он меня когда-то маленького носил.
– Глядел я, – завопил Игнат, – кости в шалаше.
– Оленьи кости.
Пошел Петро в избу и вывел оттуда отца:
– Жили силой, а разум убивали. Жили сегодняшней корыстью. Уничтожали «вчера» и потому не имели права на «завтра».
– Гнать их в лес! – кричит Игнат. – Закон преступили! Что он такое детям сказал, что дерево с Великаном ухнуло?!
– Забыл ты, – сказал отец, – что «сиротские слезы даром не минают, попадут на белый камень – камень пробивают».
Швырнул Игнат камень в Петра – дверь в щепки разнес.
– Вот что, – сказал тогда Максим, – правильно он сделал, преступив такой Закон. Больше этого не будет. Уважайте доброту, пускай и слабую. Уважайте мудрость, пускай и немощную. Носите на руках родителей… Кланяйтесь этим двум – и отцу, и сыну – до земли, люди.
И те поклонились.
– Ну а ты? – спросил у Игната Максим.
– А я остаюсь при своем, – сказал тот. – Я своего отца, когда настанет время, завезу-таки в пущу.
– А мы не позволим, – сказал Максим. – Наш он теперь, а не твой. И если уж гнать кого-то в пущу, так это тебя. Иди, вой там, как волк.
И тут толпа заревела. Вся ярость на Закон, все отчаяние и все облегчение вылились в этом реве.
– Пусть уходит!
Тот начал отдаляться. Тогда Максим спросил у старика:
– Так неужели только слезы безотцовщины иссушили дерево?
– Ну, не только, – улыбнулся тот. – И еще кое-что.
– Что же?
– А этого ни я, ни дети пока вам не скажем, – ответил Петро. – На тот случай, если появится среди вас хоть один на десять тысяч такой вот Игнат. И вот когда он начнет обижать отца, а тут наступит ему на хребет беспощадный Великан, – вот только тогда пусть отец отплатит ему добром за зло. Доброй мудростью за злобную дурь. А мы пока помолчим.
И люди засмеялись. А Игнат отдалялся и отдалялся, как ком былой ненависти.
И так умер Закон старый.
И так родился Закон новый.
Карлис Скалбе 262
Красная Шапочка
Глаза у бабушки видели все хуже. Она связала внучке красную шапочку, чтобы лучше видеть, когда девочка идет к ней по заросшей дороге. Бабушка жила на опушке леса в маленьком домике. Она ждала внучку в гости.
Из окна бабушке было хорошо видно, как девочка идет через полевицу, словно красная божья коровка: сама в траве, а головка наружу.
Шапочка для внучки получилась большая, и, кто ни встретит Красную Шапочку, все удивляются – девочка это или красный грибок?
– Если встретишь кого-нибудь, поздоровайся, – говорила Красной Шапочке мама, провожая девочку до дверей.
– Здравствуйте, здравствуйте! – говорила Красная Шапочка каждому, кого встречала на пути. И все люди были для нее добрые дяди и тети.
Однажды она встретила по дороге пса.
– Здравствуйте, – сказала девочка и сделала книксен.
Пес остановился, завилял хвостом и залаял от радости, что на свете бывают такие милые дети. А по дороге домой он припомнил все свои проказы. Как мясо из кладовки воровал и как всегда норовил ухватить хозяйских гостей за ногу. Он устыдился и решил исправиться.
Однажды Красная Шапочка нарвала клубники и задумала отнести ее бабушке.
Мама повязала девочке белый передничек, и та взяла в обе руки зеленый кувшин, наполненный ярко-красной клубникой.
Если под ногами попадались кротовые норы или следы лошадей, девочка придерживала рукой горку ягод, чтобы не рассыпать.
Так вот и шла она зеленым лесом и каждому, кого встречала, говорила: «Здравствуйте!»
Вдруг из кустов выскочил волк. За ним гнался охотник с собаками. Волк хотел перебежать дорогу, но увидел Красную Шапочку и остановился.
– Здравствуйте! – сказала Красная Шапочка и доверчиво подошла к нему.
– Здравствуй, – прорычал волк, и у него загорелись глаза. – Ты что это несешь?
– Я несу бабушке ягоды, – отвечала Красная Шапочка и приподняла кувшин.
«Что за сладкий ребенок, – подумал волк. – Сейчас ли его съесть или обождать? Нет, успеется…»
– Я соседская собака, – сказал волк, глядя девочке в глаза и виляя по-собачьи хвостом. – Пошли вместе.
– Ладно, собачка, только не толкай меня головой, а то опрокинешь кувшин, – сказала Красная Шапочка, прикрывая рукой ягоды. – И не запачкай мой передник.
– Дай мне ягодку, – попросил волк и разинул пасть.
– Лови! – сказала Красная Шапочка и бросила ему самую красную, и клубника попала волку на самый язык.
– Еще! – потребовал волк.
– Ой, собачка, какие у тебя красные глаза! – воскликнула Красная Шапочка, и ягоды у нее посыпались на землю.
– Это от твоих ягод, – сказал волк.
Красная Шапочка стояла и дрожала.
– Погляди же мне в глаза, там нет ничего, кроме леса и твоих ягод, – уверял ее волк.
– Ой, собачка, не гляди на меня, у меня все ягоды рассыпаются. Я всегда ношу бабушке полный кувшин с горкой. А теперь она подумает, что я все сама съела. Иди лучше один.
– Хорошо, я пойду и скажу бабушке, что у нее будет гостья, – сказал волк и помчался через кусты можжевельника.
Он видел, что бабушка ушла на берег реки за травами. Комната была пуста.
Волк подошел к домику и три раза стукнул лапой в дверь.
Никто не отзывался.
Волк толкнул дверь мордой и вошел.
В комнате стояла кровать, похожая на башню, – с тремя перинами и шестью белыми, как лебеди, подушками.
Зеленое одеяло было старательно подоткнуто по краям, и в его складках дремали добрые бабушкины Привычки. На стенах висели пучки сушеных трав. Была там и ромашка, и мышехвостик, и коровяк, и многие другие травы.
В комнате пахло, как в амбаре, где волк однажды, скрываясь от охотников, провел ночь, – тмином и сохнущими листьями.
На стуле, возле кровати, лежал молитвенник и аккуратно сложенный бабушкин чепец.
Волк напялил себе на голову чепец, отдернул одеяло и вскочил в постель.
– Скрип-скрип, – заскрипела всеми четырьмя ножками кровать. – Волк-волк!
Из постели высыпались перепуганные бабушкины Привычки и разбежались по углам, как робкие серые мышки.
Там была целая вереница самых прекрасных Привычек! Привычка Вязать, Привычка Латать и Привычка Делать Подарки. И еще там была одна Привычка, она походила на белочку с кривым желтым зубом: это была Привычка Грызть Корочки. Она забралась в угол, на корзину с корочками, и дрожала, и трясла лапками.
– Шлеп-шлеп, – прошлепали по плоскому камню перед дверью босые ножки.
– Здравствуйте, бабушка! – сказала Красная Шапочка и вошла.
– Здравствуй, внучка! – ответил волк бабушкиным голосом и простонал: – Ой, как болит спина!..
– А я тебе ягод принесла. – Красная Шапочка подошла и подала кувшин.
– Ой! – коротко вскрикнула она…
А волк схватил ее, втащил на кровать и проглотил – ам! Потом, задрав морду, понюхал воздух: куда девалась девочка? До того он был голодный.
– Тра-ра-ра-ра! – Это по лесу идет охотник и трубит в рог.
Две собаки, высунув языки, мчатся впереди и ищут волка по следу.
Вот они подбежали к дверям домика и, скуля, оглядываются на охотника.
Охотник снимает с плеча ружье и тихонько отворяет дверь. Растянувшись на кровати, там лежит волк, а живот у него огромный, как у двух волков.
«Не проглотил ли он кого, негодяй!» – подумал охотник, прицелился: бац! – и волк опрокинулся в кровати и высунул язык.
А охотник быстро-быстро вытащил из-за пояса нож и рассек волку живот.
– Здравствуйте! – сказала Красная Шапочка и вылезла из волчьего живота.
Она была цела и невредима, только выглядела немножко заспанной и помятой, как ягненок, спавший во мху.
Охотник снял ее с кровати, а волка выволок за дверь. Едва успел он это сделать, как вошла бабушка с охапкой душистых лекарственных трав.
Когда охотник рассказал, что случилось, она всплеснула руками и выпустила конец передника. Листья черной смородины, зверобоя и коровяка рассыпались на полу.
Потом бабушка быстро отыскала зверобой, но на Красной Шапочке не было ни одной царапины: волк проглотил ее целиком.
– Ну, тогда будет довольно и питья от испуга, – радостно сказала бабушка и взяла с полки пучок сушеной травы.
А пока она заваривала травку, охотник вышел и содрал с волка шкуру.
– А дальше, а что было дальше? – кричат дети, когда мама кончает рассказывать сказку.
– Ну, что же может быть дальше? Красная Шапочка выросла большая, и шапочка стала ей мала. Бабушка умерла, и ее добрые Привычки закопали вместе с ней в могилу, и там так спокойно, ни один волк их не потревожит, и они живут себе, как мышки в норке. Все они до сих пор живы, потому что добрые Привычки, как известно, вечны. Только Привычка Грызть Корочки состарилась и потеряла свой единственный зуб.
А Красная Шапочка теперь большая и умная девочка и больше не здоровается с волком.
Анна Саксе 263
