Эрих Мария Ремарк Жизнь взаймы 7 страница

Клерфэ улыбнулся:

– Я суеверен. И не отвечаю на такие вопросы, да еще перед самыми гонками.

Сегодня ночь Оберона, – думала Лилиан, танцуя то с Фиолой, то с Торриани. – Все здесь заколдовано: этот яркий свет, эти синие тени и сама жизнь, которая кажется и реальной и призрачной одновременно. Шагов совсем не слышно, все бесшумно скользят под музыку. Как страстно я мечтала о таком празднике, сидя в занесенном снегом санатории с температурным листком над кроватью и слушая музыку из Неаполя или Парижа. В такую ночь у моря, когда светит луна и каждое дуновение ветерка приносит аромат мимоз и цветущих апельсиновых деревьев, в такую ночь словно бы и нельзя умереть. Люди сходятся и, секунду побыв вместе, теряются в толпе, чтобы снова оказаться в чьих-то объятиях. Перед тобою все новые и новые лица, но руки остаются те же.

Правда ли это? – думала Лилиан. – Там сидит мой возлюбленный вместе с меланхоличным человеком, который на краткий миг стал владельцем этого сказочного сада; я знаю, они говорят обо мне. Наверное, говорит меланхоличный Левалли; он хочет узнать то же, о чем спрашивал меня, – о моей тайне. Кажется, есть такая старая сказка, как карлик украдкой смеялся над всеми, потому что никто не мог раскрыть его секрета. Никто не мог угадать его имя. Лилиан улыбнулась.

– О чем вы подумали? – спросил Фиола.

– Я вспомнила сказку о человеке, весь секрет которого заключался в том, что никто не знал его имени.

Фиола улыбнулся. На его загорелом лице зубы казались вдвое белее, чем у других людей.

– Может, это и есть ваш секрет? – спросил он.

Лилиан покачала головой.

– Какое значение имеет имя?

– Для некоторых людей имя – все.

Проносясь в танце мимо Клерфэ, Лилиан заметила, что он задумчиво смотрит на нее.

Он привязал меня к себе тем, – подумала она, – что, будучи со мной, ни о чем не спрашивает.

– Вы так улыбаетесь, словно очень счастливы, – сказал Фиола. – Может быть, ваш секрет в этом?

Какой глупый вопрос, – подумала Лилиан. – Неужели ему еще не внушили, что никогда нельзя спрашивать женщину, счастлива ли она?

– В чем же ваш секрет? – спросил Фиола. – В большом будущем?

Лилиан опять покачала головой.

– У меня нет будущего. Никакого. Вы себе не представляете, как это многое облегчает.

* * *

– Посмотрите только на Фиолу, – сказала старая графиня Вителлеши, – можно подумать, что кроме этой незнакомки здесь нет ни одной молоденькой женщины,

– Ничего удивительного, – ответила старая Тереза Маркетти.

– Если бы он столько же танцевал с какой-нибудь из наших барышень, его бы уже считали наполовину помолвленным и братья этой барышни сочли бы себя оскорбленными, если бы он на ней не женился.

Вителлеши пристально посмотрела в лорнет на Лилиан.

– Откуда она появилась?

– Она не итальянка.

– Вижу. Наверное, какая-нибудь полукровка.

– Как и я, – язвительно заметила Тереза Маркетти. – Во мне течет американская, индейская и испанская кровь. Тем не менее я оказалась достаточно хороша, чтобы выручать Уго Маркетти с помощью долларов своего папаши, чтобы разгонять крыс в его полуразвалившихся палаццо, строить там ванные и давать Уго возможность достойно содержать своих метресс.

Графиня Вителлеши сделала вид, будто ничего не слышит.

– Вам легко говорить, у вас один сын и деньги на текущем счету, а у меня четверо дочерей и полно долгов. Фиоле пора жениться. До чего мы докатимся, если богатые холостяки – у нас их и так немного – будут брать себе в жены английских манекенщиц. Теперь это стало модным. Страну форменным образом грабят.

– Следовало бы издать закон, запрещающий это, – продолжала Тереза Маркетти иронически. – Хорошо бы запретить также их младшим братьям, у которых нет средств, жениться на богатых американках: ведь те не знают, что после бурной любви до брака их ожидает одиночное заточение в гареме своего мужа.

Графиня опять сделала вид, будто не слышит. Она давала инструкции своим двум дочерям. Фиола отошел от Лилиан и остановился у одного из столиков, выставленных в сад. Торриани подвел Лилиан к Клерфэ.

– Почему ты не танцуешь со мной? – спросила она Клерфэ.

– Я с тобой танцую, – ответил он, – не вставая с места.

Торриани рассмеялся.

– Из-за ноги! Ему не надо было участвовать в гонках в Монте-Карло.

– Ему нельзя танцевать?

– Да нет, можно, только он слишком тщеславен.

– Это правда, – сказал Клерфэ.

– А участвовать в гонках послезавтра он может?

– Это совсем другое дело. Караччола поехал со сломанным бедром и оказался победителем.

– Ты должен беречься перед гонками? – спросила Лилиан Клерфэ.

– Ну, конечно, нет. Просто мне трудно танцевать.

Лилиан вернулась вместе с Торриани на танцевальную площадку. Левалли опять подсел к Клерфэ.

– Она подобна пламени, – сказал он. – Или кинжалу. Эти светящиеся стеклянные плиты – совершеннейшая безвкусица, вы не находите? – с горячностью добавил он через секунду. – Луна светит достаточно ярко. Луиджи! – крикнул он. – Потуши свет под танцевальной площадкой и принеси бутылку старого граппа. Из-за этой женщины я становлюсь печальным, – сказал он вдруг, обращаясь к Клерфэ; в темноте лицо Левалли казалось безутешным.

– Женская красота наводит на меня грусть. Почему?

– Потому что знаешь, как быстро она проходит, и хочешь ее удержать.

– Так просто?

– Не знаю. По-моему, этого достаточно.

– На вас красота тоже наводит грусть?

– Нет, – сказал Клерфэ. – На меня наводит грусть совсем другое.

– Я вас понимаю. – Левалли отпил из рюмки граппа. – Мне все эти вещи знакомы. Но я от них убегаю. Хочу остаться толстым Пьерро и только. Выпейте граппа.

Они выпили и замолчали. Лилиан опять пронеслась мимо них.

У меня нет будущего, – думала она. – Не иметь будущего – это почти то же, что не подчиняться земным законам. Она посмотрела на Клерфэ. Этим мы с ним похожи, – думала она. – Все его будущее – от гонок до гонок. Одними губами, беззвучно, она произнесла какую-то фразу. Там, где сидел Клэрфэ, стало уже темно. Она с трудом различала его лицо. Но ей незачем было видеть Клерфэ. Жизни не надо смотреть в лицо! Достаточно ощущать ее.

На каком я месте? – спросил Клерфэ, когда машина остановилась у заправочного пункта; шум заглушал его голос.

– На седьмом, – крикнул Торриани. – Как дорога?

– Ни к черту. При этой жаре буквально жрет резину, как икру. Ты видел Лилиан?

– Да. Она на трибуне.

– Слава богу, что она не торчит здесь с секундомером.

Торриани поднес ко рту Клерфэ кружку с лимонадом.

Подбежал тренер.

– Ну как, готовы?

– Мы не волшебники! – крикнул старший механик. – За тридцать секунд вам никто не сменит колеса.

– Давай! Быстрее!

В бак сильной струей полился бензин.

– Клерфэ, – сказал тренер. – Впереди вас идет Дюваль. Жмите за ним. Жмите до тех пор, пока он не выдохнется! А потом держите его позади. Больше нам ничего не требуется. У нас оба первых места.

– Давай! Готово! – закричал старший механик.

Машина рванулась вперед.

Осторожно, – подумал Клерфэ. – Только бы не пережать! Вот промелькнуло что-то пестрое, белое и сверкающее – трибуны, а потом перед ним опять было только шоссе, ослепительно голубое небо и точка на горизонте – точка, которая станет облачком пыли, Дювалем, машиной Дюваля.

Начался четырехсотметровый подъем.

Клерфэ увидел горную цепь Мадони, лимонные рощи, отливающие серебром оливковые деревья, шоссе, петлявшее вокруг горы, виражи, повороты и брызги щебня, летящие из-под колес; он почувствовал жаркое дыхание мотора, почувствовал, как горят его ноги; какое-то насекомое, точно снаряд, ударилось о его защитные очки. Он увидел живую изгородь из кактусов, подъемы и спуски на виражах, скалы, щебень, мелькающие километровые столбики. Потом перед ним появилась древняя серо-коричневая крепость Калтавутуро и облако пыли – пыли становилось все больше, – и вдруг он различил какое-то паукообразное насекомое, машину другого гонщика.

Клерфэ увеличил скорость на поворотах. Он медленно нагонял. Через десять минут он уже хорошо различал идущую впереди машину. Конечно, это был Дюваль. Клерфэ повис на нем, но Дюваль не освобождал дороги. При каждой попытке обойти его, он блокировал машину Клерфэ. Он не мог ее не видеть – это было исключено. Дважды, на особенно крутых поворотах, когда Дюваль выходил из виража, а Клерфэ только входил в него, машины так сближались, что гонщики могли взглянуть друг другу в лицо. Дюваль намеренно мешал Клерфэ.

Машины мчались друг за другом. Клерфэ выжидал до тех пор, пока шоссе не пошло кверху широкой дугой: теперь он мог смотреть вперед. Он знал, что дальше должен быть не очень крутой поворот. Дюваль вошел в него, держась внешнего края шоссе, чтобы помешать Клерфэ обойти его машину справа. Но Клерфэ только этого и ждал; срезая поворот, он помчался рядом с Дювалем по внутренней стороне виража. Машину Клерфэ стало заносить, но он выровнял ее, ошеломленный Дюваль на секунду замедлил ход, и Клерфэ пронесся мимо него. Облако пыли вдруг оказалось позади Клерфэ. На фоне клубящегося неба он увидел величественную Этну, увенчанную светлым дымом; обе машины мчались вверх к Полицци, самой высокой точке всей дистанции; Клерфэ был впереди.

В те минуты, когда Клерфэ, обойдя Дюваля, после многих километров вырвался из облака густой пыли и увидел голубое небо, когда чистый, живительный, как вино, воздух пахнул ему в лицо, покрытое толстым слоем грязи, когда он вновь ощутил жар беснующегося мотора и вновь увидел солнце, вулкан вдали и весь этот мир, простой, великий и спокойный, мир, которому нет дела ни до гонок, ни до людей, когда он достиг гребня горы, почувствовав себя на миг Прометеем, Клерфэ ощутил небывалый прилив сил, и его кровь закипела, подобно лаве в Этне. Ни о чем определенном он не думал, вернее, думал обо всем сразу: о машине, которая слушалась его, о кратере вулкана, ведущем прямо в преисподнюю, о небе из синего раскаленного металла; он мчался к нему до самой Полицци, пока шоссе вдруг не начало стремительно падать вниз, поворот за поворотом, и Клерфэ тоже ринулся вниз, переключая скорости, без конца переключая скорости. Здесь победит тот, кто умеет лучше всех переключать скорости. Клерфэ ринулся вниз, в долину Фиуме Гранде, а потом опять взлетел на девятьсот метров вверх, к мертвым голым скалам, и снова помчался вниз, – казалось, он раскачивается на гигантских качелях; так было вплоть до самого Коллезано, где он вновь увидел пальмы, агавы, цветы, зелень и море, а от Кампо Феличе начинался единственный прямой отрезок дороги – семь километров по берегу моря.

Клерфэ опять вспомнил о Лилиан, только когда остановился, чтобы сменить покрышку с пробитым протектором. Он, как в тумане, увидел трибуны, походившие на ящики с пестрыми цветами. Рев мотора, который, казалось, слился с неслышным ревом вулкана, замер. Во внезапно наступившей тишине, которая вовсе не была тишиной, ему вдруг почудилось, что подземный толчок выбросил его из кратера вулкана и что он плавно, как Икар, спускается вниз на землю, в раскрытые объятия земли, спускается к той, что сидит где-то на трибуне, чье имя, чей облик, чьи губы воплотили для него всю землю.

– Давай! – крикнул тренер.

Машина снова рванулась вперед, но теперь Клерфэ был не один. Подобно тени парящего в небе фламинго, рядом с ним летело его чувство к Лилиан, то отставая от него, то опережая его, но всегда совсем близко.

* * *

Когда начался следующий круг, машина завихляла. Клерфэ овладел ею, однако задние колеса не слушались. Он пытался выровнять их с помощью руля, но тут неожиданно возник поворот; люди облепили поворот, как мухи облепляют торты в деревенских кондитерских. Машина словно взбесилась: ее бросало в разные стороны, руль рвался из рук. Клерфэ затормозил, поворот был уже совсем близко. Он затормозил слишком сильно и снова дал газ, но руль перекрутил ему руки, он почувствовал, как в плече что-то хрустнуло; поворот вырастал перед ним с молниеносной быстротой; на фоне сверкающего неба люди стали в три раза больше и все продолжали расти, пока не превратились в гигантов. Миновать их было невозможно. С неба на Клерфэ ринулась черная тьма. Он вцепился зубами во что-то, ему казалось, что у него отрывают руку, но он крепко держал руль; на плечо капала раскаленная лава, в надвигающейся тьме он упорно смотрел на синее пятно, яркое и ослепительное; он не выпускал его из виду, чувствуя, как машина пляшет под ним, а потом вдруг увидел свободное пространство, единственный промежуток, где не копошились эти гигантские двуногие мухи, и тогда он еще раз резко повернул руль, нажал на акселератор и – о чудо! – машина послушалась, она промчалась мимо людей вверх по склону и застряла в кустах и камнях; разорванная покрышка заднего колеса щелкнула, как бич, и машина стала.

Клерфэ увидел, что к нему бегут люди. Сперва они разлетелись во все стороны, как разлетаются брызги, когда в воду кидают камень. Теперь они с криком возвращались обратно. Клерфэ видел их искаженные лица, их протянутые вперед руки, их рты – разверстые черные провалы. Он не знал, чего они хотят – убить его или поздравить, ему это было безразлично. Только одно не было ему безразлично: они не должны прикасаться к машине, не должны помогать ему, не то его снимут с дистанции.

– Прочь! Прочь! Не дотрагивайтесь! – закричал он, вставая. И тут опять почувствовал боль. Что-то теплое медленно капало на его синий комбинезон. Клерфэ увидел кровь. Он хотел пригрозить толпе, отогнать ее от машины, но смог поднять только одну руку.

– Не дотрагивайтесь! Не помогайте! – Клерфэ, шатаясь, вышел из машины и встал перед радиатором. – Не помогайте! Это запрещено.

Люди остановились. Они увидели, что он мог сам передвигаться. Его рана была не опасной, кровь шла из разбитого лица. Он обежал вокруг машины; покрышка была разорвана, в нескольких местах отскочил протектор. Клерфэ чертыхнулся. Во второй раз то же несчастье. Он поспешно разрезал протектор, оторвал его и ощупал покрышку. В ней еще был воздух, правда, маловато, но ему все же казалось, что покрышка сможет принять на себя толчки дороги, если он не станет слишком быстро брать повороты. Кости плеча у него были целы – он просто вывихнул себе руку. Ему надо попытаться ехать дальше, держась за руль одной правой рукой. Он должен добраться до заправочного пункта, там Торриани, который сменит его, там механики, там врач.

– Прочь с дороги! – крикнул он. – Машины идут!

Ему не пришлось повторять это дважды. Откуда-то из-за гор донесся монотонный рев машины, рев нарастал с каждой секундой и наконец заполнил собой весь мир; люди начали карабкаться вверх по склону, раздался скрежет шин, и машина промчалась мимо Клерфэ со скоростью артиллерийского снаряда, подобно дымовой шашке, летящей над самой землей, – промчалась и скрылась за поворотом.

Клерфэ уже сидел за рулем. Рев чужой машины подействовал на него лучше, чем любой укол, который ему сделал бы врач.

– С дороги! – крикнул он. – Я еду!

Машина дернулась назад. Клерфэ рванул руль, направляя машину на шоссе, мотор взревел. Клерфэ выжал сцепление, включил первую скорость, вновь схватил руль и выехал на дорогу; теперь он ехал медленно, крепко держа руль и думая лишь об одном: надо дотянуть до заправочного пункта. Скоро начнется прямой отрезок дороги, поворотов осталось не так уж много, а на прямой он сможет вести машину.

Позади раздался рев – его нагнала еще одна машина. Сжав зубы, Клерфэ загораживал ей дорогу до тех пор, пока мог. Он знал, что мешает другому, знал, что это запрещено, что это непорядочно, но он ничего не мог с собой поделать, он ехал посередине дороги, пока другая машина не обошла его на повороте справа. Обогнав Клерфэ, гонщик поднял руку и повернул к нему свое белое от пыли лицо с защитными очками. Он увидел лицо Клерфэ и разорванную покрышку. На мгновение Клерфэ почувствовал, как его обдало волной товарищества, но вот он опять услышал позади себя рев приближающейся машины, и чувство товарищества, возникшее в нем, обратилось в ярость, в самую ужасную ярость, ибо она была беспричинной и совершенно бессильной.

Поделом мне, – думал он. – Вместо того чтобы грезить наяву, надо было следить за дорогой. Только дилетанты думают, что гонки – это очень романтично; во время езды не должно быть ничего, кроме машины и гонщика, третьим может быть только опасность, вернее, все прочее приносит опасность. К дьяволу всех фламинго на свете. Я мог удержать машину. Мне надо было мягче срезать повороты, я обязан был беречь покрышки, теперь уже поздно, я потерял слишком много времени, еще одна проклятая машина обгоняет меня, а за ней идет следующая. Прямая дорога – мой враг. Машины налетают целыми роями, как шершни, и я должен их пропускать. К черту Лилиан, ей здесь не место. К черту меня самого, мне здесь тоже не место.

* * *

Лилиан сидела на трибуне. Ее заражало волнение всей этой толпы, зажатой между скамейками, хотя она пыталась не поддаваться ему. Но противостоять людскому возбуждению было невозможно. Гул множества моторов действовал, подобно тысячекратной анестезии; проникая в уши, он парализовал и в то же время унифицировал мозг.

Через некоторое время, когда слух привык к дикому шуму, наступила реакция. Казалось, что гул существует отдельно от того, что происходит на шоссе. Отделившись, он висел в воздухе подобно облаку, а тем временем внизу мелькали маленькие разноцветные машины. Все это было похоже на какую-то детскую игру; маленькие человечки в белых и цветных комбинезонах катили перед собой колеса, носили взад и вперед домкраты, тренеры подымали вверх флажки и таблички, похожие на бисквиты; время от времени из громкоговорителей раздавался глухой голос диктора; он сообщал о ходе гонок в минутах и секундах, и его слова не сразу доходили до сознания. Так же как на скачках или во время боя быков, все происходящее напоминало игру; в ней участвовали по своей охоте, и поэтому сама опасность становилась игрой, ее не могли принимать всерьез люди, которым она непосредственно не грозила.

Лилиан пыталась привести в порядок свои мысли. Ей по-прежнему хотелось чувствовать себя заодно с толпой, но в ней пробудилось что-то новое, и это новое мешало Лилиан относиться к пошлому психозу гонок с той же серьезностью, что и другие. Она слишком долго и слишком близко соприкасалась со смертью. Немудрено, что эта игра с огнем казалась ей непристойной. Гонщики напоминали ей детей, которые стараются перебежать дорогу перед мчащимся автомобилем. Так же поступают куры и погибают под колесами машины. Но когда взрослые люди ведут себя подобным образом, это вызывает не восхищение, а только досаду. Жизнь была для Лилиан чем-то великим, и смерть была чем-то великим – с ними нельзя шутить. Мужество вовсе не равнозначно отсутствию страха; первое включает в себя сознание опасности, второе – результат неведения.

– Клерфэ! – произнес чей-то голос рядом с ней.

Лилиан в испуге вскочила, она почувствовала опасность прежде, чем успела ее осознать.

– Что с ним?

– Он уже давным-давно должен был проехать.

Люди на трибунах забеспокоились. Лилиан видела, как Торриани посмотрел на нее, помахал ей рукой, потом показал на шоссе, снова посмотрел на нее и помахал рукой: пусть, мол, она не волнуется, ничего не случилось. Это напугало ее больше, чем все остальное. Он разбился, – подумала Лилиан и не шелохнулась. Она была бессильна что-либо сделать. Где-то, в одной из петель этой трижды проклятой дороги, Клерфэ настигла судьба. Секунды тянулись медленно, словно налитые свинцом, минуты длились часами. И вся эта карусель на белой ленте шоссе казалась ей дурным сном. Ее грудь, опустошенная ожиданием, была подобна черной яме. А потом из репродуктора вдруг раздался чей-то бесстрастный голос:

– Машина Клерфэ под номером двенадцать вылетела на повороте. Других известий пока не получено.

Лилиан медленно подняла голову. Все было как прежде: синий блеск неба, пестрый цветник платьев, террасами спускавшийся вниз, и белая лава поразительной сицилианской весны. Но где-то вдали появилась теперь бесцветная точка, облачко тумана, в котором человек либо еще боролся со смертью, либо уже был задушен ею. Казалось, чьи-то мокрые руки схватили Лилиан, и она снова осознала ужасающее неправдоподобие смерти: бездыханность, за которой следует тишина, абсолютно непостижимая тишина – небытие. Она оглянулась вокруг. Неужели только она одна прониклась этим сознанием, убийственным, как невидимая проказа? Неужели только она одна чувствовала себя так, словно в ней распадались все клетки, словно они задыхались без воздуха, словно каждая из них умирала в одиночку? На лицах окружавших ее людей Лилиан читала жажду сенсации, тайную жажду. Для них смерть была развлечением. Они наслаждались ею не в открытую, а тайно, маскируя свои чувства лживым сожалением, лживым испугом и удовлетворением, что сами остались целы.

– Клерфэ жив, – объявил диктор. – Он ранен неопасно. Он сам вывел машину на дистанцию. Клерфэ едет. Он продолжает участвовать в гонках.

Легкий рокот пробежал по трибунам. Лилиан заметила, как изменились лица людей. Они вдруг почувствовали облегчение: кому-то удалось спастись, кто-то проявил мужество, не дал себя сломить, едет дальше. И каждый из зрителей ощутил в себе мужество, словно он сам сидел за рулем в машине Клерфэ. В течение нескольких минут вертлявый жиголо казался себе героем, а изнеженный дамский угодник ощущал себя храбрецом, презирающим смерть. И секс – спутник любой опасности, при которой сам человек не испытывает опасности – гнал адреналин в кровь этих людей. Вот ради чего они платили деньги за входные билеты.

Лилиан почувствовала, как пелена гнева застилает ей глаза. Она ненавидела всех этих людей, каждого из них в отдельности; она ненавидела мужчин, распрямлявших плечи, ненавидела женщин, которые, бросая взгляды исподтишка, давали выход своему возбуждению. Она ненавидела волну сочувствия, распространявшуюся вокруг, ненавидела великодушие толпы, от которой ускользнула ее жертва и которая решила переключиться на восхищение. Она почувствовала ненависть и к Клерфэ; она знала, что это реакция после внезапного испуга, и все же она ненавидела Клерфэ за то, что он участвовал в этой дурацкой игре со смертью.

Впервые с тех пор, как Лилиан покинула санаторий, она вспомнила о Волкове. И вдруг она увидела Клерфэ. Увидела его окровавленное лицо, увидела, как его вытаскивают из машины и что он с трудом держится на ногах.

* * *

Механики осматривали машину. Они меняли колеса. Торриани стоял рядом с Клерфэ.

– Опять эта проклятая покрышка, – сказал Клерфэ. – Пришлось держать руль одной рукой. Но машина в порядке. Теперь поедешь ты.

– Ясно! – закричал тренер. – Давай, Торриани!

Торриани вскочил в машину.

– Готово! – крикнул старший механик. Машина рванулась вперед.

– Что у вас с рукой? – спросил тренер. – Сломали?

– Нет. Вывихнул. Вывих в плече. Черт его знает, как это случилось.

Прибыл врач. Клерфэ вдруг почувствовал сумасшедшую боль. Он присел на какой-то ящик.

– Все? – спросил он. – Надеюсь, Торриани продержится до конца.

– Вам больше ехать нельзя, – сказал врач.

– Забинтуйте его, – сказал тренер. – Возьмите широкий бинт и завяжите плечо. На всякий случай надо его склеить.

Врач покачал головой.

– Бинт не очень-то поможет. Он это сразу почувствует, как только опять сядет за руль.

Тренер засмеялся.

– В прошлом году он сжег себе обе ступни. И все-таки не сошел с дистанции. Не обжег, говорю я вам, а сжег.

Клерфэ продолжал сидеть на ящике. Он чувствовал себя слабым и опустошенным. Врач туго забинтовал ему плечо эластичной повязкой. Мне надо было ехать осторожнее, – думал Клерфэ. – Превысить скорость, данную людям, еще не значит стать богом. Говорят, что только человеческий мозг способен изобрести средства, с помощью которых человек превосходит свою собственную скорость. Это неправда. Разве вошь, забравшись в оперение орла, не превосходит сама себя в скорости?

– Как это с вами случилось? – спросил тренер.

– Все из-за проклятой покрышки! Машину вынесло на повороте, и она увлекла за собой небольшое деревце. Я ударился о руль. Чертова неудача.

– Это еще ничего. Хорошо, что тормоза, мотор и управление не полетели к дьяволу. Старуха цела. Мало ли кто еще выйдет из игры! Ведь гонки не кончились.

Клерфэ сидел неподвижно, вперив взгляд в металлические части, которые механики сняли с машины. Я уже слишком стар, – думал он, – мне здесь не место. Но что я вообще умею делать, кроме этого?

– Вон он! – заорал тренер, приставив к глазам бинокль. – Гром и молния! Вон он едет, этот чертов сын! Но ему уже не нагнать. Мы слишком отстали.

– Кто из наших еще не сошел?

– Вебер. Он на пятом месте.

Торриани промчался мимо. Махнув рукой, он исчез. Тренер вдруг пустился в пляс.

– Дюваль выбыл! А Торриани нагнал четыре минуты! Четыре минуты! Пресвятая мадонна, храни его!

Казалось, он начнет сейчас молиться. Торриани нагонял с каждым кругом.

– Подумать только, на этой разболтанной колымаге! – орал тренер. – Я готов его расцеловать. Золотце мое! Он едет в среднем со скоростью почти девяносто километров! Рекорд для такой дороги!

С каждым кругом Торриани наверстывал упущенное. И хотя Клерфэ не хотел завидовать его удаче, он почувствовал горечь. Шестнадцать лет разницы давали себя знать. Правда, так бывало не всегда. Караччола даже со сломанным бедром, испытывая нечеловеческую боль, обогнал значительно более молодых гонщиков-рекордсменов; Нуволари и Ланг показали после войны класс, как будто они помолодели лет на десять; но в свое время каждый гонщик должен уступить место другим, и Клерфэ знал, что ему уже осталось недолго. В этом и заключалась трагедия спортсмена: если ты вовремя не умрешь, тебе суждено тянуть обычную лямку.

– У Валенте заклинило поршни! Монти отстал. Теперь мы держим третье и четвертое места! – кричал тренер. – Если с Торриани что-нибудь случится, вы сможете его сменить?

Клерфэ подметил сомнение во взгляде, который бросил на него тренер. Пока они еще спрашивают меня, – подумал он. – Но скоро уже перестанут.

– Пусть едет Торриани, пока может, – сказал он.

Тренер кивнул.

– Брать повороты с больным плечом – это самоубийство, – сказал он.

– Мне пришлось бы снизить скорость.

– Святая мадонна! – молился тренер. – Сделай так, чтобы у Торелли заело тормоза. Храни Вебера и Торриани! Пусть у Бордони продырявится бак!

Каждый раз во время гонок тренер вдруг становился удивительно набожным, правда, на свой лад; но стоило гонкам кончиться, как он опять начинал богохульствовать.

Перед последним кругом машина Торриани вдруг встала. Торриани всем туловищем лежал на руле.

– Что случилось? – заорал тренер. – Вы что, не можете больше ехать? Что случилось? Вытаскивайте его! Клерфэ! Пресвятая мадонна, матерь всех скорбящих, у него тепловой удар! И когда? Весной! А вы можете ехать? Машина…

Механики уже готовили машину к последнему кругу.

– Клерфэ! – умолял тренер. – Вам надо довести машину до финиша! Впереди Вебер. Он обогнал вас на две минуты. Мы можем потерять еще пять минут, это не играет роли. Все равно вы будете третьим! Скорее! Садитесь!

Клерфэ уже сидел в машине. Торриани было совсем плохо.

– Только бы машина дошла до финиша! – молился тренер. – Третье место – больше нам ничего не надо! И пусть у Бордони спустит камера, совсем немножко!

Еще один круг, – думал Клерфэ. – Скоро все кончится. Боль в плече можно вынести. Куда страшнее висеть на кресте в концентрационном лагере. Когда-то я видел мальчика, которому эсэсовцы высверлили здоровые зубы до самых корней: они хотели, чтобы мальчик выдал своих друзей. Но он их не выдал. Впереди Вебер. Не все ли равно, с какой скоростью я буду ехать. Нет, не все равно. Что-то крутится перед глазами. Проклятый акселератор, я должен на него нажать!

* * *

Раздался дребезжащий голос диктора, искаженный микрофоном:

– Клерфэ опять участвует в гонках. Торриани выбыл.

Машина Клерфэ промчалась мимо трибун. Лилиан увидела забинтованное плечо. Какой дурак! – подумала она. – Ребенок, которому никогда не стать взрослым. Безрассудство еще не есть храбрость. Он опять разобьется! Разве здоровые люди знают, что такое смерть? Это знают только те, кто живет в легочном санатории, только те, кто борется за каждый вздох как за величайшую награду.

Кто-то сунул ей в руки свою визитную карточку. Она бросила ее и встала. Ей захотелось уйти. На нее были устремлены сотни глаз. Лилиан казалось, что вслед за ней движутся сотни пустых стекляшек, в которых отражается солнце. Движутся, не отпуская ее от себя. Какие пустые глаза, – подумала Лилиан. – Все эти глаза смотрят и не видят ничего. Всегда ли так было? Она опять вспомнила занесенный снегом санаторий. Там все иначе: в глазах людей там светилось понимание. Неужели, чтобы что-то понять, человеку надо пережить катастрофу, боль, нищету, близость смерти?

Она спускалась вниз с трибун, ряд за рядом. За ней следовало множество глаз, похожих на множество крохотных зеркал. Что же отражается в них? – думала она. – Всегда одно и то же. Пустота и те желания, которые испытывают эти люди.

Потом она вдруг остановилась, словно преодолевая порыв ветра. На секунду ей показалось, что все окружающее исчезло, подобно пестро размалеванной, украшенной сусальной позолотой театральной декорации. Лилиан увидела голые колосники – остов этих декораций. На мгновение она как бы отрезвела. Но колосники продолжали стоять, и она поняла, что на них опять можно навесить любые декорации. Наверное, этого почти никто не знает, – думала она. – Ведь каждый человек живет при одной-единственной декорации; он свято верит, что только она существует на свете, не ведая, что декорациям нет числа. Но он живет на фоне своей декорации до тех пор, пока она не становится старой и потрепанной, а потом эта рваная серая тряпка покрывает его, подобно серому савану, и тогда человек снова обманывает себя, говоря, что наступила мудрая старость и что он потерял иллюзии. В действительности же он просто так ничего и не понял.