Ночь, дополняющая до восьмисот шестидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот шестидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что кадии приказали заточить еврея, мужа Зейн-аль-Мавасиф, а когда наступило утро, кадии и свидетели стали ждать, что Зейн-аль-Мавасиф к ним придёт, но она не пришла ни к одному из них.

И тогда кади, к которому она пришла сначала, сказал: «Я хочу сегодня прогуляться за городом – у меня есть там дело». И он сел на своего мула, взял с собой слугу и начал объезжать переулки города, вдоль и поперёк, и искать Зейн-аль-Мавасиф, но не напал на слух о ней. И когда он так ездил, он вдруг увидел, что и остальные кадии разъезжают по городу, и каждый из них думал, что Зейн-аль-Мавасиф ни с кем, кроме него, не условилась. И первый кади спросил, почему они выехали и разъезжают по переулкам города, и они рассказали ему о своём деле, и увидел он, что их состояние подобно его состоянию и их вопросы подобны его вопросам. И они все стали искать Зейн-аль-Мавасиф, но не напали на слух о ней, и каждый из них уехал домой больной, и они легли на ложе изнеможения.

А потом кадий кадиев вспомнил о кузнеце и послал за ним, и когда кузнец предстал меж его руками, спросил его: «О кузнец, знаешь ли ты что-нибудь о делах девушки, которой ты указал на нас? Клянусь Аллахом, если ты не осведомишь меня о ней, я побью тебя бичами!» И кузнец, услышав слова кади, произнёс такие стихи:

«Поистине, та, что мной владеет теперь в любви,

Красой овладела всей, другим не оставив!

Глядит, как газель, и пахнет амброй, и солнце нам

Являет; течёт, как пруд, и гнётся, как ветка».

А потом кузнец воскликнул: «Клянусь Аллахом, о владыка мой, с тех пор как она удалилась от благородного присутствия, мой глаз ни разу её не видел. А она овладела моим сердцем и разумом, и о ней мой разговор и моя забота, и я пошёл в её жилище, и не нашёл её, и не увидел никого, кто бы мне рассказал о ней, как будто она погрузилась в пучину вод или её унесло на небо».

И когда кади услышал его слова, он вскрикнул криком, от которого чуть не вышла его душа, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, не было нам надобности видеть её!» И кузнец ушёл, а кади свалился на постель и впал из-за девушки в изнеможение, и свидетели, и остальные кадии тоже. И стали ходить к ним врачи, но не было у них болезни, для которой нужен лекарь. А потом именитые люди пришли к первому кади и приветствовали его и стали его расспрашивать, что с ним, и кади вздохнул и открыл то, что было у него на душе, и произнёс такие стихи:

«Довольно упрёков, хватит боли с меня моей:

Просите за кадия, людьми управлявшего!

Кто раньше меня корил за страсть, пусть простит меня

И пусть не бранит, – убитым страстью упрёка нет.

Был кадием я, и рок мне счастье приносил

На всех должностях, и подпись ставил каламом я.

Но вот я сражён стрелой – и нет для неё врача —

Из глаз дивной девушки, пришедшей, чтобы кровь пролить.

Ей равной средь мусульманок нет, что приходят к нам

С обидой, в устах её сверкает жемчужин ряд.

Взглянул я в лицо прекрасной, и показала мне

Она круг луны, взошедшей средь темноты ночной,

И лик светлый свой, и уст улыбку чудесную

Покрыла краса её от ног до темени.

Аллахом клянусь, мой глаз не видел подобной ей

Средь всех, что арабом создан и неарабом был.

Прекрасное обещала мне эта девушка

И молвила: «Обещав, исполню, о кади, я!»

Вот сан мой, и вот чем был испытан, узнайте, я.

Не спрашивайте ж, в чем горе, люди разумные!»

А произнося эти стихи, кади заплакал сильным плачем, и потом он издал единый вопль, и дух его расстался с телом. И когда пришедшие увидели это, они вымыли его, завернули в саван, помолились над ним и похоронили его, и написали на его могиле такие стихи:

Собрались свойства влюблённых всех в душе того,

Кто в могилу слёг, умерщвлённый злобой любимого.

Был прежде он судьёю среди тварей всех,

Перо его тюрьмою было мечу в ножнах.

И свершила суд свой над ним любовь – мы не видели,

Чтоб владыка прежде унизился пред рабом своим.

И потом они сказали: «Да помилует его Аллах!»

И они ушли ко второму кади вместе с врачом, но не нашли у него повреждения или боли, для которой был бы нужен врач. И они спросили, что с ним и чем занят его ум, и кади осведомил их о своём деле, и они стали бранить и порицать его за такое состояние, и он ответил им, произнеся нараспев такие стихи:

«Беда моя в ней: хулить меня не надо —

Из рук стрелка я поражён стрелою.

Ко мне невольница Хубуб явилась,

Что дни судьбы считает год за годом,

И с нею девочка, черты которой

Прекраснее луны во мраке ночи.

Красу свою нам, жалуясь, явила

Она, и слезы глаз лились струёю.

Слова её услышал и взглянул я

И заболел от уст её улыбки.

Ушла с душой моей она – куда же?

А я остался, как любви заложник.

Вот моя повесть – сжальтесь надо мною

И моего слугу судьёй назначьте».

И потом он издал вопль, и душа его рассталась с телом, и его обрядили и похоронили и сказали: «Да помилует его Аллах!» – и отправились к третьему кади и увидели, что он болен и с ним случилось то же, что случилось со вторым. И с четвёртым было то же самое, и они увидели, что все судьи больны от любви к Зейн-альМавасиф, и свидетелей они тоже нашли больными от любви к ней, ибо всякий, кто её видел, умирал от любви, а если не умирал, то жил, борясь с волненьями страсти…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.