Глава ix благотворительность во всем своем блеске

Апогеем блистательной карьеры Мэгги в избранном обществе Сент-Огга был день благотворительного базара, где она в платье из мягко струящегося белого муслина, хранившегося до тех пор, как я догадываюсь, в сундуках тетушки Пуллет, появилась среди пышно разодетых, но заурядных женщин, выделяясь среди них своей красотой, исполненной простоты и благородства. Вероятно, мы не способны в полной мере оценить, насколько искусственна наша манера держать себя в обществе, пока на нашем пути не встретится существо, наделенное очарованием и вместе с тем простотой: ведь простоту без очарования мы склонны относить за счет дурных манер. Сестры Гест были слишком изысканны, чтобы допустить в своем обращении напыщенность или жеманство, свидетельствующие о претенциозной вульгарности; но так как их палатка была расположена по соседству с той, где находилась Мэгги, всем в этот день особенно бросалось в глаза, что старшая мисс Гест высоко вздергивает подбородок, а мисс Лаура без нужды суетится и разговаривает в тайной надежде привлечь к Себе внимание.

Весь хорошо одетый люд Сент-Огга и его окрестностей был налицо; да и право, стоило приехать даже издалека, чтобы увидеть великолепный старинный зал с уходящими ввысь сводами, резными дубовыми стропилами, массивными двухстворчатыми дубовыми дверьми и светом, льющимся сверху на пестрое сборище внизу. Зал этот был весьма необыкновенным; на стенах его кое-где даже сохранились на полустертом цветном поле изображения геральдических зверей с характерно вытянутой мордой и стоящей дыбом щетиной — лелеемые эмблемы родовитой знати, в старину владевшей этим замком, который являлся ныне общественным достоянием. Прорезанная вверху одной из стен величественная арка венчала дубовые хоры, за ними открывалось пространство, заставленное оранжерейными растениями и стойками с прохладительными напитками — приятное убежище для праздных джентльменов, утомленных толчеей внизу и желающих занять более благоприятную позицию для наблюдений. Полное соответствие старинного здания его превосходному современному назначению — а оно-то и придавало благотворительности отпечаток истинной элегантности и, воздействуя на тщеславие, способствовало пополнению недостающих средств — было столь разительным, что каждый человек, войдя туда, спешил поделиться своим мнением на этот счет. Вблизи арки, под хорами, была каменная ниша с витражом — одна из освященных веками несообразностей этого зала; здесь подле ниши поместилась палатка Люси — так ей удобнее было расположить множество незатейливых изделий, которые она взяла на свое попечение по просьбе миссис Кен. Мэгги выразила желание занять место у входа в палатку, предпочитая торговать мужскими халатами, нежели шитыми бисером ковриками и прочими изящными вещицами, о которых у нее было лишь смутное представление. Но вскоре эти халаты стали вызывать такой интерес и такое множество вопросов, все проявляли такое назойливое любопытство к их подкладке и прочим особенностям и так жаждали примерить их, что палатка Люси сделалась центром всеобщего внимания. Леди, пренебрегшие халатами и ограничившие себя продажей собственных рукоделий, тотчас же усмотрели фривольность и дурной вкус в пристрастии мужчин к предметам, которые всегда можно получить у самого заурядного портного. Возможно, это слишком заметное восхищение внешностью мисс Талливер, выразившееся в самых различных формах на благотворительном базаре, сказалось на оценке, которую многие из присутствовавших там женщин дали впоследствии поведению Мэгги. Нельзя утверждать, что в милосердных сердцах дам-благотворительниц гнев мог пробудиться только оттого, что их красота осталась непризнанной, — нет, скорее это объясняется тем, что проступки людей, ранее вызывавших наше одобрение, неизбежно предстают нам потом в самом мрачном свете, хотя бы в силу контраста; да и то обстоятельство, что Мэгги оказалась в этот день в центре внимания, позволило обнаружить в ней известные черты, с которыми позднее также связывали разыгравшиеся события. По мнению всех судей, принадлежавших к прекрасному полу, было что-то вызывающее в открытом взгляде мисс Талливер, что-то неуловимо вульгарное в характере ее красоты, и это ставило ее намного нише ее кузины мисс Дин; ибо теперь леди Сент-Огга готовы были полностью отказаться в пользу Люси от своих сомнительных притязаний на поклонение мистера Стивена Геста.

Что же касается самой Люси, этой милой крошки, то ее добросердечное торжество после недавно одержанной победы в деле с мельницей и надежды на успех своих планов в отношении Мэгги и Филипа создали у нее в этот день особо приподнятое настроение; и она не испытывала ничего, кроме радости, от единодушного признания привлекательности Мэгги. Правда, и сама она была совершенно прелестна, и Стивен в этом многолюдном собрании был необыкновенно предупредителен к ней, ревностно скупая все вещицы, создававшиеся у него на глазах ее пальчиками, и побуждая всех Знакомых мужчин приобретать наиболее прихотливые безделушки. Расставшись со шляпой, он украсил свою голову феской, вышитой ручками Люси; однако, по мнению поверхностных наблюдателей, в этом следовало усматривать не столько комплимент Люси, сколько проявление фатовства. «Гест — настоящий фат, — заметил юный Торри, — но он — привилегированное лицо в Сент-Огге и во всем задает тон: сделай другой что-нибудь подобное, его сразу подняли бы на смех».

Стивен ничего не покупал у Мэгги, пока Люси, понизив голос, не сказала ему с некоторой досадой:

— О чем вы думаете? У Мэгги скоро разберут все вязаные вещи, и получится, что вы ничего у нее не приобрели. Там есть восхитительные гарусные напульсники, мягкие-премягкие. Ступайте к ней.

— Увольте, — сказал Стивен. — Они предназначены для людей с пылким воображением, способных зябнуть в этот теплый день от одной только мысли о снегах Кавказа. Непреклонный разум всегда был, как вам известно, сильной стороной моей натуры. Пусть Филип покупает напульсники. Кстати, почему его не видно?

— Он не любит бывать там, где много людей; но я велела ему прийти. Филип обещал скупить у меня все, чего не возьмут другие. А теперь ступайте к Мэгги.

— Нет, нет, видите — к ней как раз подошел покупатель: старый Уэйкем пожаловал сюда собственной персоной.

Глаза Люси с тревожным вниманием обратились к Мэгги, чтобы посмотреть, как впервые после той печальной и памятной поры она встретится с человеком, который должен возбуждать в ней столь противоречивые чувства; Люси с радостью подумала, что у Уэйкема хватило такта тотчас же завести речь о благотворительном базаре и сделать вид, будто он заинтересован самой покупкой; время от времени он приветливо улыбался Мэгги и, заметив очевидно, что она бледна и взволнованна, не старался вовлечь ее в разговор.

— Ба, Уэйкем проявляет необыкновенную учтивость к вашей кузине, — сказал вполголоса Стивен, обращаясь к Люси. — Это что — чистое великодушие? Вы когда-то упоминали о семейной ссоре.

— О, я надеюсь, скоро все уладится, — многозначительно ответила Люси, на радостях становясь менее осторожной. Но Стивен, по всей видимости, не обратил внимания на ее слова: так как подошли покупательницы, он, словно нехотя, перешел на тот конец палатки, где находилась Мэгги и, став поодаль, перебирал в руках безделушки, пока Уэйкем, уже вытащивший к этому времени бумажник, не произвел окончательного расчета.

— Со мной пришел мой сын, — донеслись до него слова Уэйкема, — но он куда-то скрылся, предоставив мне отдать дань благотворительности. Я надеюсь, вы пожурите его за недостойное поведение.

Мэгги молча ответила ему улыбкой и поклоном; Уэйкем повернулся, чтобы уйти, и только тут, заметив Стивена, кивнул ему. Мэгги, чувствуя, что Стивен все еще здесь, стала, не поднимая глаз, считать деньги. Она была довольна, что в этот день он обратил все свое внимание на Люси и не подходил к ней. Обменявшись с утра обычными приветствиями, оба были рады, что держатся на расстоянии друг от друга, как бывает рад больной, у которого после целого ряда неудач хватило наконец решимости не прибегать к опиуму. В последние дни они несколько примирились со своими промахами, возлагая все надежды на внешние обстоятельства, которые должны были вскоре их разлучить, и находя в этом оправдание тому, что менее тщательно скрывали один от другого свои чувства.

Стивен шаг за шагом, словно что-то влекло его против воли, двигался вдоль палатки, пока не оказался наполовину спрятанным складками драпировки, образующей одну из сторон. Мэгги, которая все это время продолжала считать деньги, вдруг услышала слова, произнесенные низким и приятным мужским голосом:

— Вы не очень устали? Позвольте мне что-нибудь принести вам — желе или фрукты. Прошу вас, не отказывайтесь! — Неожиданно мягкий тон этого голоса потряс ее, словно вдруг коснувшиеся слуха звуки арфы.

— О нет, благодарю вас, — едва слышно выговорила она, лишь на мгновение поднимая глаза.

— Но вы так бледны. Я уверен, вы совершенно измучены. Я должен вас ослушаться и все-таки принести вам что-нибудь, — с еще большей настойчивостью упрашивал Стивен.

— Право же, я не смогу сделать ни глотка.

— Вы сердитесь? Чем я провинился? Ну, пожалуйста, взгляните на меня.

— Умоляю вас, уходите, — сказала Мэгги, подняв на него беспомощный взгляд и тотчас же устремив его наверх, в дальний угол хоров, наполовину скрытый старым, выцветшим зеленым занавесом. Проговорив эти слова, Мэгги пришла в отчаяние — в ее мольбе было невольное признание; Стивен немедленно обернулся и, следуя за ее взглядом, увидел Филипа Уэйкема, сидевшего в укромном уголке, откуда видна была только та часть зала, где находилась Мэгги. Новая мысль мелькнула у Стивена и, связавшись в его сознании с поведением Уэйкема и намеками Люси, убедила его в том, что между Мэгги и Филипом существовали иные отношения, кроме той детской дружбы, о которой он слышал. Движимый множеством разнообразных побуждений, он не замедлил покинуть зал и, поднявшись на хоры, подошел к Филипу, сел позади него и опустил руку ему на плечо.

— Что вы здесь изучаете, Фил? — спросил он. — Собираетесь писать портрет или задумали изобразить эту каменную нишу с витражом? Черт возьми! Если смотреть из этого темного угла, получается недурная картина. Как удачно обрамляет ее зеленый занавес!

— Я изучаю выражение лица, — отрывисто ответил Филип.

— Вот как! Выражение лица мисс Талливер? По-моему, сегодня оно мрачно-раздраженное, как у изгнанной принцессы, которая вынуждена прислуживать за прилавком. Ее кузина послала меня к ней с любезным предложением принести ей что-нибудь прохладительное, но меня, как всегда, осадили. Кажется, между нами взаимная антипатия: мне редко выпадает честь заслужить расположение мисс Талливер.

— Какой же вы лицемер! — сказал Филип, покраснев от гнева.

— Вот как! Вы считаете, что на основании опыта я должен быть уверен во всеобщем ко мне расположении? В принципе вы правы, но здесь какое-то грубое нарушение закона.

— Я ухожу, — сказал Филип и порывисто встал.

— Я тоже. Хочется подышать свежим воздухом; здесь становится душно. Я достаточно долго выполнял приятную повинность — поклонялся и прислуживал.

Друзья молча спустились вниз. Филип вышел через наружную дверь во двор, а Стивен со словами «Да, кстати, мне надо зайти сюда» прошел дальше по коридору в противоположный конец здания, где городская библиотека занимала несколько комнат. Одна из них была в полном его распоряжении, а это совершенно необходимо джентльмену, когда у него является потребность швырнуть на стол шляпу, с размаху сесть верхом на стул и уставиться в кирпичную стену дома напротив с таким свирепым видом, словно он собирается прикончить гигантского пифона.

Душевный разлад иной раз толкает человека на те же поступки, что и порок; разница между тем и другим ускользает от постороннего взгляда, который выносит свой приговор, основываясь лишь на сопоставлении действий. Надеюсь, вам ясно, что Стивен не был лицемером, способным ради своих эгоистических целей вести двойную игру, и, однако, его противоречивое поведение (он то отдавался своему чувству, то тщательно его скрывал) могло служить убедительным доводом в пользу обвинения, брошенного ему Филипом.

Тем временем похолодевшая, трепещущая Мэгги сидела в своей палатке с тем мучительным ощущением в глазах, которое возникает, когда мы с трудом сдерживаем слезы. Неужели ее жизнь всегда будет такой? Всегда будет нести в себе источник внутренней борьбы?.. Со всех сторон до нее смутно доносились равнодушно-веселые голоса, и ей хотелось влиться душой в этот беспечный, говорливый поток. Как раз в этот момент пастор Кен — он явился совсем недавно, и теперь, чтобы составить себе суждение о базаре, заложив руки за спину, не спеша прогуливался по середине зала — остановил свой взгляд на Мэгги, потрясенный выражением страдания на ее прекрасном лице. В этот предвечерний час наплыв покупателей уменьшился, так как джентльмены избрали для покупок более раннее время, и палатка Мэгги казалась заброшенной, а сама она сидела совершенно неподвижно. Ее полная безучастность и грусть, затаившаяся в глазах, довершали контраст между нею и другими молодыми леди, которые были веселы, оживлены и деятельны. Пастор Кен словно застыл на месте. Лицо Мэгги, поражающее своей красотой и совсем новое для него, естественно, не могло не привлечь его внимания еще в церкви. Во время его короткого делового визита в дом мистера Дина они были представлены друг другу, но до сих пор у них не было случая обменяться хотя бы словом. Теперь он направился к ней, и она, ощутив чье-то присутствие, заставила себя поднять глаза и приготовилась вступить в разговор. Невольно с детским облегчением освободилась она от сковавшей ее напряженности, когда увидела перед собой пастора Кена. Его некрасивое и уже немолодое лицо, исполненное проникновенной доброты, казалось, говорило о том, что этот человек достиг твердого, надежного берега, но смотрит с ободряющим сочувствием на тех, кто еще борется с бушующими волнами. Оно произвело неизгладимое впечатление на Мэгги и осталось в ее памяти, как обещание. Людям в летах, уже пережившим пору сильных страстей, но еще находящимся в том возрасте, когда воспоминания живы и душой не овладело спокойное безразличие, бесспорно надлежит быть своего рода пастырями; жизнь как бы предназначила их для роли спасителей и защитников заблудших юных душ и жертв безысходного отчаяния. Большинство из нас в какие-то периоды своей ранней молодости готово всем сердцем приветствовать этих самой природой избранных пастырей, даже не носящих церковного облачения, но нередко обречено преодолевать житейские трудности, ни в ком не находя поддержки, как это (шло с Мэгги до ее девятнадцати лет.

— Боюсь, что ваши обязанности утомили вас, мисс Талливер? — сказал пастор Кен.

— Да, немного, — просто ответила Мэгги, не имея обыкновения из любезности отрицать очевидные факты.

— Я передам миссис Кен, что вы чрезвычайно успешно распорядились ее товарами, — добавил он. — Она будет вам очень признательна.

— О, я этого не заслужила: мужчины наперебой покупали халаты и вышитые жилеты. Мне кажется, каждая на моем месте справилась бы с этим лучше. Я даже не знала, как предлагать эти халаты.

Пастор Кен улыбнулся.

— Я надеюсь, теперь вы станете моей прихожанкой, мисс Талливер, не правда ли? До сих пор вы как будто жили далеко отсюда?

— Я была учительницей в школе и очень скоро опять уеду — на новое место.

— Вот как! А я предполагал, что вы останетесь среди ваших друзей: ведь все они, кажется, живут в этих краях.

— Я должна уехать! — серьезно сказала Мэгги, глядя на пастора Кена с выражением такого полного доверия, словно в этих трех словах хотела поведать ему всю свою историю. Это был один из тех порывов откровенности, которые возникают порой между людьми, случайно повстречавшимися на перепутье или остановившимися передохнуть у края дороги. Ведь всегда существует эта возможность — словом или взглядом поддержать друг у друга веру в братскую связь между людьми.

По каким-то признакам глаза и слух пастора Кена уловили, что краткое признание Мэгги исполнено глубокого значения.

— Я понимаю, — сказал он, — ваше чувство подсказывает вам, что лучше уехать. Однако я надеюсь, это не помешает нам встретиться снова, не помешает мне ближе узнать вас и в случае необходимости быть вам полезным.

Прощаясь, он сердечно пожал ей руку. «У нее какая-то тяжесть на сердце, — подумал он. — Бедное дитя, она, кажется, принадлежит к числу душ,

Природой вознесенных так высоко,

Страданием низвергнутых так низко.

Какая удивительная правдивость в этих прекрасных глазах!»

Вам, наверное, представляется странным, что Мэгги, к многочисленным недостаткам которой относился и неумеренный восторг, с каким она воспринимала восхищение и признание своего превосходства, — восторг, свойственный ей и теперь не в меньшей степени, чем во времена детства, когда, поучая цыган, она мечтала стать их королевой, — получив в этот день обильную дань лестных взглядов и улыбок, не испытала удовлетворения и даже не почувствовала себя окрыленной тщеславной гордостью, которая неизбежно должна была возникнуть в ней от того, что трюмо Люси во весь рост отразило ее высокую стройную фигуру с головкой, увенчанной темной массой волос. Мэгги лишь улыбнулась сама себе, и на мгновение все, кроме собственной красоты, перестало для нее существовать. Если бы это состояние души могло продлиться, она не устояла бы перед желанием видеть у своих ног Стивена, предлагающего ей свою любовь, исполненную поклонения и обожания, и жизнь со всеми ее наслаждениями и земными благами. Но было в Мэгги и нечто более сильное, чем тщеславие: страстная преданность тем, кто уже имел право на ее любовь и жалость, воспоминания о высоких порывах души и о былой готовности к самопожертвованию. Это широкое течение под действием внешних событий и внутренних импульсов, приведенных в движение прошедшей неделей, достигло в тот день наивысшего разлива и вскоре захлестнуло и незаметно растворило в себе струю тщеславия.

Филип не сказал ей, что все препятствия со стороны его отца устранены, — на это у него не хватило духа; но он поведал обо всем Люси в надежде, что Мэгги, узнав об этом от кузины, даст ему понять каким-нибудь ободряющим намеком, что новая возможность их сближения будет для нее счастьем. Наплыв противоречивых чувств был так велик, что у Мэгги не нашлось слов, когда Люси, лицо которой сияло восторженной радостью, совсем как у херувимов Корреджо, принесла ей весть о победе; да и Люси едва ли была удивлена, что Мэгги ничем, кроме счастливых слез, не выразила своих чувств, когда услышала, что желание ее отца исполняется к Том в награду за свои многолетние усилия получит наконец мельницу. В последующие дни Люси целиком поглотили хлопоты, связанные с подготовкой к базару, и между кузинами так и не состоялся разговор о вещах более значительных. Филип за это время не раз бывал в доме, но Мэгги не пришлось говорить с ним наедине, и таким образом ничье влияние не сказалось на ее тайной борьбе с собой.

Когда базар благополучно окончился и кузины, снова оставшись вдвоем, отдыхали дома, Люси сказала:

— Мэгги, ты не должна послезавтра уезжать к тетушке Мосс. Напиши ей. что по моей просьбе ты откладываешь свой визит, а я пошлю человека. Она не рассердится — позже ты сможешь часто бывать у нее, а сейчас, мне кажется, тебе совсем не время исчезать.

— Но, право же, я должна ехать к ней, дорогая, этого нельзя откладывать: я непременно должна повидать тетю Гритти. А у меня так мало времени — ведь двадцать пятого июня я уезжаю на свое новое место.

— Мэгги! — воскликнула Люси, бледнея от изумления.

— Я ничего не говорила тебе, дорогая, — сказала Мэгги, с огромным усилием овладев собой, — ведь ты была так занята. Недавно я отправила письмо нашей старой учительнице мисс Фёрнис и просила ее написать, нет ли у нее для меня места. На днях она сообщила мне, что я могла бы во время каникул взять на свое попечение трех ее учеников-сирот и отвезти их на побережье, а затем она согласна дать мне возможность попробовать силы в качестве учительницы. Вчера я написала, что принимаю ее предложение.

Некоторое время Люси не в состоянии была говорить от обиды.

— Мэгги! — вымолвила она наконец, — как ты можешь быть такой недоброй… не сказать мне… предпринять такой шаг… и сейчас… А Филип? Я думала, все так хорошо устроилось. О Мэгги, какая же тут причина? Откажись! Позволь мне написать. Ведь теперь ничто не стоит между тобой и Филипом.

— Ты заблуждаешься, — с трудом выговорила Мэгги. — А чувства Тома? Он сказал, что я потеряю его, если стану женой Филипа. И я знаю — он не изменит своему слову, если только что-нибудь не смягчит его.

— Я сама поговорю с ним: он возвращается на этой педеле. Неужели, когда он услышит радостную новость о мельнице, он и тогда не смягчится? Я поговорю с ним и о Филипе. Том всегда уступает мне. И почему ты считаешь его таким упрямым?

— Я должна ехать, — страдальческим голосом сказала Мэгги. — Пусть пройдет некоторое время Люси. Не настаивай на том, чтобы я осталась.

Не глядя на Мэгги, Люси несколько минут о чем-то молча размышляла. Потом, опустившись на колени перед кузиной и с тревожной внимательностью всматриваясь в ее лицо, спросила:

— Мэгги, может быть, ты недостаточно любишь Филипа, чтобы стать его женой? Не надо ничего скрывать, доверься мне.

Мэгги, крепко сжимая руки Люси, некоторое время безмолвствовала. Ее собственные руки были совсем ледяными… Но когда она заговорила, голос ее звучал чисто и ровно:

— Нет, Люси, я согласилась бы стать его женой. Мне кажется, нет лучшей, нет более высокой цели для меня, чем сделать Филипа счастливым. От него первого я услыхала слова любви. Никто не сможет полностью заменить мне его. Но я не в силах навсегда расстаться с братом. Прошу тебя, не говори со мной больше об этом.

Огорчаясь и недоумевая, Люси подчинилась; после некоторого молчания она сказала:

— Ну что ж, Мэгги, по крайней мере завтра ты будешь на балу в Парк-Хаузе, повеселишься, послушаешь музыку и уже потом отправишься со своими обязательными визитами. А вот и тетушка пришла звать нас к чага.