Глава vii курица пускается на хитрость

День шел за днем, и у мистера Талливера появились, по крайней мере на взгляд врача, более определенные симптомы выздоровления: мало-помалу он начал владеть руками и ногами и рассудок его делал судорожные усилия вырваться из сковывающего его оцепенения, точно живое существо, выкарабкивающееся из-под снежного сугроба, который все снова и снова оседает, засыпая только что проделанное отверстие. Если бы те, кто сидел по ночам у его постели, измеряли время лишь неверной надеждой, ведя счет часам, проведенным в спальне больного, оно бы потянулось для них невыносимо медленно, но они измеряли его, ведя счет дням, оставшимся до страшной минуты, когда состоится продажа мельницы, — а их оставалось все меньше и меньше, — и ночи мелькали для них слишком быстро. Пока мистер Талливер постепенно возвращался к жизни, все ближе и ближе подходил тот миг, когда в его судьбе должна была произойти решительная перемена. Чиновники, определяющие судебные издержки, делают свое дело так же добросовестно, как почтенный оружейник, изготовляющий мушкет, который, попав, когда придет срок, в храбрые руки, оборвет не одну жизнь. Взыскание судебных издержек, опротестовывание векселей, постановления о продаже имущества — все это дозволенное законом оружие, корабельные ядра или картечь, которые поражают не одну только намеченную цель, но и все вокруг. Так уж устроена наша жизнь, где одни страдают за грехи других, где так неизбежно взаимосвязаны человеческие страдания, что даже у правосудия есть свои жертвы, и возмездие часто идет дальше цели, карая ни в чем не повинных людей.

На второй неделе января повсюду были развешаны объявления о том, что в „Золотом льве“ в отведенное для таких дел послеобеденное время состоится продажа с торгов сельскохозяйственного и другого инвентаря мистера Талливера, а вслед за тем — принадлежащих ему мельницы и земли. Сам мельник, не подозревая, что прошло уже так много времени, думал, что находится в той ранней стадии своих Злосчастий, когда можно еще найти какой-нибудь выход, и нередко в те часы, когда он приходил в себя, бессвязно толковал слабым голосом о планах, которые приведет в исполнение, когда поправится. У жены и детей была некоторая надежда на такой исход дела, который по крайней мере позволит мистеру Талливеру не покидан, родного дома и не искать совершенно нового для себя занятия. К этому времени мельницей заинтересовался мистер Дин. Он рассудил, что для Геста и К0 может быть небезвыгодно купить Дорлкоутскую мельницу, которая и сейчас дает прибыль, а может дать и больше, если применить паровую энергию; в таком случае Талливера можно было бы оставить управляющим. Однако мистер Дин не мог еще сказать ничего определенного: раз у Уэйкема в руках закладная на землю, ему может прийти в голову купить также и мельницу и набить на нее цену, а фирма Гест и К0 в делах не руководствуется чувствами. Когда мистер Дин вместе с мистером Глеггом приезжал на мельницу, чтобы проверить, в каком состоянии находятся документы, он вынужден был сказать миссис Таллигер что-то именно в этом духе, так как она заметила: „Пусть бы Гест и К0 подумали только, что отец и дед мистера Талливера владели мельницей задолго до того, как на свете появилась их маслобойня“. Мистер Дин в ответ выразил сомнение в том, чтобы солидный возраст Дорлкоутской мельницы неопровержимо доказывал, насколько выгоднее вкладывать капитал в нее, чем в маслобойню Геста и К0. Что касается дядюшки Глегга, то все это лежало за пределами его понимания. Добросердечный старик искренне сочувствовал Талливеру и его семье, но все его деньги были помещены в превосходные закладные, и он не мог рисковать — это было бы несправедливо по отношению к его собственным родным; зато он твердо решил послать Талливеру фланелевые жилеты, от которых сам отказался в пользу сделанных из более эластичного материала, и время от времени покупать миссис Талливер фунт чая; он уже заранее тешился мыслью о собственной щедрости, предвкушая, как преподнесет ей чай и как она будет довольна, узнав, что это самый высший сорт. Все же было ясно, что мистер Дин расположен к Талливерам. Как-то раз он привез с собой Люси, приехавшую домой на рождественские каникулы; она прильнула к смуглой щеке Мэгги златокудрой ангельской головкой и, орошая обильными слезами, осыпала сестру поцелуями. Эти стройненькие белокурые дочки занимают самый уютный уголок в сердце не одного почтенного компаньона почтенной фирмы, и, может быть, тревожные и сочувственные расспросы Люси о брате и сестре как раз и заставили мистера Дина поспешить с подысканием Тому временного места на товарных складах и рекомендовать человека, который обучал бы его по вечерам счетоводству и калькуляции.

Это приободрило бы мальчика и несколько оживило его надежды, если бы в это время не обрушился тот удар, которого он так страшился: его отец будет объявлен банкротом; во всяком случае, придется просить кредиторов взять меньше того, что им следует, а для не изощренного в юридических тонкостях Тома это было то же банкротство. Про отца не только станут говорить, что он потерял все свое состояние, но и что он прогорел, а Том не знал более позорного слова. Когда были внесены судебные издержки, остался еще счет мистера Гора и дефицит в банке, да еще ряд мелких долгов; все это значительно превышало сумму, которую можно было выручить за имущество мистера Талливера, и кредиторам оставалось „максимум по десять или двенадцать шиллингов за фунт“, как поджав губы, авторитетно предсказал мистер Дин; слова эти кипящей смолой обожгли Тома, оставив в нем неутихающую боль.

А ему так нужна была какая-нибудь поддержка, чтобы не пасть духом в эти первые тягостные дни его новой жизни, когда ему внезапно пришлось сменить легкую скуку занятий в уютном доме мистера Стеллинга и деятельную праздность последнего полугодия, посвященного возведению воздушных замков, на общество мешков, и кож, и шумных парней, с грохотом кидающих на пол тяжелый груз чуть не прямо ему под ноги. Первый» шаг на пути к успеху приходилось делать среди пыли, холода и шума, и, кроме всего прочего, Том каждый день сидел до ночи не евши, потому что оставался в Сент-Огге для вечерних занятий с одноруким клерком в комнате, пропахшей крепким табаком. К тому времени, когда он добирался до дому и, голодный как волк, садился за ужин, его румяное лицо успевало сильно побледнеть. Нечего удивляться, что он не особенно приветливо отвечал, если мать или Мэгги с ним заговаривали.

Все это время миссис Талливер вынашивала план, при помощи которого она, и никто другой, отвратит то, чего они больше всего боялись, и заставит Уэйкема отказаться от покупки мельницы, если он питает такое намерение. Представьте себе почтенную и приятную во всех отношениях курицу, которая по странной прихоти природы вдруг примется изобретать способы, как бы помешать хозяйке свернуть ей шею или отправить вместе с цыплятами на рынок; вряд ли из этого получится что-нибудь кроме громкого кудахтанья и хлопанья крыльями. Миссис Талливер, видя, в какую они попали беду, решила, что была недостаточно энергична и что, если бы она занималась делами и время от времени вставляла свое твердое слово, это пошло бы на благо и ей и всей семье. Никто, оказывается, и не подумал обратиться к самому Уэйкему относительно мельницы; а ведь это рассуждала миссис Талливер, кратчайший путь к достижению цели. Конечно, мистеру Талливеру к нему ходить не стоит, даже если бы он мог и хотел это сделать, — ведь он тягался с ним и ругал на чем свет стоит все эти десять лет; ничего удивительного, если Уэйкем затаил против него злобу. И поскольку миссис Талливер пришла к убеждению, что ее муж кругом ошибался, раз довел ее до такого несчастья, она была склонна думать, что его мнение об Уэйкеме также ошибочно. Оно верно, Уэйкем посадил судебного пристава в дом и пустил все с молотка, но она предполагала, что он сделал это в угоду своему клиенту, одолжившему мистеру Талливеру деньги, — ведь адвокату приходится многим угождать, и с чего бы ему ставить мистера Талливера, который к тому же с ним судился, выше других? Этот поверенный, может статься, даже вполне разумный человек — почему бы нет? Он женился на одной из мисс Клинт, и когда миссис Талливер услышала об этой женитьбе — это было в то самое лето, когда она сделала себе голубой атласный спенсер и еще даже не помышляла о мистере Талливере, — за Уэйкемом не водилось ничего дурного. И не может того быть, чтобы к ней, которую он помнит еще как мисс Додсои, он отнесся недоброжелательно, коль скоро она объяснит ему, что она лично всегда была против всяких тяжб и сейчас вообще скорее склонна разделять во всем его, мистера Уэйкема, точку зрения, нежели точку зрения мужа. Короче говоря, если этот поверенный увидит, что почтенная матрона вроде нее, миссис Талливер, желает поговорить с ним по душам, почему бы ему и не отнестись благосклонно к ее ходатайству? Ведь она ему все толком объяснит, а этого еще ни разу никто не сделал. Не отправится же он поднимать цену на аукционе, только чтобы досадить ей, невинной женщине: ведь они, возможно, даже танцевали вместе когда-то у сквайра Дарли на этих больших балах — она со многими тогда танцевала, разве всех упомнишь?

Миссис Талливер таила все эти аргументы про себя, ибо, когда она заикнулась было мистеру Дину и мистеру Глеггу, что не прочь сама пойти поговорить с Уэйкемом, они сказали: «Нет, нет, нет», «Глупости, глупости», «Оставьте Уэйкема в покое», — и тон их показывал, что вряд ли они отнесутся с должным вниманием к более детальному изложению ее проекта. В еще меньшей степени могла она решиться намекнуть о своих планах Тому и Мэгги; ведь «дети всегда во всем против того, что им говорит мать», а Том, она заметила, был почти так же настроен против Уэйкема, как и сам мистер Талливер. Но это не присущее ей напряжение ума вызвало у миссис Талливер не присущие ей изобретательность и решимость, и за несколько дней до аукциона, когда уже нельзя было больше терять ни минуты, она придумала, как привести свой план в исполнение. Она завела речь о маринадах — большом запасе маринадов и кетчупа, которые мистер Хиндмарш, бакалейщик, несомненно у нее купил бы, если бы она могла лично вступить с ним в переговоры; поэтому она хочет пойти утром с Томом в Сент-Огг. Когда Том стал убеждать се пока не трогать маринадов — ему бы не хотелось, чтобы она сейчас появлялась в городе, — она сделала вид, что обиделась на такое отношение родного сына: спорит с ней насчет маринадов, которые она собственноручно варила по фамильным рецептам, унаследованным еще от его бабушки, умершей, когда его мать была маленькой девочкой. Том уступил, и они вместе дошли до Даниш-Стрит, где находилась бакалейная лавка мистера Хиндмарша, а неподалеку от нее контора Уэйкема.

Мистер Уэйкем еще не пришел, не присядет ли пока миссис Талливер у огня в его кабинете? Ждать ей пришлось недолго, поверенный явился точно в положенное время и, нахмурив брови, окинул испытующим взглядом полную белокурую женщину, которая поднялась, когда он вошел, и сделала ему почтительный реверанс. Перед ней был высокий мужчина с орлиным носом и густыми волосами с проседью. Вы никогда раньше не видели мистера Уэйкема и, возможно, интересуетесь, действительно ли он такой исключительно ловкий мошенник и злейший враг каждого честного человека вообще и мистера Талливера в частности, каким он представлялся вспыльчивому мельнику.

Вы уже могли убедиться, что мистер Талливер был из той породы людей, которые каждый случайный, слегка их Задевший выстрел толкуют как покушение на свою жизнь и легко попадают впросак в нашем мудреном свете, а это, если учесть, что сами они, разумеется, непогрешимы, можно объяснить лишь происками дьявола и его приспешников. Вполне вероятно, что Поверенный был виноват перед ним не больше, чем сложная, безостановочно действующая машина — перед неосторожным человеком, который, подойдя слишком близко, попадает в маховое колесо и неожиданно для себя превращается в фарш.

Но, просто поглядев на мистера Уэйкема, решить все эти вопросы, право, было невозможно: черты и выражение лица, подобно другим символам, нелегко прочитать без ключа. На первый взгляд орлиный нос поверенного, так раздражавший мистера Талливера, столь же мало, как и фасон его крахмального воротничка, указывал на то, что владелец его — мошенник; но стоило только признать это положение априори, и воротничок, как и нос, становился неопровержимым доказательством его вины.

— Миссис Талливер, если не ошибаюсь?

— Да, сэр. Урожденная мисс Элизабет Додсон.

— Садитесь, пожалуйста. У вас ко мне дело?

— О да, сэр, да, — сказала миссис Талливер; теперь, оказавшись перед этим грозным человеком и сообразив, что она так и не решила, как ей начать разговор, она испугалась собственной смелости. Мистер Уэйкем, сунув пальцы в карманы жилета, молча глядел на нее.

— Надеюсь, сэр, — начала она наконец, — надеюсь, сэр, вы не думаете, что я желаю вам зла, раз мой муж проиграл тяжбу, и в дом посадили судебного пристава, и пришлось продать все белье… О боже!.. Разве меня так воспитывали! Вы, верно, помните моего отца, сэр, они были закадычные друзья со сквайром Дарли, и мы всегда ходили к ним на танцы… Мы те самые мисс Додсон… Ни на кого так не обращали внимания… Оно и понятно, нас было целых четверо, и вы, верно, знаете, что миссис Глегг и миссис Дин мне доводятся сестрами. А что до судов, и чтобы потерять все свои деньги, и пустить все с молотка еще при жизни — такого я отроду не видела до замужества, да и после того долгое время. Ведь не виновата же я, что, по несчастью, попала из нашей семьи в такую, где все так нескладно делается. А чтобы я оскорбила вас когда, как другие люди, сэр, — никто вам этого про меня не скажет.

Миссис Талливер слегка покачала головой и поглядела на рубчик носового платка.

— Я не сомневаюсь в том, что вы говорите, миссис Талливер, — сказал мистер Уэйкем с холодной вежливостью. — Но вы хотели меня о чем-то просить?

— Да, сэр. И я вот что сказала себе; я сказала — ведь и у вас есть свои чувства, а что до моего мужа — он вот уже два месяца не в себе — я его не защищаю ни вот столечко, что он такой шум поднял из-за этого орошения… Хотя есть и хуже его люди, он никого не обманет и на шиллинг, даже на пенни, разве что ненароком… А коли он такой горячий и любит судиться, что я могу тут поделать? Как получил он письмо, где написано было, что земля теперь в ваших руках, тут с ним удар и приключился, — лежал будто мертвый. Но я знаю, вы будете вести себя как джентльмен.

— Что все это значит, миссис Талливер? — сказал мистер Уэйкем довольно резко. — О чем вы хотите меня просить?

— Да вот, сэр, кабы вы были так добры, — вздрогнув, заторопилась миссис Талливер, — кабы вы были так добры и не покупали мельницу и землю… землю-то еще куда ни шло… а только муж с ума сойдет от злости, ежели все вам достанется.

В глазах мистера Уэйкема промелькнула новая мысль, и он спросил:

— Кто вам сказал, что я собираюсь ее покупать?

— Ах, сэр, где мне самой такое выдумать? Мне бы это и на ум не пришло — ведь мой муж, а уж ему ли не знать законников, он всегда говорил, что им не к чему покупать дома или там землю — они их заполучают другим путем. Верно, и вы сделаете так же, я никогда и не говорила, что вы иначе станете делать.

— Ну, хорошо, а кто же это все-таки сказал? — спросил мистер Уэйкем и, откинув крышку конторки, стал перебирать там бумаги, еле слышно что-то насвистывая.

— Да мистер Глегг и мистер Дин, сэр, — они теперь занимаются всеми делами; и мистер Дин думает, что Гест и К0 купят мельницу и оставят мистера Талливера работать для них, ежели вы не захотите сами ее купить и не поднимете цену. А для мужа было бы так хорошо остаться на старом месте, коли он только сможет там заработать на хлеб: ведь она раньше его отцу принадлежала — мельница-то, а выстроил ее его дед; хотя мне и не нравилось, как она шумит, когда я только вышла замуж, — у нас в семье мельниц не было, у Додсонов-то, — и кабы я знала, что с этими мельницами вечно надо судиться, пусть бы другой кто из Додсонов выходил замуж за мельника, а не я; но я шла с завязанными глазами, уж это так, а тут все эти орошения и прочее.

— Что?! Гест и К0 покупают мельницу? Они, конечно, все возьмут в свои руки и будут платить вашему мужу жалованье?

— О боже, сэр, тяжко подумать, — сказала бедная миссис Талливер, и по щеке ее скатилась скупая слезинка, — что мой муж станет получать жалованье. Но это будет все же больше похоже на прежние времена, ежели мы останемся жить на мельнице, и нам не придется уйти куда глаза глядят… И вы только одно возьмите в соображение — ежели вы купите мельницу, мужа может опять удар хватить, и он никогда больше не встанет на ноги.

— Ну, а если бы я купил мельницу и оставил вашего мужа управляющим — тогда как? — спросил мистер Уэйкем.

— О, сэр, боюсь, он в жизни не согласится, даже коли сама мельница остановилась бы и стала молить его об этом. Ваше имя для него хуже яда, а уж особенно теперь; он так полагает, что это вы довели его до разорения, еще с тех пор, как оттягали по суду ту дорогу через луг — восемь лет назад; вот он с тех пор и начал… А я всегда говорила ему, что он неправ…

— Он тупоумный сквернослов и болван! — взорвался мистер Уэйкем, не в силах больше сдерживаться.

— О боже, сэр! — воскликнула миссис Талливер, в ужасе, что слова ее привели к таким неожиданным результатам. — Я не хочу с вами спорить, сэр, и он, возможно, изменил свое мнение за время болезни… он забыл многое из того, о чем раньше толковал частенько. И ведь не захотите вы иметь покойника на совести, ежели он вдруг помрет; а люди, и правда, говорят, что это не к добру, когда Дорлкоутская мельница переходит из рук в руки: может вся вода уйти, и тогда… Но вы не подумайте, что я желаю вам зла, сэр, и я забыла сказать, что я помню вашу свадьбу, словно это только вчера было… ведь миссис Уэйкем урожденная мисс Клинт, я это доподлинно знаю… И мой мальчик—а такого славного, красивого, статного мальчика только поискать — учился вместе с вашим сыном, и…

Мистер Уэйкем поднялся, открыл дверь и позвал клерка.

— Простите, что я вас прерываю, миссис Талливер, но мне сейчас надо заняться делами; и, я думаю, все, что нужно, уже сказано.

— И кабы вы имели все это в виду и не шли против меня и моих детей… Я не спорю, мистер Талливер неправ, но он уже довольно наказан, и есть и похуже люди, потому как его вина только в том, что он все раздает другим. Он никому не причинил вреда, только себе да своей семье… Тем хуже для нас… И я каждый день смотрю на пустые полки и вспоминаю, где что стояло…

— Да, да, я буду иметь это в виду, — быстро проговорил мистер Уэйкем, глядя на раскрытую дверь.

— И ежели вы будете так добры — не говорите никому, что я приходила к вам, а то мой сын будет сердиться на меня — скажет, я себя роняю, а у меня и без того довольно неприятностей, не хватает еще, чтоб меня бранили родные дети.

Голос бедной миссис Талливер задрожал, и, не в силах вымолвить ни слова в ответ на «прощайте» мистера Уэйкема, она только присела и молча вышла из комнаты.

— Когда состоятся торги на Дорлкоутскую мельницу? Где объявление? — спросил мистер Уэйкем у клерка, как только они остались одни.

— В следующую пятницу, в шесть часов вечера.

— А! Сбегайте-ка к Уиншипу, аукционисту: у меня есть к нему дело. Если он дома, попросите его зайти.

Хотя, направляясь в то утро в контору, мистер Уэйкем и не помышлял о Дорлкоутской мельнице, сейчас он уже твердо решил купить ее: толчком послужил разговор с миссис Талливер, из которого его быстрый ум сделал все необходимые выводы. Мистер Уэйкем принадлежал к тем людям, которые умеют быть стремительными без опрометчивости, ибо все желания их направлены к одной цели и их никогда не мучают внутренние противоречия.

Предположить, что мистер Уэйкем относился к Талливеру с той же непримиримой ненавистью, с какой Талливер относился к нему, значило бы представить, будто щука и плотва могут смотреть друг на друга с одной точки зрения. Плотва, естественно, питает отвращение к тому способу, каким щука удовлетворяет свой аппетит, а щука если и думает о плотве, даже о самой негодующей, то разве как о великолепном блюде; и только когда плотва встанет у нее поперек горла, щука начнет испытывать к ней личную вражду. Если бы мистер Талливер как-нибудь серьезно навредил поверенному или расстроил его планы, мистер Уэйкем не преминул бы почтить его своей местью. Но когда в базарный день мельник во всеуслышание называл мистера Уэйкема мошенником, клиенты стряпчего вовсе и не думали из-за этого забирать у него свои дела, и если при этом случае какой-нибудь шутник скототорговец, подзадоренный примером и выпитым бренди, делал выпад против Уэйкема, намекнув на завещания старых леди, поверенный, случись ему быть тут же, сохранял полнейшее sang froid,[61]ибо не сомневался, что большинство состоятельных граждан Сент-Огга вполне довольны тем, что «Уэйкем есть Уэйкем», другими словами — человек, который и в мутной водице не слишком благовидных дел всегда сумеет сыскать брод. Джентльмен, составивший себе большое состояние, имеющий прекрасный загородный дом в Тофтоне и безусловно лучший винный погреб в Сент-Огге и его окрестностях, мог не бояться общественного мнения. И я не уверен, что даже сам честный мистер Талливер, глядящий на зал суда как на арену для петушиных боев, не стал бы одобрительно относиться к тому, что «Уэйкем есть Уэйкем», если бы обстоятельства сложились иначе; согласно свидетельству лиц, сведущих в истории, нам всегда свойственно смотреть сквозь пальцы на слабости победителей, если победа на нашей стороне. По всем этим причинам Талливер не мог быть помехой Уэйкему — напротив, этот бедняга сам получил от адвоката несколько жестоких ударов; глупец всегда вредит себе своей запальчивостью. Уэйкем ничуть не мучился угрызениями совести из-за того, что он разок-другой провел мельника. С чего же ему было ненавидеть этого незадачливого тяжебщика — этого достойного жалости бешеного быка, запутавшегося в его сетях?

Вместе с тем в число слабостей, которым подвержена человеческая природа, моралисты никогда не включали излишнюю слабость к людям, открыто оскорбляющим нас. Удачливый Желтый кандидат от Олд-Топпинга, возможно, не чувствует неутолимой ненависти к издателю Голубой газеты, развлекающему своих подписчиков напыщенной бранью по адресу Желтых, которые продают родину и соблазняют чужих жен и дочерей; но он вряд ли будет огорчаться, если закон и удобный случай помогут ему так лягнуть Голубого издателя, что тот из голубого сразу станет синим.[62]Люди преуспевающие не прочь иной раз отомстить своим врагам, так же как они не прочь поразвлечься, если это не требует с их стороны больших усилий и не вредит делу. Ну разве не приятно наказать человека, помешав ему получить место, где он был бы как нельзя более кстати, или, отнюдь не преднамеренно, очернить его доброе имя? А такие хладнокровные маленькие отплаты искалечили не одну жизнь. Видеть, как люди, которые нанесли нам пустячную обиду, доведены до нищеты и унижения без всякого нашего участия в этом, — что может сильнее польстить тщеславию и оказать на нас более умиротворяющее действие? Провидение, а может быть, другой властитель этого мира, оказывается, позаботилось воздать по заслугам нашим врагам: обстоятельства почему-то складываются так, что им действительно никогда нет удачи. Уэйкем тоже был не прочь мимоходом отомстить злополучному мельнику; и когда миссис Талливер подсказала ему, как это выполнить, он решил потешить свою душу, сделав то самое, что сильнее всего уязвит мистера Талливера, — причем потешить не просто грубым проявлением низменной Злобы, но поступком, который позволит ему любоваться самим собой. Видеть, как твой враг унижен, приятно, нет слов, но это ничто по сравнению с той высокой радостью, которую мы испытываем, унижая его благодеянием или благотворительностью. Такого рода мщение может пасть на чашу добродетелей, а мистер Уэйкем не забывал следить, чтобы эта чаша перевешивала другую. Он уже однажды доставил себе удовольствие поместить своего старого врага в сент-оггскую богадельню, на переустройство которой внес большую сумму; а теперь ему представлялась возможность «позаботиться» о другом, сделав его своим слугой. Такие веши придают особый вкус богатству и доставляют столь приятные ощущения, какие и не снятся близорукой, распаленной мстительностью злобе, лезущей из кожи вон, чтобы нанести врагу прямой удар. К тому же Талливер, всем ему обязанный, вынужден будет придерживать свой грубый язык и будет ему куда лучшим слугой, чем какой-нибудь случайный работник, униженно выпрашивающий себе место. Талливер пользовался славой человека, который по праву гордится своей честностью, а у Уэйкема хватало ума не мерить всех на свой аршин. Он был склонен судить о ближних скорее по собственным наблюдениям, нежели согласно привычным нормам, и никто лучше него не знал, что есть на свете и честные люди. Да он и сам станет присматривать за мельницей — он любит все это деревенское хозяйство. Но, покупая Дорлкоутскую мельницу, он преследовал и другие цели, помимо желания отомстить мистеру Талливеру своей «благотворительностью». Это было и в самом деле превосходное вложение капитала; кроме того, ее хотели купить Гест и К0. Мистер Гест и мистер Уэйкем часто встречались в обществе, и поверенному было приятно взять верх над этим владельцем судов и маслобоен, голос которого стал звучать чересчур громко как в городских делах, так и в застольной беседе. Уэйкем был не только делец: его считали обходительнейшим человеком в высших кругах Сент-Огга, он умел вести остроумную беседу за портвейном, копался в часы досуга у себя в саду и, вне сомнения, был превосходным мужем и отцом: в церкви, когда он ее посещал, он сидел под прекрасным барельефом, сделанным в память его жены. Большинство мужчин на его месте женились бы вторично, а он, говорили, нежнее относился к сыну-калеке, чем многие другие к своим куда лучше сложенным отпрыскам. Мы не стали бы утверждать, что у него не было других сыновей, кроме Филипа, но в отношении тех его отцовство оставалось в тени, и, заботясь о них, он не считал нужным поднимать их до себя. В этом, по правде говоря, и заключался самый веский довод в пользу покупки Дорлкоутской мельницы: еще во время разговора с миссис Талливер дальновидному адвокату среди прочих мотивов пришло на ум, что эта покупка предоставит ему в будущем прекрасную возможность устроить одного славного паренька, которого он намеревался вывести в люди. Таковы были соображения человека, на которого хотела воздействовать миссис Талливер. Она потерпела неудачу; факт этот до некоторой степени может быть прояснен замечанием великого философа, что рыболовам, удящим на муху, не удается сделать свою наживку заманчивой, потому что они недостаточно знакомы с рыбьей психологией.