Глава v второе посещение мэгги

Трещину в отношениях двух мальчиков было не так просто заделать, и они довольно долго разговаривали друг с другом, только когда их к тому вынуждала необходимость. При различии их темпераментов обида легко могла перейти в ненависть, и у Филипа этот процесс, по-видимому, уже начался. По натуре он не был злым, но обидчивость часто толкала его к недобрым чувствам.

Быку — мы можем позволить себе утверждать это, ссылаясь на авторитет одного из великих классиков, — не свойственно пускать в ход зубы как средство нападения. Том был милый тринадцатилетний бычок и бросался на подозрительные предметы со всей присущей быкам ловкостью, но он случайно попал в самое уязвимое место и причинил Филипу такую острую боль, будто, преисполненный ядовитой злобы, долго и тщательно целился, чтобы поразить его посильней.

Том не понимал, почему бы им не покончить с этой ссорой, так же как они кончали со многими другими, просто делая вид, что ровно ничего не случилось. Хотя он никогда раньше не говорил Филипу, что его отец — мошенник, мысль Эта всегда в какой-то степени определяла его отношение к товарищу, который не вызывал у него доверия и которого он не мог ни любить, ни ненавидеть; поэтому выражение Этой мысли вслух не явилось для него таким событием, как для Филипа. Он имел полное право сказать так, раз Филип первый на него набросился и обозвал худыми словами. Но заметил, что все попытки пойти на мировую не встречают со стороны Филипа никакого отклика, Том снова надулся и решил никогда больше не обращаться к нему за помощью — ни с рисунками, ни с латынью. Они держались друг с другом настолько корректно, насколько это было необходимо, чтобы мистер Стеллинг не заметил, что они в ссоре, — он сразу бы положил конец таким глупостям.

Но Мэгги, приехав к Тому, не могла удержаться, чтобы не смотреть со все растущим интересом на его нового товарища, хотя оп и был сыном этого гадкого Уэйкема, на которого так сердился ее отец. Она прибыла в разгар занятий и сидела в сторонке, пока Филип отвечал уроки мистеру Стеллингу. Том за несколько недель до ее приезда писал ей, что Филип знает бесчисленное множество разных историй, не таких глупых, как у нее, и теперь, слушая его, Мэгги решила, что он, должно быть, очень умный. Она надеялась, что Филип найдет умной и ее, Мэгги, когда они поговорят друг с другом. К тому же Мэгги с нежностью относилась ко всем калекам; она предпочитала хромых ягнят, потому что ей казалось, что сильные и здоровые не так рады будут ее ласкам, а ей больше всего на свете нравилось ласкать тех, кому это доставляет радость. Она очень любила Тома, но ей хотелось, чтобы его больше беспокоило, любит она его или нет.

— А Филип Уэйкем, кажется, славный мальчик — а, Том? — сказала она, когда они вышли вместе в сад перед обедом. — Он же не мог сам выбрать себе отца, правда? И я читала об очень плохих людях, у которых были хорошие сыновья, и о хороших родителях и плохих детях. А если Филип хороший, мы должны только жалеть его, раз у него отец плохой человек. Ведь он тебе тоже нравится, да?

— Странный он какой-то, — отрывисто бросил Том, — и злится на меня за то, что я назвал его отца мошенником. А я имел полное право это сказать, ведь так оно и есть, и он первый начал браниться. Побудь тут минутку одна, Мэгги, ладно? Мне надо сбегать в мою комнату. У меня там что-то есть.

— А мне можно с тобой? — спросила Мэгги, которой в первый день после разлуки была мила даже тень Тома.

— Нет, я тебе потом расскажу, что это, сейчас еще рано, — сказал Том и вприпрыжку побежал от нее прочь.

После обеда мальчики снова пошли в кабинет готовить уроки на завтра, чтобы в честь приезда Мэгги быть вечером свободными. Том сгорбился над латинской грамматикой, бесшумно шевеля губами, как ревностный католик, стремящийся поскорее повторить „Отче наш“ положенное число раз, а Филип в другом конце комнаты прилежно читал что-то, заглядывая то в одну, то в другую большую книгу, с таким довольным видом, что возбудил любопытство у Мэгги, — совсем непохоже было, что он учит уроки. Она сидела у камина на низенькой скамеечке недалеко от обоих мальчиков, попеременно наблюдая то за тем, то за другим; и как-то, оторвавшись от книги, Филин встретился взглядом с внимательными черными глазами, глядевшими на него с немым вопросом. Он подумал, что эта сестренка Талливера — премилое создание и совершенно непохожа на своего Грата; он бы хотел, чтобы у него, Филипа, была младшая сестренка. Есть у нее что-то такое в глазах, отчего на ум приходит принцесса из сказки, превращенная в бессловесную лягушку или лебедя… Я думаю, он увидел в них неудовлетворенную мысль и неудовлетворенную жажду любви.

— Послушай, Мэгзи, — сказал наконец Том, закрывая книги и откладывая их в сторону с энергией и решительностью истинного мастера в искусстве ничегонеделанья. — С уроками покончено. Пойдем со мной наверх.

— А зачем? — спросила Мэгги, когда они вышли из комнаты; она вспомнила его предварительный визит в спальню и возымела кое-какие подозрения. — Ты, может, хочешь сыграть со мной какую-нибудь штуку?

— Да нет, Мэгги, нет, — уговаривал ее Том, — тебе это очень-очень понравится.

Он обнял ее за шею, она обвила рукой его талию, и таи, обнявшись, они пошли наверх.

— Послушай, Мэгги, только ты никому не говори, знаешь, — сказал Том, — а то я получу пятьдесят строчек.

— А оно живое? — спросила Мэгги, которой вдруг пришло в голову, что он тайком держит в своей комнате хорька.

— Сейчас увидишь, — ответил Том. — Иди теперь в тот угол и закрой пока глаза, — добавил он, запирая дверь спальни. — Я скажу тебе, когда можно будет повернуться. Только не визжи.

— Если ты меня напугаешь — буду, — сказала Мэгги, становясь серьезной.

— Да нечего тут пугаться, глупая, — сказал Том. — Ну, закрывай глаза, да смотри не подглядывай.

— Очень мне нужно, — презрительно сказала Мэгги и уткнулась лицом в подушку, показывая, что честь для нее превыше всего.

Том, опасливо оглядываясь, пошел к чулану, затем забрался в него и притворил за собой дверь. Мэгги ничего не стоило сдержать свое слово, даже не опираясь на твердые принципы: лежа с закрытыми глазами, она скоро забыла, где находится, и задумалась о бедном горбатом мальчике — таком умном! — но тут Том позвал ее:

— Гляди теперь, Мэгги!

Тому пришлось немало поломать голову и заранее подготовить кое-какие эффекты, для того чтобы предстать перед Мэгги в столь поразительном обличье. Недовольный мирным выражением своего лица — его круглые розовые щеки и добродушные серо-голубые глаза, над которыми виднелся лишь слабый намек на соломенного цвета брови, никак не желали принимать грозный вид, сколько бы он ни хмурился перед зеркалом (Филип как-то рассказал ему о человеке, у которого морщины на лбу напоминали подкову, и Том изо всех сил старался хмуриться, чтобы и у него на лбу были такие же морщины), — он прибегнул к помощи незаменимого в этих случаях средства — к жженой пробке — и навел себе черные брови, благополучно сошедшиеся над переносицей, и зачернил подбородок — уже менее аккуратно. Вокруг ночного колпака он обмотал наподобие тюрбана красный платок, а грудь перехватил красным шарфом, как перевязью. Весь этот красный цвет в сочетании с насупленными бровями и решительность, с которой он сжимал саблю, держа ее острием вниз, должны были дать хотя бы примерное представление о его жестокой и кровожадной натуре.

Какую-то секунду Мэгги смотрела на него в полном недоумении, и Том получил огромное удовольствие, но тут же она рассмеялась и, хлопая в ладоши, воскликнула:

— О, Том, ты нарядился, как Синяя Борода в балагане.

Очевидно, сабля ничуть ее не поразила — она была в ножнах. это легкомысленное существо нуждалось для устрашения в более сильных средствах, и Том решил перейти к своему коронному номеру. Нахмурившись в два раза грознее, чем прежде, — в воображении, если не в действительности, — он осторожно вытащил саблю и направил ее на Мэгги.

— О, Том, пожалуйста, не надо, — стараясь не выдать своего страха, воскликнула Мэгги и отбежала от него в противоположный конец комнаты. — Я закричу, честное слово, закричу! Ой, не надо! Лучше бы я совсем сюда не приходила!

Лицо Тома стало расплываться в удовлетворенной улыбке, но он тут же сдержал это проявление чувств, не подобающее суровому воину. Медленно, чтобы не наделать шума, он опустил ножны на пол и грозно сказал:

— Я герцог Веллингтон! Шагом марш!

Он топнул правой ногой, все еще направляя шпагу на Мэгги, которая, дрожа и чуть не плача от страха, забралась на кровать, чтобы хоть немного увеличить расстояние между собой и братом.

Том, в восторге, что имеет свидетеля своих военных подвигов — пусть даже свидетель этот Мэгги, — напряг все силы, чтобы показать такое умение владеть саблей, какого естественно было ожидать от герцога Веллингтона.

— Том, я этого не вынесу… я буду сейчас кричать, — всхлипнула Мэгги при первом движении сабли. — Ты поранишься, ты отрубишь себе голову.

— Раз… два, — решительно произнес Том, хотя на „два“ рука его дрогнула. „Три“ прозвучало не так уверенно, и тут сабля покачнулась, а Мэгги громко вскрикнула. Сабля упала, да еще лезвием Тому на ногу, а сразу же за тем и он тоже упал. Все еще крича, Мэгги одним прыжком соскочила на пол, и тут послышался звук быстрых шагов.

Первым из своего кабинета в том же этаже подоспел мистер Стеллинг. Он увидел обоих детей на полу. Том был без сознания, и Мэгги, обезумев от страха, с громким плачем трясла его за курточку. Бедняжка решила, что он умер, и все же трясла его, словно это могло вернуть его к жизни. А через минуту она заплакала от радости — Том открыл глаза. Она еще не в состоянии была горевать из-за того, что он поранил себе ногу. Том жив — казалось, нет большего счастья!

Глава VI ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ

Бедный Том, стоически вытерпев жестокую боль, не отступил от своего решения не ябедничать на мистера Поултера и рассказал только то, что невозможно было скрыть: отданная за шпагу крона осталась тайной даже для Мэгги. Но его мучила ужасная мысль, настолько ужасная, что он не решался задать вопрос, боясь услышать роковое „да“, — он не решался спросить у доктора или мистера Стеллинга: „Я останусь хромым, сэр?“ Он держал себя в руках и не кричал во время перевязки, но когда возле него осталась одна Мэгги, оба они, положив головы на одну подушку, дружно расплакались. Том думал, что теперь ему придется ходить на костылях, как сыну колесного мастера, а Мэгги, не догадываясь, что у него на душе, плакала просто за компанию. Ни доктору, ни мистеру Стеллингу не пришло в голову, что у Тома могут возникнуть такие опасения и что следует его успокоить. Но Филип подкараулил мистера Стеллинга, когда он пошел провожать врача, и получил ответ на тот вопрос, который не отважился задать Том.

— Простите, сэр… что мистер Аскерн говорит насчет Талливера — он будет хромать?

— О нет, нет, — ответил мистер Стеллинг, — только первое время.

— А он сказал об этом Талливеру, как вы думаете?

— Нет, на эту тему не было вообще никаких разговоров.

— Так мне можно пойти сказать ему, сэр?

— Да, конечно. Хорошо, что ты мне напомнил, это, и правда, может его треножить. Пойди к нему, только не поднимайте там никакой возни.

Первой мыслью Филипа, когда он услышал о несчастье, было: „Неужели Талливер останется хромым? Это будет для него очень тяжело“, — и обида, которую он до сих пор не мог простить Тому, потонула в жалости к товарищу по несчастью. Филип чувствовал, что теперь их ничто не разъединяет, у них обоих одна беда, и ждут их одни и тс же страдания. Он не столько думал о происшедшей катастрофе и ее последствиях, сколько о том, что должен чувствовать в эту минуту Том. Филип прожил на свете всего пятнадцать лет, но эти годы были отравлены мыслями о его непоправимом несчастье.

— Знаешь, Талливер, мистер Аскерн сказал, что ты скоро понравишься, — застенчиво проговорил он, подходя к кровати Тома. — Я только что спрашивал мистера Стеллинга, и он говорит, что понемножку ты станешь ходить — не хуже, чем прежде.

От нежданной радости у Тома на миг перехватило дыхание, затем он облегченно вздохнул, и его серо-голубые глаза взглянули прямо в лицо Филипу, а этого не бывало уже больше двух недель. Что до Мэгги, намек на опасность, о которой она и не думала, взволновал ее, словно пришла новая беда; и при мысли, что Том вдруг на всю жизнь останется хромым, хотя Филип уверял, что это вряд ли может с ним случиться, она прильнула к брату и снова расплакалась.

— Ну, не будь такой глупенькой, Мэгзи, — нежно произнес Том, обретя теперь всю свою храбрость, — я скоро поправлюсь.

— До свидания, Талливер, — сказал Филип, протягивая ему небольшую хрупкую руку, и Том немедленно ответил ему пожатием своей куда более крепкой руки.

— Послушай, — сказал Том, — попроси мистера Стеллинга, чтобы он разрешил тебе приходить сюда, пока я лежу… и, знаешь что, Уэйкем, расскажи мне про Роберта Брюса.

С тех пор все свободное от занятий время Филип проводил с Томом и Мэгги. Том по-прежнему с удовольствием слушал рассказы о сражениях, но всякий раз утверждал, что все эти великие воины, совершившие столько славных деяний и оставшиеся целыми и невредимыми, были с ног головы защищены превосходными доспехами, а при таких условиях, конечно, сражаться нетрудно. Он бы не поранил себе ногу, будь на нем железный башмак. Он с большим интересом выслушал новую историю про человека, у которого была жестокая рана на ноге и который так ужасно кричал от боли, что друзья не могли этого вынести и высадили его на необитаемом острове, ничего не оставив ему, кроме отравленных стрел, чтобы он мог добывать себе пропитание.[55]

— А я даже не пикнул, знаешь, — ответил Том, — а у меня нога болела не меньше, чем у него. Только трусы кричат от боли.

Но Мэгги считала, что, когда тебе очень больно, ничуть не зазорно немножко поплакать и жестоко было со стороны друзей так поступить с Филоктетом. Она хотела знать, была ли у него сестра и почему она не отправилась вместе с братом на необитаемый остров, чтобы ухаживать за ним.

Однажды, вскоре после этого разговора, Филип и Мэгги сидели вдвоем в кабинете, пока Тому делали перевязку. Филип читал книгу, а Мэгги, бесцельно послонявшись по комнате и не желая приниматься за какое-нибудь занятие, потому что скоро снова вернется к Тому, подошла и, облокотившись на стол рядом с Филипом, стала смотреть, что он читает; они к этому времени уже были хорошими друзьями и держались друг с другом запросто.

— О чем это ты читаешь по-гречески? — спросила она. — Это стихи, верно? Потому что короткие строки.

— О Филоктете… Помнишь, хромой человек, о котором я вам рассказывал, — ответил он, подперев голову рукой и устремляя на нее взор, видимо даже довольный, что она прервала его чтение. Мэгги рассеянно смотрела на него, опершись грудью на стол и болтая ногами, и взгляд ее черных глаз становился все более неподвижным и отсутствующим, как будто она совсем забыла о Филипе и его книге.

— Мэгги, — сказал после минутного молчания Филип, все еще подпирая голову руками и глядя на нее, — если бы у тебя был такой брат, как я, ты бы любила его так же, как Тома?

Пробужденная от задумчивости, Мэгги слегка вздрогнула и сказала: „Что?“ Филип повторил свой вопрос.

— О да, даже больше, — без колебаний ответила она. — Нет, не больше, потому что не думаю, чтобы я могла любить кого-нибудь сильнее Тома. Но мне было бы тебя так жаль… так жаль.

Филип покраснел: именно это он и хотел знать — сможет ли она любить его, несмотря на его уродство, и все же, когда она сказала об этом так прямо, почувствовал, что ее жалость причиняет ему боль. Мэгги, несмотря на свои десять лет, поняла, что так говорить не следовало. До сих пор она вела себя так, словно не замечала его горба: присущая ей чуткость и собственный печальный опыт подсказали это ей лучше, чем самое утонченное воспитание.

— Ведь ты такой умный, Филип, и так хорошо играешь на рояле и поешь, — добавила она быстро. — Я бы очень-очень хотела, чтобы ты был моим братом. Я тебя так люблю. И ты бы оставался со мной дома, когда Том уходил бы гулять, и учил бы меня всему, правда? Греческому языку и всему другому.

— Но ты скоро уедешь отсюда, Мэгги, и отправишься в школу, — сказал Филип, — и тогда ты совсем меня забудешь, и тебе будет все равно, есть я на свете или нет. А потом я встречу тебя, когда ты уже станешь взрослая, и ты меня даже и не заметишь.

— О нет, я знаю — я тебя не забуду, — сказала Мэгги, с серьезным видом покачивая головой. — Я никогда ни о ком не забываю и думаю о всех, с кем я расстаюсь. Я думаю о бедном Йепе… у него опухоль в глотке, и Люк говорит, что он подохнет. Только не рассказывай Тому, он очень огорчится. Ты никогда не видел Йепа: он такой забавный песик… И никому-то до него дела нет, кроме Тома и меня.

— А обо мне ты тоже будешь думать, хотя бы как о Йепе? — с грустной улыбкой промолвил Филип.

— О да, еще бы, — смеясь отвечала Мэгги.

— А я тебя очень люблю, Мэгги, я тебя никогда не забуду, — сказал Филип, — и когда буду чувствовать себя очень несчастным, я стану думать о тебе и мечтать, чтобы у меня была сестренка с такими, как у тебя, черными глазами.

— А почему тебе нравятся мои глаза? — спросила польщенная Мэгги. Она никогда не слышала, чтобы кто-нибудь, кроме отца, отзывался о них с похвалой.

— Не знаю, — сказал Филип. — Они не такие, как у всех. Кажется, что они говорят… и говорят с такой добротой. Я не выношу, когда люди долго на меня смотрят, но когда ты глядишь на меня, Мэгги, мне это только приятно.

— Странно, похоже, что ты любишь меня больше, чем Том, — со вздохом промолвила Мэгги. Затем, желая доказать ему, что он нравится ей ничуть не меньше из-за его горба, она добавила: — Хочешь, я тебя поцелую, как Тома? Я с удовольствием поцелую, если ты хочешь.

— Да, очень: меня никто никогда не целует.

Мэгги обняла его за шею и с серьезным видом поцеловала.

— Ну вот, — сказала она, — я всегда буду тебя помнить и, когда встречу, снова тебя поцелую, хотя бы это было через много лет. А теперь я пойду; мистер Аскерн, верно, уже перевязал Тома.

Когда отец приехал за ней, она сказала ему:

— О, отец, Филип Уэйкем так хорошо относится к Тому… Он такой умный мальчик и я так его люблю. И ты тоже его любишь — да, Том? Ну, скажи, что ты его любишь, — умоляюще добавила она.

Слегка покраснев, Том взглянул на отца и сказал:

— Я не буду дружить с ним после школы, отец; но сейчас мы с ним помирились, после того как я поранил себе ногу, и он научил меня играть в шашки, и я у него выигрываю.

— Ну что ж, сынок, — сказал мистер Талливер, — коли он с тобой хорош, отвечай ему тем же и будь хорош с ним. Он бедный калека и пошел в свою покойную мать. А только больно близко с ним не сходись… ведь и отцова кровь в нем тоже есть. Да, да, яблочко от яблони недалеко падает.

Полная противоположность характеров Филипа и Тома сделала то, чего не могло бы сделать одно только предостережение мистера Талливера: несмотря на доброту, проявленную Филипом во время несчастья с Томом, и на ответное расположение Тома, они так и не стали близкими друзьями. Когда Мэгги уехала и нога у Тома поправилась, дружеский огонь, зажженный жалостью и чувством благодарности, постепенно угас, и между ними установились прежние отношения. Филип часто бывал раздражителен и насмешлив, и постепенно память о его доброте уступила в душе Тома место прежнему недоверию и антипатии к этому чудному мальчишке, горбуну и сыну мошенника. Для того чтобы мальчиков, да и взрослых, соединила вспышка мимолетного чувства, они должны быть из металлов, которые легко сплавить, — в противном же случае они неизбежно разойдутся в разные стороны, как только вспышка погаснет.