Образ человека: от коперника до фрейда

С начала Нового времени, а именно с развенчания Коперником геоцент­рической теории, в состоянии западного мировоззрения стала появляться некая странность: каждое новое научное открытие порождало крайне проти­воположные следствия. Освободившись от геоцентрических заблуждений, в которых пребывали все предшествующие поколения, человек растерялся, безвозвратно утратив прежнюю уверенность в своей особой роли в космосе. Он перестал чувствовать себя средоточием Вселенной, его положение в ней стало неопределенным и относительным. И каждый следующий шаг, сде­ланный в процессе Научной Революции, добавляя новые штрихи к новой картине мира, побуждал человека осознавать свою свободу, но одновремен­но усугублял беспорядок в его мыслях и вызывал беспокойство.

Благодаря Галилею, Декарту и Ньютону сложилась новая наука, обозна­чилась новая космология, и перед человеком раскрылся новый мир, в кото­ром его могущественный разум отныне мог свободно проявиться во всей своей полноте. Но именно этот новый мир, «расколдованный» от чар, не­когда заставлявших человека гордиться своим особым предназначением в космосе, заставил его отказаться от своих притязаний. Новая Вселенная представляла собой машину — самостоятельный и самодостаточный меха­низм, в котором действовали силы и вещества, который не имел цели, не был наделен разумом или сознанием и своей организацией был в высшей степени чужд человеку. Тот мир, что существовал до Нового времени, был насквозь пронизан мифологическими, теистическими и прочими духовными категориями, наполненными смыслом для человека, но современное вос­приятие отвергало их как воображаемые антропологические проекции. Со­вершенное научным знанием освобождение от богословских догм и анимис­тических суеверий сопровождалось отчуждением человека от мира, не отвечавшего более человеческим ценностям и переставшего служить понима­нию цели человеческого бытия. Сходным образом, развитие методологии научного познания заставило освободиться от всякого рода субъективных ис­кажений, что сопровождалось принижением эмоциональных, эстетических, этических сторон человеческого опыта, равно как и чувств, воображения, побуждения. Все эти потери и приобретения были весьма ощутимы, но если человек хотел строго следовать собственным интеллектуальным требовани­ям, они были неизбежны. Пусть наука открыла, что мир равнодушен и хо­лоден: он не переставал быть единственным истинным миром. Как бы силь­на ни была ностальгия по старой, уютной и привычной картине мироздания, возврат к ней был невозможен.

Открытие Дарвина только усугубило положение дел. Еще сохранявшиеся теологические представления о том, что миром управляет божественное на­чало и что человек имеет особый — духовный — статус, были сметены тео­рией эволюции: человек предстал всего лишь животным, отличающимся от других видов более высокой ступенью развития. Он перестал быть любимым творением Господа, наделенным божественной душой, а предстал следстви­ем случайного эксперимента природы. Если раньше вера в то, что разум правит миром и пронизывает его собой, была безоговорочна, то теперь счи­талось, что разум появился в ходе эволюции совершенно случайно, что он существует сравнительно недавно, будучи присущим отдельной и относи­тельно незначительной части живой природы — Homo sapiens (Человеку ра­зумному),— причем не может быть уверенности, что в дальнейшем с этим видом не произойдет того, что случилось с множеством других видов живот­ного мира, ныне вымерших.

Утратив ореол божественного творения, лишившись божественной души, человек потерял свой венец повелителя. Если, согласно христиан­ской теологии, естественная природа существует для человека как его дом и среда для раскрытия его духовных возможностей, то теория эволюции опро­вергала такие притязания как антропоцентрическое заблуждение. Все течет, и все изменяется. И потому человек не абсолют, и все его ценности не имеют объективного значения. Сущность человека, его разум и воля прошли путь эволюции от низших ступеней развития к высшим, а не были созданы Высшим Иерархом бытия. Теперь все установления не только религии, но и общества, культуры, разума стали толковаться как следствия борьбы за био­логическое выживание. Как видим, и Дарвин, освободив человека от ига Бога, принизил его до животного. Теперь человек мог осознать себя каквысшее достижение эволюции — этого грандиозного природного шествия, но при этом как высшее достижение всего лишь животного мира, не имею­щее «высшей» цели. Природа не дает никаких оснований считать, что жизнь того или иного вида будет длиться бесконечно долго, но бесспорно доказы­вает, что каждый индивид обречен на смерть и распад. Современная наука оперировала теперь гигантскими масштабами, неимоверно огромными пери­одами времени, и усиливавшееся ощущение случайности всей жизни еще усугублялось в XIX веке благодаря открытию Второго закона термодинами­ки, согласно которому Вселенная стихийно и неотвратимо движется от по­рядка к беспорядку, чтобы в конце концов достичь состояния наивысшей энтропии, или «тепловой смерти». Чисто случайно история человечества до сих пор проходила в благоприятных биофизических условиях, обеспечивших человеку выживание, но в этой случайности не было признаков проявления какого-то провиденческого замысла и тем более свидетельства свыше о на­дежности космического состояния.

Немало способствовал драматизации ощущения жизни и Фрейд, напра­вивший свои исследования на тайники человеческого сознания и предъявив­ший убедительные доказательства существования бессознательных сил, оп­ределяющих поведение человека и его сознательное состояние. Освободив современное сознание от бессознательного (точнее, от бессознательного от­ношения к бессознательному), придав новую глубину его самопостижению, он в то же самое время открыл этому сознанию глаза на его истинный ирра­циональный и не управляемый разумом источник. С одной стороны, психо­анализ стал чуть ли не священным откровением для мировоззрения начала XX века, потому что вывел наружу поистине археологические пласты созна­ния, обнажил умопостигаемость природы сновидений, фантазий, выявил симптомы психопатологии, пролил свет на сексуальную этиологию невроза, показал значение детских переживаний и обусловленость ими дальнейшей, взрослой жизни, обнаружил «Эдипов комплекс», раскрыл психологический смысл мифологии и символов, выделил такие структурные компоненты пси­хики, как ego, superego, id («Я», «Сверх Я» и «Оно»), разъяснил механизмы сопротивления, подавления и проецирования, а также сделал множество других открытий, проникнув в характер и внутреннюю диалектику созна­ния. Так Фрейд блестяще завершил осуществление замыслов Просвещения, направив беспощадный луч рационального исследования даже в потайные

недра бессознательного.

С другой стороны, он на корню подсек все надежды, возлагаемые Про­свещением на Разум, обнаружив, что ниже рационального мышления или вообще вне его существует целое скопище пугающе мощных иррациональных сил, практически не поддающихся ни рациональному анализу, ни сознатель­ному управлению, в сравнении с которыми сознательное ego человека — всего лишь хрупкий и неустойчивый эпифеномен. Таким образом, Фрейд внес свой вклад в общее дело современности, а именно еще раз отнял у че­ловека былое привилегированное положение в космосе, которое тот в силу унаследованных от христианского мировоззрения представлений по-прежне­му пытался удержать за собой в рациональной самооценке. У человека отны­не не оставалось никаких сомнений: не только для его тела, но и для сознания определяющими факторами являются мощные биологические инстинкты — аморальные, агрессивные, эротические, «многоликие в своей порочности»,— и перед их лицом такие вызывающие гордость достоинства человека, как разум, нравственность, совесть и духовность, представляются всего лишь средствами, выработанными в процессе самосохранения вида, и иллю­зорным восприятием цивилизацией самой себя. Если существуют бессозна­тельные силы, определяющие все человеческое существование, то личная свобода невозможна. Отныне каждый индивид, посвященный в тайны пси­хологии, знал, что он, как и все его собратья по цивилизации, приговорен к внутренней раздробленности, подавлению, неврозу и отчуждению.

С появлением Фрейда дарвиновская борьба в природе приняла новый оборот: отныне человек был вынужден жить в вечной борьбе со своей собст­венной природой. «Разоблачение» Бога как проекции детского сознания че­ловечества коснулось и судьбы сознательного человеческого «Я» с его верхов­ным достижением — разумом: этот последний оплот, отделявший человека от остальной природы, был разрушен, поскольку «Я» признавалось не выс­шей сущностью человека, а достаточно неустойчивым образованием, срав­нительно недавно выделившимся из первобытной стихии бессознательного. Все человеческие побуждения, как оказалось, определялись иррациональ­ными стихийными импульсами, и это подтверждалось конкретными собы­тиями истории. Сомнения стала вызывать не только божественность, но даже человечность человека. По мере того как научное мышление осво­бождало человека из плена иллюзий, он все больше обнаруживал свою низменную природу, лишался былого человеческого достоинства и представал игрушкой низменных инстинктов, существом, с которого наконец со­рвали маску.

Полное принижение образа человека произошло благодаря Марксу, по­скольку, если Фрейд открыл бессознательное в индивиде, то Маркс обнару­жил бессознательное в социуме. Философские, религиозные и правовые ценности каждой эпохи стали легко объяснимы такими переменными, как экономика и политика, при помощи которых эксплуататорский класс дер­жит под контролем средства производства. Всю гигантскую суперструктуру человеческих верований можно рассматривать как отражение состояния об­щества и классовой борьбы. Элита западного общества, так гордящаяся до­стижениями культуры, могла узнать себя в созданном Марксом мрачном по­ртрете буржуазного угнетателя-империалиста. Программой обозримого будущего была классовая борьба, а не цивилизованный прогресс, и истори­ческие события, казалось, соответствовали и этому анализу, и этому про­гнозу. Прислушиваясь к Дарвину, Марксу и Фрейду, образованная часть общества стала рассматривать культурные и гуманистические ценности, пси­хологические мотивации и само сознание как относительные с исторической точки зрения явления, обусловленные бессознательными политическими, экономическими и инстинктивными импульсами, имеющими всецело био­логическое происхождение. Поиск объективных, сугубо естественных объ­яснений для всех явлений, присущий Научной Революции, был продолжен применительно к психологической и социальной сферам действительности. Однако высокая в прошлом самооценка человека начиная с Просвещения постоянно подвергалась серьезным испытаниям и снижалась по мере освое­ния наукой все новых пространств исследования.

Многочисленные открытия в области истории и географии позволяли применить к этому всевозрастающему множеству явлений исторически-эволюционный метод. Впервые этот метод появился в эпохи Возрождения и Просвещения, когда обретшее свободу стремление к знаниям соединилось у европейцев с новым ощущением динамики собственного развития. Это обо­стрило интерес к своему историческому прошлому, в частности к античнос­ти, из-за чего уровень исторических исследований значительно возрос. От Баллы и Макиавелли до Вольтера и Гиббона, от Вико и Гердера до Гегеля и Ранке внимание к истории все усиливалось, как и к разработке принципов, с помощью которых можно было бы постичь исторический процесс в его развитии. Сходным образом, мореплаватели, путешественники и другие ис­следователи земного шара расширили географические знания европейцев, а также открыли для них иные культуры с иной историей. Поскольку инфор­мация в областях истории и географии непрерывно накапливалась, посте­пенно становилось ясно, что история человечества уходила гораздо дальше в глубь времени, чем предполагалось ранее, что и в прошлом, и в настоящем существовало и существует множество других значительных культур, что этим культурам присущи мировоззрения, резко отличающиеся от европей­ского мировоззрения и что статус и ценности современного западного чело­века не являются абсолютными или неизменными. Европейское мировоззре­ние, издавна привыкшее к сравнительно статичной, сокращенной и евроцентрической концепции истории человечества, которая претендовала быть всемирной историей (что, например, проявилось в датировке архиепи­скопом Ашером Сотворения мира 4004 годом до Р. X.), открывавшиеся с этими новыми знаниями перспективы просто сбивали с толку. Однако пос­ледовавшие за этим археологические раскопки вновь вынудили прежние го­ризонты расступиться еще шире, ибо были обнаружены следы еще более древних цивилизаций, успевших расцвести и погибнуть задолго до того, как появились на свет Греция и Рим. Законом истории оказалось бесконечное развитие, изменение, многообразие, упадок. Исторический путь человече­ства предстал удручающе длинным.

Но когда идею непрерывного исторического развития применили к при­роде — например, Хаттон и Лайелл к геологии, Ламарк и Дарвин к биоло­гии,— выяснялось, что временные промежутки существования органической жизни и самой Земли охватывали миллиарды лет: разумеется, по сравнению с таким сроком, вся человеческая история занимала потрясающе короткий период. И это было только начало, ибо впоследствии астрономы, оснащен­ные все более мощными и действенными инструментами и приборами, стали применять эти принципы к пониманию самого Космоса, что привело к не­бывалому расширению пространственно-временных границ. В появившейся в результате всего этого к XX веку новой космологии постулировалось, что солнечная система — ничтожно малая частица гигантской галактики, вклю­чающей сотню миллиардов звезд, каждая из которых сравнима с Солнцем, причем в доступной астрономическому наблюдению Вселенной находится сотня миллиардов других галактик, каждая из которых сравнима с Млечным Путем. Эти галактики принадлежат в свою очередь к еще более крупным га­лактическим скоплениям, которые, по-видимому, образуют еще большие галактические сверхскопления. Для удобства космические пространства при­нято измерять в световых годах (путь, который проходит свет за год). Рас­стояния между галактическими скоплениями исчисляются в сотнях миллио­нов световых лет. Считается, что все эти звезды и галактики вовлечены в колоссальные по продолжительности процессы формирования и распада, сама же Вселенная зародилась от едва ли вообразимого и уж совсем необъяс­нимого изначального взрыва приблизительно десять или двадцать миллиар­дов лет назад.

Такие макрокосмические измерения заставляли человека испытывать в глубине души тревогу и чувство собственной ничтожности относительно этой бесконечности времени и пространства, ощущать пигмеем весь человечес­кий род, не говоря уж об отдельной человеческой жизни, занимающей со­всем мизерный срок. По сравнению со столь безбрежными далями прежние масштабы, пусть значительно увеличенные Колумбом, Галилеем и даже Дарвином, оказались неизмеримо малыми. Таким образом, совместные усилия географов, историков, антропологов, археологов, палеонтологов, геологов, биологов, физиков и астрономов расширили знания человека, но уменьшили его космическую значимость. Отдаленные корни человечества, теряющиеся среди приматов и первобытных людей,— и вместе с тем относи­тельная близость во времени этого родства; огромная величина Земли и Со­лнечной системы — и вместе с тем, по сравнению с Галактикой, их крайняя малость; ошеломляющие пространства, где ближайшие к нашей Галактике галактики удалены настолько, что, превосходя всякое понимание, их свет, видимый на Земле сегодня, покинул излучающий его источник более ста тысяч лет назад, то есть тогда, когда Homo sapiens пребывал еще во тьме па­леолита: осознав все это, люди думающие не могли не сделать выводов о ни­чтожности человеческого существования, крошечной точкой обозначенного на необъятной картине мироздания.

Однако образу, созданному современным человеком о самом себе, угро­жал не только радикальный сдвиг пространственно-временных координат, сужающий пределы, в которых пребывает человеческая жизнь, но также и проведенное наукой качественное обесценивание его сущности. Ибо, по­скольку для анализа природы, а затем и человеческой природы стал часто применяться редукционизм, то и сам человек оказался как бы редуцирован. По мере того как наука обогащалась все новыми отраслями и специализация­ми, казалось вероятным, а возможно и необходимым, что в определенном смысле в основе всего лежат законы физики. Химические явления можно свести к принципам физики, биологические — к химии и физике, в глазах же многих ученых, человеческое поведение и сознание могли быть сведены к физиологии и биохимии. Поэтому само сознание превратилось в эпифено­мен развития материи, в секрецию мозга, в функцию электрохимической цепи, соответствующую неким биологическим императивам. Картезианская программа механистического анализа начала преодолевать даже границы, разделявшие res cogitans и res extensa, мыслящий субъект и материальный мир, так как Ламетри, Павлов, Уотсон, Скиннер и другие считали, что че­ловека как целое наилучшим образом можно постичь как машину. Появи­лась возможность рассмотреть человеческое поведение и функционирование разума как деятельность рефлексов, обусловленную механистическими принципами возбуждения и ответной реакции, отчасти усложненными гене­тическими факторами, которые сами по себе все больше привлекали внима­ние исследователей-экспериментаторов. Человек, рассмотренный в соответ­ствии с определенной схемой, относительно легко поддавался достаточно точным статистическим измерениям и стал подходящим объектом для теории вероятности. Вопросы, касающиеся сущности человека и его поведения, те­перь лишились всякой загадочности и были поставлены в один ряд с обыч­ными инженерными задачами. И хотя, строго говоря, это было лишь при­нятое для удобства допущение, представление о том, что сложнейший комплекс человеческого бытия может быть сведен, в конечном счете, к параметрам естественных наук получило очень широкое распространение и незаметно стало считаться научно доказанным принципом, что не замедлило сказаться и на метафизике.

Чем больше стремился современный человек подчинить природу своему надзору, понять ее законы, чтобы освободиться из-под ее власти, отделить­ся от природной необходимости и подняться над ней, тем бесповоротнее наука метафизически погружала человека в глубину природы, в стихию ее механистического и безличного характера. Ибо если человек живет в безлич­ной Вселенной, если его существование всецело упрочено в этой Вселенной и поглощено ею, то и он сам по сути дела безличен, и его личный опыт — всего лишь психологическая фикция. В свете таких предпосылок человек представал не более чем генетической стратегией для продолжения своего вида, и по мере приближения XX века успешность этой стратегии станови­лась все более неопределенной и сомнительной. Ирония современного ин­теллектуального прогресса была в том, что человеческий гений обнаружил целый ряд детерминистских принципов — картезианских, ньютоновских, дарвиновских, марксистских, фрейдистских, бихевиористских, генетичес­ких, нейрофизиологических, социобиологических,— которые шаг за шагом ослабляли его веру в собственную свободу разума и воли, оставляя его наеди­не с единственным чувством — что он есть не что иное, как побочная и пре­ходящая случайность материальной эволюции.